С. Знаменский / Исчезнувшие люди
ГЛАВА X, В КОТОРОЙ ЮНЫЙ АВТОР, КРУЖИВШИЙ В СРЕДЕ ВЫШЕОПИСАННЫХ ЛИЧНОСТЕЙ, ДОБРОМ ПОМИНАЕТ СВОЁ ПРОШЛОЕ
Коснувшись детства, не скоро расстанешься с ним. Теплом и зеленью веет на человека, пользовавшегося (что случается у нас очень редко) добрым детством и принявшегося рыться в своём прошлом; как росой освежает начинающее ожесточаться сердце. Весёлые пейзажи встают и в моём воображении, простые, но весёлые. Вот соборная колокольня, облитая розовым светом утра, с блестящим, от восходящего солнца, крестом. Я как будто сейчас вижу длинную тень её, протянувшуюся через всю площадь. Вижу нашу только что испечённую серенькую школу с крылечком, на рундуках которого так удобно и приятно сидеть, вздрагивая от прохладного воздуха и не совсем ещё прошедшего сна. Удобно и весело сидеть тут, срезая соломинкой выступившую на стене от вчерашней жары жёсткую, как янтарь, серу, сидеть, прислушиваясь к чириканью воробьёв, любуясь полётом сверкающих около креста галок и чувствуя, что не одному тебе весело, а весело и отрадно и зелёной мураве, и красному обломку кирпича, и обвалившейся штукатурке. На всём блеск и радостный свет раннего утра: весело смотрит даже окно у ратуши с разбитым стеклом. А как было страшно в то время, когда мяч, пущенный геройской рукой Молотилова, одного из наших силачей, взвился к поднебесью, описал параболу и со звоном влетел в это окно. Ух какой же сердитый выскочил из дверей ратуши сторож! Такой сердитый, что вряд ли у вас повернулся бы язык порицать нас за то, что мы так быстро рассыпались в стороны, оставив растерявшегося Молотилова одного на произвол судьбы и разгневанного сторожа. Да, я вижу ясно, как он стоит с поличным – с опущенной лопатой, как-то странно улыбаясь и рассматривая свои босые ноги.
Часы идут. Церковная тень укорачивается. Приближается время классов, и предтеча науки – лысый трапезник – выходит из церкви с ключом от первых комнат нашей школы. И как же обрадовалось ему солнышко, так и заиграло на его загорелом лице и на его светлой лысине. Помню я Фадеича – знал он меня, и я его знал. Не раз я сиживал в его миниатюрной сторожке, под колокольной лестницей, дожидаясь, пока отец диакон вынимал из кружки, впредь до раздела, копеек пятьдесят для завтрашнего обеда. Сижу и смотрю, бывало, на Фадеича, как он тачает большущие сапоги, смотрю на него, смотрю на пожелтевшие стены и своды его каморки, на которых так чётко и так кудряво написано мелом: диакон такой-то подписуюсь, или: диакон такой-то руку приложил. В таких подписях более всего упражнялись дьячки и пономари в минуту соблазнительной мечты о диаконовском сане; причём действительные дьякона не упускали случая слово «диакон» переправить в «дьявол»: вот, мол, ты кто, а до дьяконства-то ещё у тебя нос не дорос.
Отперто преддверие классов, но в летний ясный день едва ли кто оставит церковную ограду до звонка. Группами рассыпался по ней мелкий народ. И боже мой! Каких только не было тут костюмов, начиная от франтовской курточки барича, сына губернского прокурора, присланного в Полуторовск вследствие дошедших туда слухов об успехах в нашей школе, до азяма^{52}^, заплатанного синими и белыми холщовыми заплатами. Тут были и два татарчонка с чисто выбритыми головами, в своих национальных костюмах. Были два брата в казацких казакинах и босые; был тут и Васильев в разорванном халате и в сапогах с каблуками на манер бочоночков. И знал я, что не утерпит этот Васильев, чтобы не воспользоваться во время классов минутой, когда отвернётся от нас наш надзиратель причетник, Евгений Флегонтович, – не утерпит Васильев, чтобы не приподнять ноги и не шепнуть соседу, указывая на каблучок.
– Совершенный бочоночек, – и продолжить вслух: – К северу – Северный океан, к западу – Уральский хребет. – И, воспользовавшись новой минутой, продолжить заветную свою думу: – А вот я их ваксой буду чистить. Сам сделал – мать сахару дала. Они такие же будут, как у Дмитрия Ивановича.
Да, разнокалиберные, поражающие были костюмы. Но тешилось и радовалось сердце Лягушкина, смотря на весь этот дружный между собою сброд, так весело прибегающий ежедневно в классы, несмотря ни на какую погоду: ни на зной, ни на стужу. И ещё с большей энергией принимался он с другом своим протопопом отстаивать своё незаконное детище, отписываясь от разных дрязг. Много, должно быть, было этих дрязг, но мы, дети, их не знали. Только раза два проносился между нами слух, что закроют нашу школу, и вешали мы головы и соображали: зачем и почему? Редкое явление, не правда ли, что мы, ребята, любили школу и учились без розги!
Задумывались ребята и осыпали нас, первенцев, вопросами: почему? и для чего? А первенцев нас было пятеро выбрано из большого списка охотников: два брата Женни, и пузан Меньшиков, и франт Васильев. Все пятеро в один праздничный день с крестами и образами двинулись впереди толпы из церкви в эту школу; нас первых окропили святой водой и на другой день поставили к железному полукругу, следовательно, почёт и уважение прочих мальчуганов, набравшихся вскоре с сотню, мы принимали как должную дань нашим заслугам.
Но почему закроют нашу школу и разгонят нас – решить этого всё-таки мы не могли. Мы могли только рассказать, как она открылась и что потом следовало. И повествует пузан Меньшиков: «Привели нас... поставили, а потом повели за стол – мы помолились, а потом пошли к полукружию...».
– Ну да это как и теперь, – перебивает нетерпеливый татарчук Сабанаков.
– Вовсе нет, – поддерживает Меньшикова франт Васильев, – теперь Дмитрий Иваныч говорит: первая половина – направо, вторая – налево, а тогда просто сказал: налево идите.
Поддержанный таким манером, пузан продолжает: «Ну, мы и стали учиться, уж долго учились, только вдруг приходит смотритель из другого училища; ушли они с Дмитрием Иванычем в угол и начали говорить. Дмитрий Иваныч говорил-говорил, потом рассердился: здесь, говорит, не место, уйдите; тот рассердился и ушёл... так дверью хлопнул! А Дмитрий Иваныч на замок дверь запер и стал всё запирать. Мы начнём учиться, а он запрёт... Отец протопоп придёт, постучится тростью в окно, он отопрёт, впустит его и опять запрёт, а потом не стали запирать».
– А смотритель не прибегал?
– Нет, ещё раз был... Нас уж тогда много было.
– А, помним!.. Помним! – раздались голоса.
– А он, должно быть, драть вас хотел, как в первый-то раз прибегал, – заметил Молотилов.
– Ну как же! – обиделись мы хором.
– Так зачем же Дмитрий Иваныч рассердился да прогнал его?.. Он там своих-то, у! Как дерёт... Ну а второй-то раз Дмитрий Иваныч его не прогнал?
– Нет, второй-то раз он только в таблицах всё рылся, потом пропись одну взял и унёс.
– Зачем?
– Не знаю.
– Котору пропись-то? «Рыбак рыбака», што ли?
– Нет, той нет, он ту не принёс, это «Служил у пана семь лет, выслужил семь реп, за богом молитва, а за царём служба не пропадает» и ещё чего-то?
– «Всяк Еремей про себя разумей!».
– А, помню, писал и этого Еремея.
– Где ты его писал-то! Он поди-кось до тебя её взял!
– Ей-богу, писал, ещё капнул на этого самого Еремея.
– Ну как же!
– Да вот-те Христос, капнул на Еремея, мне чего вам врать-то.
На крыльце показывается Дмитрий Иваныч с посеребрённым колокольчиком, и гурьба несётся в класс.
– Ну, стройтесь!
И строимся мы во всю длину передней тремя длинными колоннами, и перекликает всех нас Евгений Флегонтович, указывая место каждому по вчерашним его заслугам, раздавая ярлыки на лентах с надписями: старший такого-то круга и первый. Надев себе на шею эти знаки отличия, кавалеры гордо вносят свои головы в отворившиеся двери. Особенно высоко поднимались головы таких счастливцев, когда в школе бывали посетители, а приезжие посетители начали-таки частенько заглядывать в нашу школу. Много уж шумели о ней.
Полуторовские власти, присутствовавшие при открытии школы, отнеслись сначала благосклонно, т. е. мысленно решили, плевать-де нам, тешьтесь, коли есть охота; ни тепло нам от вашей школы, ни холодно. Но оказалось, что одной власти – именно учёной – могло быть и холодно: в уездное училище перестали отдавать, даже стали брать оттуда. Предвиделся плохой исход – быстро приближалась цифра, при которой, пожалуй, начальство найдётся вынужденным закрыть уездное училище. Полетел в губернию донос, что лицо, которому никоим образом нельзя доверить просвещение, обучает детей. На донос последовал запрос: как и почему? Оказалось, что обучает детей протопоп, а незаконное лицо только показало порядок, как устраиваются ланкастерские школы.
Не упал духом светильник полуторовского мира: отыскав, по его понятию, противоправительственную пропись, он написал на эту пропись несколько листов комментариев и препроводил в дирекцию, выискивающую только случаи пресечь незаконное существование школы.
Губернские друзья Лягушкина, разумеется, горячо хлопотали за существование школы, но ничего не могли сделать. Требовалось подчинить её неусыпному контролю смотрителя. Ёкнуло сердце Лягушкина. Грустно сделалось за спины навербованных им ребят. Долго думали и гадали и в конце концов порешили: так как школа при церкви и если добрых дел без контроля делать не полагается, то и сдать её архиерею. Приди и владей нами и борись с нашими врагами и супостатами. Дождались его приезда да так и сделали, и вышло дело ладно.
Просмотрел архиерей все паши ланкастерские штуки – нашёл всё это хотя и новым, но дельным и целесообразным. Заметил, что от всего пахнет чистой простотой и каким-то квакерством, а затем посоветовал ввести в программу школы нотное пение и уехал. Враги были побеждены. Мир настал.
Публикуется по: Библиотека Альманаха «Тобольск и вся Сибирь». М.С. Знаменский. Воспоминания и дневники / Сост., подг., текста, предисловие, комментарии Л.П. Рощевской, сост., подг., иллюстр, Е.П. Швецовой, - Тобольск, 2013.
#Знаменский_190_лет
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Нет комментариев