Предыдущая публикация
Третий подъезд справа, не опаздывай..
Катя бежала без остановки, должно быть, минут десять, но ей казалось, что эта пытка длится уже не меньше часа. Сзади слышались свист и улюлюканье, периодически в спину ей ударяли меткие снаряды камней, – слишком маленькие, чтобы причинить реальный вред, но слишком большие, чтобы не дать ей усомниться в намерениях своих обидчиков, – а потому она продолжала бежать, чувствуя боль в груди и не чувствуя собственных ног. Она знала, что если хоть немного сбавит скорость, тут же пожалеет об этом. Впереди показался спасительный подъезд, – если только такое укрытие можно назвать спасительным, хотя на большее рассчитывать не приходилось, – и Катя долетела до него за несколько секунд, забыв про боль. Резко ухватившись за ручку двери, он дёрнула её и вбежала в тёмное сырое помещение, пахнущее затхлостью. Звуки бегущей за ней оравы становились всё громче по мере её приближения, и Катя уже сама не понимала, на что она рассчитывала, забегая сюда, – ведь здесь её, кажется, легче добить, чем на открытом пространстве. И никто не придёт на её последний крик. Никто не откроет дверь своей квартиры. Никто не вызовет милицию. Никто. Когда между ней и теми, кто загнал её в этот угол, как раненого, запуганного зверя, оставались считанные секунды, Катя из последних сил рванула маленькую подвальную дверку, находящуюся прямо под лестницей, ведущей на первый этаж. Как ни странно, та оказалась открытой. Девочка успела закрыть за собой этот крошечный кусочек ветхой, трухлявой древесины, отделявшей её теперь от дикой вбежавшей в подъезд своры, и горькая вода полилась по её щекам, раздражая и без того покрытые грубой обветренной коркой щёки. Да, она едва ли выдержит пару минут с дверной ручкой в руках, когда малолетние отморозки, навалившись большой гурьбой, всё-таки перетянут дверь на себя, открыв её, и вытащат оттуда Катю за волосы… Хотя нет, зачем им вытаскивать её, когда в тихом, маленьком подвальчике всё можно сделать так, что ничто не спугнёт их, и никто найдёт остатков её изуродованного тела? – Доброй ночи, прекрасная леди! – услышала Катя у себя за спиной тихий и мягкий голос. – Что делаете вы в столь поздний час одна? Какая нужда заставила вас войти в наше скромное жилище? Во рту у Кати пересохло. Только сейчас она поняла, что вокруг стоит звенящая тишина, и как по щелчку пальцев незримого волшебника, разом исчезли крики и звуки матерной брани за маленькой подвальной дверкой. Испуганно обернувшись, она увидела перед собой женщину средних лет в красивом платье, слегка отдающем стариной. Дама стояла на лестнице, которая вела вниз по ступеням от крошечной площадки в пару квадратных метров, на которой и стояла теперь Катя, всё ещё не решаясь расстаться с дверной ручкой внутренней стороны подвальной двери. – Право дело, леди, отчего же вы держитесь за дверь буфета, отчего стоите там с таким испуганным видом? – заботливым и участливым тоном спросила незнакомка. – Не сделались ли вы больны от какого-нибудь недуга или же нервного потрясения? Катя не верила своим ушам. В ту же секунду она дёрнула подвальную дверку и глазам её предстала удивительная картина: ряд деревянных полок был плотно заставлен всевозможными банками с различным содержимым. За то непродолжительное время, в которое девочка растерянно и удивлённо глядела на полки, она успела различить здесь несколько сортов ягодного и фруктового варенья, маринованные грибы, солёные огурцы и Бог весть что ещё. – Если уж вы так заинтересовались нашим буфетом, быть может, вы возьмёте что-то к чаю на выбор, мисс? Я же вижу, как вам хочется отведать чего-нибудь из наших запасов на зиму; к тому же вы, верно, устали с дороги, и, конечно же, совсем продрогли! Ах, прошу вас, возьмите всего, чего только пожелает ваша душа, иначе я буду чувствовать себя нерадивой хозяйкой! А я пока велю Марфуше поставить нам самовар. Катя нервно сглотнула, – чисто инстинктивно, – хотя в пересохшем рту уже давно не было слюны. Голод и жажда измучили её настолько, что сейчас она всё отдала бы за чашку простого несладкого чая, только бы не протянуть ноги. Ещё раз оглядев хищным взглядом нищенки огромный ряд разносолов, она быстро нахватала в руки банок с наиболее ярким и красивым содержимым; кажется, среди схваченных продуктов было клубничное варенье, яблочный джем и что-то, отдалённо напоминающее своим цветом гречишный мёд. Неуверенно спускаясь вниз по лестнице, Катя с удивлением обнаружила, что место в подъездном подвале намного больше и, даже можно сказать, огромней того, что она могла себе представить. Каждая ступенька приближала её к комнате, похожей на роскошно обставленную гостиную, хотя представить себе, что здесь, под подвалом первого этажа может быть ещё одна квартира, было совершенно невозможно. Спустившись наконец с лестницы, Катя очутилась в уютном помещении, убранство которого заставило её вспомнить романтические книги русской литературы с подробным описанием быта дворян девятнадцатого века, которые она успела прочесть, когда ещё имела возможность учиться в школе. В центре комнаты стоял большой дубовый стол, накрытый белой скатертью с голубой оторочкой, на столе в плетёных корзинках лежали наливные розовые яблоки, цветом своим схожие сейчас с растрескавшимися от мороза Катиными щеками. Неподалёку от яблок была вазочка с румяными крендельками, а посредине величественно возвышался, отливая сусальным золотом, большой старинный самовар. Только сейчас Катя заметила человека, поправлявшего чугунной кочергой красные угольки в камине, который при виде неё заулыбался и отвесил приветственный поклон. – Юная мадемуазель, верно, совсем продрогла на этом жутком морозе! – воскликнул мужчина, по виду лишь на несколько лет старше женщины, встретившейся Кате на лестнице. – Кто же, юное дитя, отпустил вас совсем одну, в сей поздний час, бывать в таких местах? Катя нерешительно помялась с ноги на ногу, а потом неуверенно проговорила: – Тут такое дело… Местные гопари меня окучить хотели, а может, и того… – при этих словах Катя сложила правую руку кольцом и быстро подвигала ею вниз и вверх, – кое-чего ещё, скорее всего… Мужчина и женщина непонимающе переглянулись. – Ну, им показалось, что только они могут попрошайничать в этих е… В этом районе, я хотела сказать, – добавила Катя. – О, мисс, вы попрошайничали? – с ужасом в голосе переспросила женщина. – Неужели вам довелось изведать нужду и голод? Катя вздохнула, резким жестом поставив все банки на стол, – так, как заправские алкаши хлопают стопками после водки, выпитой залпом, и сорвала с себя закатанную чёрную шапку, машинально бросив её на ближайший стул. – Тёть, я жрать хочу, – почти укоризненно произнесла девочка. – Вы уж простите за беспокойство… Вот верите – нет, а прям легла бы, да и сдохла здесь от голода и холода, настолько всё хре.. плохо, в общем. – Конечно, мисс, – тихо ответил мужчина, чьи кончики каштановых усов поползли вниз вместе с грустно опустившимися уголками рта. – Марфа, да что же ты там копаешься, неси скорей на стол всё, что есть на кухне! В тот же миг со стороны кухни выбежала седовласая старуха в цветастом переднике, несущая поднос со всевозможными яствами. – Бегу, бегу, батюшка, ужо бегу! – Что же вы, Пётр Николаич, не предупредили, что к вам гости заходить изволют? – Марфа, полноте, – отрезала женщина. – Мы и сами… не ожидали. При этих словах служанка изобразила крайнее удивление, но более ничего не спрашивая, с поклоном удалилась к себе на кухню. Не в силах больше выносить голод и боль в желудке, Катя набросилась на еду. Она ела быстро и жадно; временами в её голове роились мысли о том, что можно ведь и подавиться, если не прекратить есть в таком темпе, но инстинкты наглухо затуманивали разум, и она продолжала снова и снова заталкивать большие куски еды себе в рот. Мужчина с каштановыми усами и женщина в красивом платье смотрели на неё, не мигая, и постоянно о чём-то перешёптывались. Кате даже показалось на мгновение, что она услышала слово «Избранная», но не придала этому особого значения. Ей вообще уже стало казаться, что это всего лишь сон, настолько ирреальным было всё вокруг – и эта комната величиной с зал какого-нибудь дворца, и эти добрые, сердобольные люди, и, главное, вся эта еда. В детском доме Кате часто снились продукты питания – во сне она съедала целые столы сладостей, и каждый раз, просыпаясь, всегда с разочарованием понимала, что это ей опять привиделось. Так и теперь она, откусывая большой кусок от очередной плюшки, думала о том, как вновь проснётся на утро в каком-нибудь грязном колодце, с этой вечной сухостью во рту и голодной болью в желудке, как и было уже несколько сотен раз до того. Сны были её единственной радостью, её последним развлечением на этой Земле. – Итак, начнём, – уже совершенно осмелев от осознания нереальности происходящего, заговорила Катя, вдоволь насытившись и теперь просто задумчиво держа в руках красивую чайную чашечку с золотым ободком. – Кто вы такие и что здесь делаете? – Мы, душенька, с позволения сказать, живём здесь, – начал свой рассказ мужчина. – Правда, жили мы здесь не всегда. В Отечестве нашем были дурные, страшные годы, да вы, верно, и сами знаете… – И в день, когда нам угрожала смертельная опасность, мы нашли эту самую дверь, дверь в нижний подвал, ведущий из подпола нашей усадьбы, – моментально подхватила его повествование женщина. – Мы пытались спрятаться там: я, а также Пётр Николаич, супруг мой, да служанка наша, Марфуша. Больше в доме никого не было – Бог не дал нам детей, отчего в усадьбе постоянно проживало всего-то три человека. Прочих служанок и кучера же пришлось распустить: в последнее время дела наши были совсем плохи, и никто не смог бы продолжать платить им достойное жалование. – Эти люди бежали за вами, и вы уже слышали их шаги за спиной? – Катя смутно начала понимать, к чему ведёт весь этот разговор. – Вы тоже спаслись от расстрела в последний момент, попав в это место? Мужчина и женщина вновь испуганно переглянулись. На их лицах отобразился ужас от сказанных девочкой слов; казалось, они сами никогда раньше не проговаривали вслух то, что случилось с ними когда-то давно. Когда-то слишком давно. – А меня зовут Катя, – резко решив сменить тему на более приятную для своих собеседников, сказала девочка. – Мне четырнадцать. Взрослые часто говорили, что это – самый лучший возраст, когда ещё многое можно сделать и всего в жизни достичь. Но они врали, конечно. А у вас мне понравилось. Вы – странные, но с вами хорошо и спокойно. А эта дверь ваша… Я так понимаю, она появляется только когда очень нужно, когда человек попадает в беду. Ну да ладно, пойду я. А этот сон был самым интересным за всё то время, что я вообще вижу сны. Подумать только, дворяне из девятьсот семнадцатого! – Катерина, постойте! – окликнула Катю женщина, когда та уже надевала на себя свою чёрную облезлую шапочку. – Не все люди могут попасть сюда… Я хочу сказать, что вы – не совсем обычная девушка, по всей видимости. – Двери открываются лишь перед теми, кто умеет их открывать, – добавил мужчина. – И строго в определённое время. И, если дверь однажды открылась перед тобой, ты можешь уйти отсюда в любой момент, и, пожалуй, в определённый момент даже вернуться сюда, если это будет жизненно необходимо. – Но помните, Катерина, – напоследок сказала женщина, – уходя, не оглядывайтесь, прошу вас. Не нужно этого делать, ради всего святого. Но если вы захотите прийти сюда когда-нибудь – милости просим. Третий подъезд справа, дверь под лестницей. Не опаздывайте. После этих слов она замолчала, и Кате начало казаться, что теперь она совершенно одна в пустом подвале, столь долго длилась эта тишина. Обуреваемая неиссякаемым приступом любопытства, девочка схватила за дверную ручку, решив резко выбежать наружу в случае чего, и повернула голову назад. Холодная дрожь пробежала по её телу, ноги подкосились. Позади неё стояли всё те же стулья, некогда обитые малиновым бархатом, а теперь покрытые ветхими лохмотьями, прекрасная гостиная оказалась старым, запылённым и заброшенным помещением, с потолка которого свисали серые нити паутины; жаркий камин давно потух, и внутри него был лишь сор да мусор, копившийся там годами, а на дубовом столе с резными ножками лежали истлевшие остатки чего-то, едва ли напоминавшего еду – лишь пустые чашки с засохшими по краям следами от чая говорили о том, что когда-то здесь было застолье. Катя оглушительно взвизгнула и бросилась наружу, на волю, на свежий воздух. Выбежав из подъезда во двор, она вновь почувствовала первый морозец на своих обветренных щеках, и только сейчас осознала, что уже находится на улице. На дворе, как ни странно, стоял уже белый день, хотя она точно помнила, что в проклятый подвал забежала поздним вечером. Катя брела и брела по заснеженной светлой улице, пока, наконец, веки её не стали смежаться, и она не поняла, что засыпает. *** Катя проснулась утром другого дня, от холода. Как ни странно, голода она не чувствовала, будто и правда впервые наелась досыта там, во сне. Устав от издевательств сверстников и воспитателей и благополучно сбежав из детского дома месяц назад, она сперва поселилась в одной из опустевших каморок бывшего лётного училища, а затем, в связи с наступлением холодов, перебралась поближе к трубе центрального отопления, то есть в колодец. Там она только спала, а днём выходила на «охоту», в которую входило или попрошайничество в местах, ещё не занятых конкурентами, или же открытый грабёж среди бела дня, а именно – проверка чужих сумок в надежде найти там хоть что-нибудь, на что можно продолжить человеческое существование. Катя стыдилась себя, но ничего не могла поделать со своим положением – жить было особенно не на что, кроме чужих денег, оказавшихся в её руках, а самой ей меньше всего хотелось оказаться в руках полиции, которые бы отправили её назад в мерзкую богадельню под названием сиротский приют. Закурив сигарету из пачки, вынутой накануне из кармана зазевавшегося прохожего, девочка вздохнула и отправилась на поиски «добычи», по пути размышляя о странном кошмаре, причудившемся ей ночью. Снега на улице было подозрительно много; будто какие-то неведомые небесные силы вдруг взяли и вытряхнули с небес весь запас осадков, рассчитанный на всю зиму. По пути к центру Кате то и дело стали попадаться следы приближающегося Нового года, хотя на дворе стояло лишь первое ноября, а вчера, когда ей приснился этот странный сон, было тридцать первое октября, и это девочка помнила также хорошо, как и день своего рождения; как и день, когда погибли её родители. Увидев идущего навстречу слегка подвыпившего мужчину в костюме деда Мороза, Катя подумала, что не с нею одной приключилось временное умопомешательство, и человек, явно перепивший в честь окончания октября, с утреннего бодуна решил, что пришёл совершенно другой праздник. Свернув на следующий проспект, девочка заметила там ещё одну стайку пьяных весёлых людей, и поняла по их вполне благополучному внешнему виду, что при расставании с кошельком они вряд ли что-то потеряют в этой жизни. Катя всегда брала деньги только у, как ей казалось, достаточно богатых граждан, которые явно не побираются и сами не голодают. Это не оправдывало её действий, но оттого она хотя бы переставала чувствовать себя законченной негодяйкой. Поравнявшись с компанией весёлых гуляк, Катя тихо залезла в карман того, который казался ей наиболее растерянным, и ловко вытащила оттуда смартфон так, чтобы обираемый совсем ничего не почувствовал. Искусству лазания в карманы она научилась в тот день, когда «ребята с района» впервые популярно объяснили ей, что попрошайничать можно не во всех местах этого города. «Отличный смарт, хорошее начало дня, – подумала Катя, вертя в руках свою добычу. – На вокзале толкнуть можно почти за полную цену. Смотри-кась, новенький». Внезапно сенсорный экран смартфона автоматически включился от прикосновения, и Катя увидела на нём заставку в рождественском стиле: фотографию с кружкой чая, рассыпанными рядом еловыми веточками и трубочками корицы. А потом обратила внимание на дату, белыми буквами начертанную прямо на тёмной глади напитка в чашке – 2 января 2017 года. Всё поплыло у Кати перед глазами. Второе? Она что, проспала два месяца? Внимательно вглядываясь в заставочную картинку, она вспоминала, как пила чай, – точно такой же, манящий своим уютом и теплом, – у странных людей, привидевшихся ей ночью. Воспоминания эти настолько обезоружили её, буквально выключив из реальности, что она всё стояла и стояла на одном месте, пялясь то на дату, то на милое фото, напомнившее ей о чём-то, что в реальности она давно уже потеряла. Из ступора её вывели голоса бегущих к ней людей. – Эта дрянь у меня телефон спёрла! – Точно она? – Точно! Больше же некому! – У неё телефон в руках! Держите её! И Катя снова побежала, как бегала много раз до этого. Только вот раньше она успевала ретироваться, что называется, вовремя: до тех пор, пока жертва ограбления начинала что-либо подозревать; теперь же между ней и теми, кто отчаянно хотел ей навалять, отобрав собственную вещь, было каких-то несколько метров. В голове у неё почему-то всплыла последняя фраза, сказанная ей женщиной из сна: «Третий дом справа. Не опаздывай», хотя теперь это не имело никакого значения. Если бы только это было правдой, она бы, конечно, смогла свернуть на знакомую улицу и нырнуть в тот самый подъезд… Стоило Кате подумать об этом, как дорога, по которой она убегала от преследующих её людей, показалась ей знакомой: знакомыми были дома и растущие возле них на придомовых участках кусты молодой рябины, знакомым был даже ряд ржавых качелей на детской площадке, разве что теперь вся их поверхность была густо засыпана снегом. Первый подъезд, второй, третий… Катя едва успела забежать в подъезд и дёрнуть на себя ту самую злополучную дверку, которую она видела во сне. Агрессивные крики бегущих сзади людей мгновенно стихли, в помещении воцарилась тишина. – Катерина, вы вернулись! – услышала Катя знакомый женский голос. Ей даже показалось, что в нём звучали нотки радости. – Даже не опоздала, молодец, – добавил мужской. *** Катя сидела за большим дубовым столом и пила чай из красивой чашечки с позолоченной каёмкой. Женщина, представившаяся Натальей Андреевной и женой мужчины с каштановыми усами, Петра Николаевича, сочувственно гладила её по спине. – Родители умерли. Давно уже, – простодушно рассказывала Катя своим новым знакомым. – Так я и пошла по наклонной. В детдоме плохо было, конечно. Голодно. Ну вот я… скитаюсь потихоньку. Решив умолчать о своих рано пробудившихся криминальных талантах, девочка, тем не менее, говорила обо всём, что с ней случилось в реальности. Ей было уже абсолютно не важно, кто эти странные люди, приютившие её – настолько ей хотелось просто выговориться хоть кому-нибудь. Так осуждённый из камеры смертников в последний свой день на Земле рассказывает пришедшему к нему священнику всё, что ещё в силах вспомнить, хотя это уже никак не повлияет на его судьбу. – Все мы столько пережили, дитя моё, – ласково проговорила Наталья Андреевна. Катя заметила, что к ней впервые обратились на «ты», – но теперь всё позади. Сейчас Марфушенька готовит чудесный обед, а скоро у нас будет бал… Катя, до того сидевшая на мягкой тафте и рассеяно глядевшая на язычки огня, плясавшие внутри резного камина, резко повернула голову к хозяевам дома. – Бал? Здесь? Вот прям здесь? – Да, – с ноткой гордости прибавила Наталья Андреевна. – Мы имеем честь давать бал и принимать у себя своих самых дорогих гостей. Каждый год, в одно и то же время. И ты, Катерина… ты пришла так вовремя! – Стало быть, ты тоже наш дорогой гость, – отозвался Пётр Алексеевич, до того только молчавший и внимательно слушавший разговор. – Стало быть, юной леди нужно самое роскошной платье для её первого бала! – Ну, я никогда не носила платьев, – смущённо ответила Катя. – Да и вилку-то с ножом в руках держать не умею, руками ем всё время. Да и танцую я так себе – так, дрыганье сумасшедшей… – O, moncheri, стало быть, самое время выучиться всему этому! – воскликнул Пётр Алексеевич. –Когда же учиться всему, как не сейчас, в ваш самый прекрасный возраст? «Прекрасный для грязи и деградации, – мысленно дополнила его пламенную речь Катя. – Кажется, самое время бросать курить и периодически пить всё, что горит. Как-никак, я почти светская девица». *** Все последующие дни были заняты весёлыми предпраздничными хлопотами – старая Марфа сшила по меркам, снятым с Кати, красивое бальное платье, Наталья Андреевна изо дня в день упорно зубрила с ней искусство этикета и танцев, а Пётр Николаевич постепенно обучал девочку всем тем иностранным языкам, «которые надлежит знать юной особе четырнадцати лет отроду», как сам он любил говорить. Вскоре Катя совсем перестала ругаться матом и уже не вспоминала про свои нычки в виде половины бутылки дешёвого портвейна, оставшегося в тумбочке одной из аудиторий полуразваленного лётного училища, да початой пачки каких-то сижек, которые, вернее всего, уже совершенно отсырели в такую-то дрянную погоду, которая, наверняка, стояла сейчас за окном. Погода, стоявшая за окном… А какая она сейчас, эта погода? Может быть, валит снег? А может, уже идут злые проливные дожди, превращая эту белую чистоту в убогую слякоть и грязь? Чем дольше Катя жила у своих новых покровителей и учителей, тем чаще она задумывалась о таких дурацких, в сущности, вещах – и какая там, к чёрту, эта погода, и какое сейчас время суток, да и холодно ли вообще там, за дверью. Увидев, как печалится их подопечная, Наталья Андреевна поинтересовалась у юной особы, что же является причиной её меланхолии. Отпираться не было смысла, и Катя простодушно поведала, что всего лишь хочет узнать, что там, за загадочной подвальной дверкой, которая обычно является буфетом, но всякий раз превращается в обычную дверь наружу, стоит лишь изъявить своё твёрдое желание выйти из этого дома. Услышав эти слова от Кати, Наталья Андреевна, как обычно, улыбнулась своей искренней, обезоруживающей улыбкой, и сказала, что нет лучшего способа проверить, что сейчас за дверью, чем просто открыть и посмотреть. С этими словами она, не дожидаясь служанки Марфы, сама встала и сняла с крючка Катину куртку, подала ей шапочку и ветхий шарфик. – Иди, дитя моё, – сказала она размеренным, спокойным тоном. – Но не совершай прежней своей ошибки, – о, я прошу тебя, уходи, не оглядываясь! Знай, дорога ты стала нам с Петром Николаичем, но всё же… Иди, иди же скорее! Только не обернись… Катя дошла до самой последней ступеньки, ведущей к подвальной дверке. Надо просто открыть её, просто открыть… И тут Катя обернулась. Также резко и будто бы неожиданно для себя самой. Перед глазами её предстали всё те же обветшалые стулья да покосившийся стол – остатки чего-то, некогда создававшего тихий семейный уют, а ныне бессмысленно расставленные по заброшенному помещению, в котором давным-давно никто не жил. Увидев это, Катя сдавленно зарыдала и бессильно опустилась на пол, закрыв голову руками. Потом она сбежала по ступенькам и, всё ещё не веря увиденному, осторожно коснулась рукой засохшего, истлевшего цветка, – кажется розы, хотя растение настолько скукожилось и почернело, что невозможно было точно определить его вид, – стоявшего в старой, растрескавшейся от времени вазе. От одного её прикосновения хрупкие лепестки дрогнули и мгновенно распались в прах, а ваза, пошатнувшись, упала наземь, подняв при этом огромное облако пыли с пола, по которому, как видно, многие десятилетия никто не ходил. Ещё несколько минут Катя содрогалась от охватившего её приступа плача, а затем тихо произнесла, глядя в пустоту сумеречной комнаты: «Простите… и прощайте», после чего вновь взбежала по ступенькам наверх и выскочила на улицу. *** На улице было совсем тепло, и первая молодая зелень начала проклёвываться на газоне. Прохожий, идущий мимо Кати в джинсовой куртке, осмеял её, осыпав грубой бранью, и она поспешила поскорее уйти с этого двора, лишь бы не влипнуть в очередные неприятности. Бредя по опустевшему ночному проспекту, Катя заметила, что всё вокруг изменилось. Здание, раньше зиявшее трещинами на сером фасаде, было наспех отреставрировано или, по крайней мере, все щели в нём искусно замазали яркой краской; на месте маленького клочка леса – пожалуй, последнего в этом городе, возвышались теперь разноцветные двадцатиэтажные новостройки. Пройдя мимо одной из них, Катя увидела криво наклеенную рекламку, уже порядком потрёпанную дождями и ветром, но всё ещё обещавшую золотые горы каждому, кто возьмёт беспроцентный кредит в какой-то финансовой организации. «Успейте до 1 мая 2021 года, – гласила надпись, – и тогда…» Катя смяла грязный, пыльный листок, и побежала туда, где раньше было несколько рядов высоких сосен, а теперь стоял маленький ночной ларёк, около которого околачивались двое помятых парней. Войдя внутрь магазинчика, Катя почти с порога выпалила: – А какой сейчас год, барышня, не подскажете ли? Уж будьте так добры! Ужели действительно двадцать первый? – Ты спятила чтоли, наркоманка чёртова? – огрызнулась продавщица, до того спокойно равномерно разбрасывавшая плохо выглядевшие полуфабрикаты по морозилке. – Торчать меньше надо. Двадцать второй на дворе, дурёха. Это же надо так отвиснуть, чтоб аж год забыть. Ну ты ваще! Катя опустила глаза и молча вышла из ларька. С ней давно так никто не разговаривал, да и она сама уже совершенно забыла современную речь, а потому осталась слегка шокирована этой непривычной неласковостью. Где она, маленькая карманница, провела все эти годы? В каком страшном забытьи ей привиделись эти утончённые аристократы, приучившие её вежливо разговаривать с любыми людьми, но напрочь отучившие выживать на улицах? – Эй, фифочка, алё! – позвал её один из изрядно нализавшихся парней, – и по звуку приближающихся шагов Катя поняла, что он идёт прямо к ней. – Не хочешь провести вместе с нами хороший вечер? Его «коллега» по распитию жидкостей громко расхохотался так, будто услышал самую смешную в жизни шутку. – Нет, – с достоинством ответила Катя – я, пожалуй, воздержусь. – Ты чё, сука, мне не дашь, что ли? – завопил первый из парней, хватая её за руку. – А ну, быра пошла сюда! Катя изо всех сил рванулась вперёд, сопровождаемая свистом и хохотом людей, теперь бегущих за ней в надежде приятно скоротать вечер. Первый подъезд, второй, третий… Она снова вбежала и успела дёрнуть спасительную ручку, отгородив себя подвальной дверцей и от тех двоих, и от той странной весны, и от двадцать второго года. – Катенька, вы как всегда вовремя! – услышала она за спиной знакомый голос Петра Николаевича. – Бал начнётся с минуты на минуту! Не медлите, ведь вам нужно успеть надеть ваше прекрасное бальное платье! Катя спустилась по лестнице и увидела, что гостиная, в которой она проводила столько счастливых вечеров в усердном обучении искусству танцевать и правильно вести себя за столом, будто бы расширилась во много раз, и теперь была залита светом, наверное, нескольких тысяч свечей, стоявших в искусно сделанных золотых подсвечниках. Стол, не удвоившийся, а, скорее, удесятерившийся в размерах, ломился от всевозможных роскошных яств, а в непосредственной его близости стояли люди, которых Катя никогда здесь раньше не видела – дамы и кавалеры, одетые по моде девятнадцатого века и, очевидно, ждавшие начала концерта живой музыки, под которую собирались танцевать. – Катенька, скорее же, в примерочную, душенька, наденьте то платье, что я вам сшила! До чего же вы хороши в нём, – радостно кричала бегущая к ней Марфа, хватающая девочку за руку и ведущая её в комнату, где у Натальи Андреевной значилась гардеробная. Она провела девочку мимо влюблённых пар, задорно щебечущих о чём-то своём, мимо людей, задумчиво слушающих, должно быть, светские разговоры о чём-то важном; все они смотрели мимо Кати, будто бы и не замечая её. Поднявшись в гардеробную, Катерина увидела стоявшую посреди комнаты напольную вешалку-манекен, поверх которой красовалось золотое платье в пол, расшитое сверкающими жёлтыми камнями и отороченное блестящими атласными лентами. Рядом на туалетном столике лежали длинные шёлковые перчатки белого цвета и тонкая диадема в тон платью, предназначенные, по всей видимости, для юной гостьи Петра и Натальи, впервые пришедшей на бал. Когда последние, верхние петли корсета были туго затянуты на её хрупком, худеньком тельце, и оставалось лишь дополнить образ парой капель духов из маленькой склянки с яркой этикеткой, Катя осторожно приподняла подол кончиками пальцев и направилась к лестнице, ведущей в бальный зал. Едва она показалась на ступенях, толпа людей, доселе не замечавшая её, вдруг начала неистово аплодировать, будто только лишь её одну ждали для начала концерта, не смея начать танцевать без последней пришедшей на светское мероприятие. Так или иначе, стоило только спуститься с лестницы, как в зале заиграла живая музыка, и люди, объединившиеся в пары, начали кружиться по комнате, танцуя изящно и плавно, будто и вовсе не касаясь ногами твёрдой поверхности, и паря в воздухе в нескольких сантиметрах от пола. Сами же радушные хозяева, Пётр Николаевич и Наталья Андреевна, то и дело представляли Катерину другим гостям, как свою послушную и благочестивую воспитанницу, которая нынче удостоила их своим визитом и посетила первый в своей жизни бал. Девочка то и дело знакомилась всё с новыми и новыми людьми, танцевала, как сказал ей Пётр Николаевич, с «самыми благородными и добродетельными юношами из приличных семей», да от души смеялась – не над чем-либо конкретным, а просто так, как радостно заливаются смехом люди, неожиданно получившие в своё распоряжение чудо, о котором они и помышлять не могли. Когда в окнах забрезжили первые лучи рассвета, разгорячённая Катерина выбежала на балкон вдохнуть свежего, чистого воздуха – раньше она не замечала, что в доме, оказывается, есть ещё и балкон; а быть может, его здесь раньше и не было, настолько странно и причудливо происходили внешние трансформации усадьбы её хозяев. Через пару минут к ней присоединилась Наталья Андреевна, тоже, очевидно, немало утомлённая долгими танцами. – Как вам здесь, душенька? – своим обычным участливым тоном поинтересовалась она. – Всё ли понравилось? Катя вздохнула, – и во вздохе этом было больше печали, чем когда-либо в её жизни, – и тихо ответила: – Это могло бы быть настоящим счастьем, если бы не было очередной сказкой из фантазий и снов. С этими словами она сунула руку в свой позолоченный минодьер и протянула Наталье смартфон – тот самый, который был украден Катей после самого первого попадания в странный подвал. Она с каждым днём всё больше стыдилась своего поступка, и твёрдо решила в будущем завязать с подобными делами, но напоследок ей всё-таки пришлось продемонстрировать вещь, которая всегда будет аукаться ей «позором бурной молодости». Хозяйка усадьбы взяла в руки смартфон и, нахмурившись и неловко повертев его в руках какое-то время, наконец, случайно нажала на кнопку разблокировки. На экране, как чудовищная насмешка над всем происходящим, горела надпись «2 января 2017», так и застывшая с того самого дня, когда дата ещё была верна. – Я догадывалась об этом, – сменив тон на более серьёзный, ответила Наталья Андреевна. – Все мы знали, что там время идёт уже немного по-другому. – Прошло сто лет со дня революции, – с трудом подбирая слова, прошептала Катя. При этих словах Наталья обняла её за плечи, как бы успокаивая и подбадривая. – Теперь уже больше ста лет, честно говоря, но я уже потерялась в подсчёте, сколько именно. Но кто… Скажите мне ещё раз, кто же вы такие? – Наверное, мы те – кто способен открывать любую дверь, – подал голос Пётр Николаевич, тоже вышедший на балкон. – Вопрос лишь в том, каждая ли дверь должна быть открыта?.. – И ты – тоже из тех, кто открывает двери в нужную минуту, – горячо заверила её супруга Петра Николаевича. – Теперь уже сложно говорить о понятии времени, и о том, насколько верно оно здесь идёт, но ты ни разу не опоздала, неизменно возвращаясь сюда в тот момент, когда и ты, и мы сами больше всего нуждались в этом. Значит, ты здесь и впрямь неслучайно, moncheri. – Но почему нельзя было оборачиваться? – задала наконец так долго мучавший её вопрос Катя. – Почему всё исчезает всякий раз, когда я пытаюсь посмотреть назад? Кончики каштановых усов Петра Николаевича вновь поползли вниз, вслед за уголками опустившихся в грустном выражении губ. Его голос звучал слегка трагически. – Трижды оглянувшийся никогда не вернётся домой. Вы всегда должны помнить об этом, Катя. Это правило – первое, что было сказано в записке, найденном нами на столе в этом самом доме, куда мы попали, спасаясь от своих преследователей. Вы совершенно из другого мира, Катенька, у вас там, конечно же, много всего интересного; наука и искусство, вернее всего, достигли небывалых высот, а народ – весь народ, по нашим подсчётам, давно уже должен быть и сыт, и счастлив, потому-то мы премного были удивлены, увидев вас голодной и замёрзшей. Мы – старые люди, Катенька, даже, скорее всего, древние: мы живём старыми понятиями и устоями. Все старики одинаковы – время их молодости становится для них золотым, превращается в нечто незыблемое и вечное. А потому, свет мой, идите с миром в конце бала, но ради всего святого, прошу вас – не оглядывайтесь, ибо мир наш, устаревший и несовершенный, навсегда останется таким, и надо ли вам, чудо моё, менять то прекрасное, что сделалось в новом времени, на эту тихую, скучную жизнь? Катенька, душенька, приходите к нам в любое время и на любое время, если вы вдруг будете в этом нуждаться – мы до того привязались к вам, девице столь доброй и порядочной, что сочтём за честь принимать вас когда вам будет угодно! Катины глаза блестели, но она не моргала, не давая пролиться по её искусственно подрумяненным щекам этой горькой солёной воде, которой с каждой секундой становилось всё больше и больше. Хозяева усадьбы обнимали её, приободряя и успокаивая, но она всё также стояла молча, глядя в никуда, будто оцепенев или заснув на ходу. Вдруг дикая, страшная мысль закралась в её голову – она оглядела безумным, невидящим взглядом и Наталью Андреевну, и Петра Николаевича, и весь зал, полный гостей, которые уже пожимали друг другу руки, очевидно, собираясь в скором времени уходить – видимо, через такие же двери, ведущие в такие же дома. Катя изо всех сил, как тогда, когда она в тот самый необычный день в своей жизни убегала от озлобленной шайки, рванулась со скоростью пули верхом по лестнице, ведущей из подвала. Под её уверенной рукой ручка буфета на глазах превратилась в ручку подвальной дверки, и девочка дёрнула её, распахивая ворота в другой мир. Тихий шёпот донёс до неё голоса хозяев усадьбы: «Катенька… Не оглядывайся», но она молча взирала на картину, раскинувшуюся перед ней. Никакого подъезда не было и в помине. Из крошечного дверного проёма, который раньше вёл в подвал, был видна улица, ставшая теперь совсем другой: на месте ржавых качелей зияла пустота; дома, некогда возвышавшиеся разноцветными рядами двадцатиэтажных новостроек, были наполовину разрушены, стёкол не было вовсе; снег заметал несуществующую детскую площадку и то, что когда-то было дорогой. Вдохнув морозный, почему-то пахнущий железом воздух полной грудью, Катя обернулась назад, решительно захлопнув подвальную дверь изнутри. Медленно спускаясь по лестнице, она заметила, что в этот раз ничего никуда не исчезло: все гости смотрели на неё с удивлённым и непонимающим выражением лица, не в силах вымолвить ни единого слова. Решительным взглядом окинув бальный зал, в котором одна за другой гасли последние огарочки свеч, ставшие совершенно ненужными на фоне распускающегося алым цветком рассветного солнца на горизонте, Катя также медленно и размеренно подошла к Петру Николаевичу и Наталье Андреевне, стоявших в самом центре комнаты. Они одновременно бросились к ней и стали горячо обнимать её; и девочка впервые увидела, как блестят, подернувшиеся влажной прозрачной плёнкой, их ясные, живые глаза. – Я вернулась, мам, – прошептала она. – Я вернулась, пап. Я больше уже никогда не опоздаю. Конец Автор: КРИСТИНА ГОРЯЧЕК
Следующая публикация
Комментарии 8