65.
– Ваше сиятельство! – раздался сзади знакомый голос.
Княгиня обернулась – Крутилин.
– Рад вас видеть, – поприветствовал Сашеньку начальник сыскной полиции. – Скажите, Александра Ильинична, а князь Урушадзе курит сигары?
– Нет, он вообще не курит.
– Плохо, ой, как плохо.
– С ума сошли? Курить очень вредно. Диди вон как кашляет…
– Я не про здоровье. Плохо, потому что убийца Красовской, мы это знаем наверняка, курит сигары.
– Значит, Урушадзе не убийца?
– Узнаем, когда поймаем. Всего хорошего, княгиня.
– Постойте, Иван Дмитриевич, сигары курит тесть Урушадзе, граф Волобуев.
– Кто их только не курит…
– А вы знаете, что четверть века назад Волобуев хотел жениться на Красовской?
– Да вы что!
– Иван Дмитриевич, – к Сашеньке и Крутилину подбежал помощник Тарусова Выговский. – Кое-что вспомнил. Думаю, это имеет отношение к убийству.
Прокурор Гаранин даже не кивнул оппоненту. Нехорошо сверкнул карими глазами в его сторону и свернул в противоположную. Дмитрий Данилович нарочно его окликнул:
– Михаил Лаврентьевич.
Гаранин с презрением и брезгливостью повернул голову.
– Когда можно забрать мое поручительство? – с улыбкой спросил Тарусов.
– Шутите? – сквозь зубы процедил прокурор.
– Какие шутки? Мой подзащитный оправдан…
– Ваш подзащитный – убийца.
– Позвольте, – явно играя на публику, возразил Дмитрий Данилович. – Во-первых, сие не доказано, во-вторых – поручительство я внес по другому делу, которое вчистую выиграл.
– Завтра. Приходите завтра.
Когда поклонницы и репортеры разошлись, к Тарусову подошла Четыркина.
– Князь, мой муж арестован.
– Сожалею.
– Глеб не виноват. Говорит, что не крал…
– Господин прокурор во всем разберется…
– Смеетесь? Сами его целый день мордой об стол возили… Прокурор ни на что не годен. Прошу, нет, умоляю, станьте защитником мужа.
– Извините, не могу, это неэтично. Именно я поспособствовал его аресту.
– Заклинаю, возьмитесь. Гонорарий будет щедрым. Вот аванс.
Четыркина достала из ридикюля десять сторублевых купюр и протянула князю. Сумма была внушительной, и Тарусов дрогнул:
– Ладно. Все равно завтра ехать в Ораниенбаум.
Малышка Жаклин бросилась Выговскому на шею:
– Тохес! Так рано? Ой, и Иван Дмитриевич.
Крутилин покраснел.
– Вдвоем желаете? – уточнила вертихвостка.
– Нам поговорить, – строго сказал начальник сыскной полиции.
– Поговорить стоит столько же…
– Ты лучше сядь, Жаклинушка, – приказал Крутилин. – И расскажи, откуда у тебя этот кринолин.
– Приобрела по случаю. Актриса, что жила поблизости, съехала, а старые платья побросала…
Дуся Саночкина запросто могла отгавкаться от целого села. Потому запиралась долго, до очной ставки с Жаклин.
– Ах ты дрянь, – закричала, увидев проститутку, Дуся. – Бархатное тебе за сорок рублей уступила, а ты вон как благодаришь!
– Хватит, – оборвал дворничиху Крутилин. – Голова от тебя ужо болит. Сама актрису убила? Или с мужем?
Дуся вскочила и кинулась на Ивана Дмитриевича с кулаками:
– Ах ты чуваша проклятый! Да как твой рот поганый на такое открылся…
Мужика Крутилин приструнил бы боксом, но вот с бабой стушевался. Хорошо, Яблочков с Выговским бросились на помощь, схватили дворничиху и привязали к стулу.
– Говорят, не муж ее бьет, а она его, – прокомментировала сценку малышка Жаклин.
– А ты свободна. Езжай домой, – гаркнул на нее Яблочков.
– Какой невоспитанный, – поднялась девица. – До скорого, мальчики.
Выговский с Крутилиным, не поднимая глаз, кивнули.
Саночкина не унималась:
– Орлы, герои, старицу заломали…
– Ты убила? – съездил ей по лицу Яблочков.
Дуся притихла буквально на секунду, а потом заголосила:
– Простите дуру, не убивала, платья в леднике [В подвалах домов устраивали ледники для хранения скоропортящихся продуктов] нашла…
– Почему в полицию не заявила? – перекрикивая стоны и плач, спросил Крутилин.
– Я что, умалишенная? – с ходу успокоилась Дуся. – Вы их сами продали бы, без меня!
Помучив с полчаса, Саночкину отпустили. Вызвали Маланью Варфоломееву, которая признала платье, что купила Жаклин. В нем Красовская выходила на сцену в образе Джульетты.
– Итак, дело раскрыто, – подытожил Иван Дмитриевич. – Сомнений никаких. Урушадзе убил Красовскую, спрятал тело в сундук, кринолины мешали, вот он их в подвал и сбросил.
– Значит, отпустите? – с надеждой спросила Маланья.
– И тебя, и кавалера, – обрадовал ее Крутилин. – Антон Семенович, Урушадзе по-прежнему ваш клиент?
– Думаю, да.
– Если вдруг заявится к князю, пошли за мной. И задержи до приезда…
– Постараюсь, – пообещал Выговский.
Когда Антон Семенович распрощался и ушел, Крутилин многозначительно посмотрел на Яблочкова:
– Круглосуточное дежурство у дома? – понял Арсений Иванович.
Иван Дмитриевич кивнул.
Мария Дмитриевна предложила Сашеньке и Тане возвращаться в Ораниенбаум в ее карете. Всю дорогу графиня переживала из-за Аси. На подъезде к Ораниенбауму, уже у самых ворот, Татьяна задремала, и Мария Дмитриевна, перейдя на шепот, переменила тему:
– Если быть честной, смерти Красовской я очень рада. Поделом ей. Кабы бы не она, у нас с Андре сложилось бы по-другому. Но он, даже лаская меня, думал о ней и называл Катенькой, – не сдержала слез графиня. – Как только она смела явиться на Асину свадьбу!
– Вероятно, граф не знал, на ком… как звать того, что с парохода упал?
– Мызников, – напомнила графиня.
– На ком Мызников женат. Пригласил армейского товарища, а вышел конфуз, – предположила Сашенька.
– Все он знал. А Мызников та еще свинья… Это он напоил Мишину лошадь.
– Зачем?
– Мызникову поднесли бокал с шампанским, он пригубил, вкус ему, видите ли, не понравился, вот и вылил в ведро, из которого лакала кобыла. Не сомневаюсь, из-за этого и понесла.
Сашенька пожала плечами: лошади бокал шампанского – что слону дробина!
66.
Мария Дмитриевна была столь добра, что довезла Тарусовых до самого дома. Женя с Володей выбежали встречать своих.
– Эй, барчук, – окликнул Евгения кучер Петюня. – Приглядишь за лошадьми? Я на минутку, с родителями поздоровкаюсь.
Евгений с гордостью взялся за уздцы, а кучер, к немалому удивлению Сашеньки, зашел в сад через калитку и направился к сараю, в котором жили Мейнарды.
– Как тесен мир, – сказала она Волобуевой. – Не знала, что Петюня их сын.
– Он им не сын, – строго произнесла графиня. – Мейнарды взяли его из Воспитательного дома.
Продажная любовь и внебрачные связи чреваты не только венерическими заболеваниями, но и нежеланными младенцами. Чтобы несчастные матери их не убивали, в царствование Екатерины Второй в Петербурге открылся Воспитательный дом, куда можно было анонимно сдать ребенка. Но таких детей было слишком много, персонала и помещений не хватало, потому воспитанников пристраивали в крестьянские семьи на откорм и воспитание за плату. Не брезговали подобным «промыслом» и немецкие колонисты…
Одетый в пестрый жилет с застежками доверху, Герман Карлович встретил приемного сына холодно, зато пожилая супруга его прослезилась, и на смеси русского с немецким предложила чай с Koffeekuche [Традиционный кофейный пирог, очень высокий, посыпанный сверху смесью сахара, масла и муки.]. Кучер посмотрел на хозяйку, но Волобуева выказала на лице неудовольствие. Пришлось Петюне пирог забирать с собой.
В портфеле Глеба Тимофеевича вместо четырехсот облигаций было обнаружено всего две, остальные листы были вырезаны из бумаги. Однако номера обеих настоящих облигаций нашлись в списке, сделанном когда-то генералом Масальским. И полицмейстер Плешко решил провести у Четыркиных обыск, чтобы найти недостающие. Напрасно Глеб Тимофеевич умолял спросить об их судьбе графа Волобуева. Полицмейстер после фиаско в суде был зол и настроен решительно. Сашеньку и Матрену пригласили в качестве понятых.
Но ни в буфетах, ни в комодах, ни в платяном шкафу облигаций не нашли. Перед самым уходом городовые стали рыться в сундуке, что стоял в сенях.
– Ваше высокоблагородие, кажись, нашел, – воскликнул один из них, обнаружив на самом дне пачку бумаг, завернутых в газету и тоже перевязанных бечевкой. – Похоже, они.
– Это семейные фотографии, не трогайте, – разволновалась Юлия Васильевна.
– Ой ли, – покачал головой полицмейстер Плешко. – Ну-ка, посмотрим.
– Я сама, – оттолкнула его хозяйка дома.
Четыркина развязала веревку, развернула газету.
– Действительно, портреты, – разочарованно протянул Плешко.
Юлия Васильевна хотела тут же их убрать, но помешала Нина:
– Мама, дайте, давно их не видала. Заодно Александре Ильиничне покажу.
– Юлечка, принеси воды, что-то в горле пересохло, – попросил жену Глеб Тимофеевич.
Когда Четыркина вышла на кухню, он подошел к падчерице и заглянул через плечо:
– Ты эти фотопортреты Красовской показывала?
– А вам-то что?
– Экая ты грубиянка. – Глеб Тимофеевич ткнул пальцем в портрет, что сжимала Нина в руках. – Отец твой?
– Как вы догадливы.
– А это? – прервала спор Тарусова.
– Мамины родители и мамина сестра с мужем…
С чашкой воды из кухни вернулась Юлия Васильевна и, увидев, что супруг занят разглядыванием семейных портретов, возмутилась:
– Глеб! Нашел время картинки разглядывать. Давай вспоминай, где тебе облигации подкинули? Когда с Волобуевым поддавали, ты портфель из рук не выпускал? Чего молчишь?
– Думаю…
* * *
Сашеньку разбудил шум в саду – кто-то громко там ругался. Пришлось вставать и одеваться. Выйдя в сад, она поняла, что шум раздается от уборной, Герман Карлович распекает там барышень, Наталью Ивановну и Таню. Дочка спросонья позабыла, что газету после использования надо кидать в ведро, и бросила в дырку. Чтоб исправить досадное упущение, барышни стали кидать в нее камни, но проклятая бумаженция не хотела тонуть. За сим занятием и застал их хозяин дачи.
– Витите ветро? Я нарошно его поставил…
– Простите, Герман Карлович, больше не будем..
– А хто тостанет камен?
Барышни обреченно смотрели на грозного Мейнарда, не зная, что ответить.
– Я заплачу за это золотарям, – пришла на выручку Сашенька.
– Как-кое безобразие. Надо нак-казать.
– Согласна, – зевнула Сашенька. – Завтра их выпорю.
– Когта? – не понял шутки Мейнард. – Я буту убетится!
– Вы разве развратник, Герман Карлович? Девицы без панталон…
– Ошень карашо, – удовлетворился он. – Спокойной ночи!
Но, не пройдя и двух шагов, споткнулся.
– Тохлый кот, – сказал Герман Карлович и поднял за хвост безжизненного Обормота. – Нато закопат.
Сашенька с Таней кинулись к Мейнарду и вырвали трупик рыжего существа из равнодушных рук.
– Сердце бьется. Мама, сердце бьется!
– Паралич, – объяснил Герман Карлович. – Нато закопат!
– Идите спать, сами разберемся, – прогнала его Сашенька.
Обормота внесли в дом, положили на стол, стали осматривать. Он будто спал, но очень и очень крепко, попытки разбудить его ни к чему не привели.
– Может, и вправду, паралич? – предположила Таня.
– Я возьму его к себе в кровать, согрею. Вдруг отойдет? – с надеждой произнесла Сашенька.
«Можно ли жить, не повидав Нижнего Новгорода?» – задавался вопросом Теофиль Готье. Агент Петербургской сыскной полиции Фрелих ответил бы ему утвердительно. Однако начальство приказало ехать туда, а с ним разве поспоришь?
Ранним утром он выгрузился из курьерского поезда на дебаркадер Московского вокзала, с завистью прошел мимо синих вагонов [В синий цвет окрашивали вагоны первого класса, в желтый – второго], ведь ему по такой жаре пришлось трястись в желтом, вышел на привокзальную площадь, прикинул – не нанять ли извозчика, – но желание сэкономить куцые прогонные возобладало, и экономный Фрелих отправился в полицейское управление пешком.
И город его удивил. Такого вавилонского столпотворения сыскной агент не видел даже на масленичных гуляниях в столице. А Нижний, оказывается, тоже столица. Хотя бы на время знаменитой ярмарки. Шутка ли, пять миллионов человек на нее приезжают. Речь слышалась всякая, одежда, обувь, головные уборы и даже прически посланцев неведомых ему стран вызвали у него полнейшее изумление.
Дорога до Городского полицейского управления заняла всего пятнадцать минут. Внутри царила знакомая Фрелиху суета – младшие чины бегали вверх-вниз по лестницам-коридорам, старшие – непрерывно совещались в кабинетах. Агент отыскал приемную полицмейстера, представился его помощнику и принялся ждать. Приняли его относительно быстро, в два пополудни. Полицмейстер, не взглянув, указал на стул и углубился в прошение, которое собственноручно составил Крутилин.
Продолжение...
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Нет комментариев