Предыдущая публикация
Из библиотеки современного рассказа.
Игорь Герман родился 10 августа 1964 года, в городе Топки Кемеровской области. В 1985 году окончил Кемеровский
государственный институт культуры.
Работал актером в театрах Красноярского края. 1996 - 2011 – артист
Минусинского драматического театра. С 2011 года – актер Русского республиканского драматического театра им. М. Ю. Лермонтова г. Абакана республики Хакасия.
Игорь Викторович является руководителем народного театрального коллектива «Домашний театр Мартьяновского музея», преподаёт актёрское мастерство в Минусинском колледже культуры и искусства, пишет пьесы и рассказы.
Его рассказы публиковались в красноярском литературном журнале для семейного чтения «День и Ночь» (2010, 2011 и 2012 гг.), в литературном журнале «Дальний Восток» (г. Хабаровск, 2012 г.), две пьесы Игоря Германа опубликованы в московском журнале «Современная драматургия»: «Братья Шуть» (№ 3, 2011г.) и «Прости меня» (№ 3, 2012г.). Пьеса «Серебряная свадьба», была
представлена на Международный драматургический конкурс
«ЛитоДрама» 2012 - 2015 г.г. (г. Москва).
Дебютная книга «Премьера» посвящена нравственному выбору современника. Разножанровые рассказы – от доброй иронии до
глубинных исследований человеческой души – порой до боли психологичны, визуальны, очищающи. Книга представляет полную палитру многогранного таланта писателя.
Игорь Герман
Приглашение к безумию
В театр на постановку пригласили режиссёра из Москвы!.. Понятное дело, что такая новость не могла оставить равнодушным никого. В кои-то веки в театр маленького сибирского городка была приглашена столичная величина. Правда, насколько эта величина соответствовала провинциальным представлениям о гипотетическом московском уровне, никто не имел ни малейшего понятия. Фамилию режиссёра, неофициально гулявшую по кулуарам театра, никто не слышал, и постановок его никто не знал.
Районная газета уже сообщила городским театралам о сюрпризе, их ожидающем в ближайшее время.
Однако вскоре стало понятно, что зрителей ждёт ещё больший сюрприз, чем они могли бы себе предположить. Дина, заведующая литературной частью театра, молодая интеллектуальная дама, спустившись однажды в курилку, сообщила беспробудно дымившим коллегам о том, что она сейчас прочитала предназначенную для постановки пьесу. Удерживая тонкую сигарету изящными длинными пальцами, она долго и загадочно молчала, подогревая общее нетерпение, потом наконец объяснила, что пьеса эта является продукцией молодой современной драматургии, и поэтому не следует предъявлять к ней слишком высоких требований.
Этот размытый диагноз мало что прояснил слушателям, и тогда завлиту Дине пришлось открыто признать, что текст пьесы содержит в себе массу нецензурных выражений. И не просто уменьшительно-ласкательных, имеющих свою нишу в мировой литературной практике, а тяжёлую, запредельную матерщину.
Этот слух мгновенно аукнулся по всем уголкам театра. Правда, тут же поступила смягчающая информация, утверждавшая, что главный режиссёр категорически запретил вынесение нецензурщины на консервативную провинциальную сцену.
Так как всякий скандал только подогревает интерес к самому скандалисту, пьесой немедленно заинтересовался весь актёрский цех: от молодых до заслуженных. К заведующей труппой выстроилась целая очередь желающих ознакомиться с текстом смелого художественного сочинения. В разряд отчаянных смельчаков немедленно попал и сам главный режиссёр, утвердивший сомнительное название в репертуар театра и не побоявшийся взять на себя бремя, скажем прямо, нешуточной ответственности. Эта ответственность усугублялась ещё и тем обстоятельством, что пьеса, помимо тяжёлой артиллерии, которую главный и обещал порезать, изобиловала массой выражений, весьма отдалённых от классического образца. Как главный режиссёр собирался ограничивать этот момент авторской свободы, театральные слухи и сплетни неопределённо умалчивали. В любом случае неподготовленный провинциальный зритель был обречён на большую художественную неожиданность.
Вскоре на стенде информации театра появился приказ о начале работы над спектаклем и распределении ролей. Персонажей в пьесе оказалось немало, поэтому новая работа задействовала большую часть труппы.
В назначенный день прибыл режиссёр. На первую репетицию — читку пьесы — актёры явились, по обыкновению, немного взволнованные: некоторая предпраздничная одухотворённость сопровождает начало любой творческой работы. Двое заслуженных артистов — Дорофеев и Алтынская — молча сидели за столом с непроницаемыми лицами. Молодёжь, доминирующая в будущем спектакле, чувствовала себя более раскованно и непринуждённо.
Все притихли, когда двери репетиционной комнаты распахнулись и в сопровождении главного режиссёра театра вошёл приезжий москвич. Главный представил его, сказал несколько традиционных общих фраз и, пожелав коллективу счастливого плавания, удалился.
Приглашённый режиссёр оказался очень приятным молодым человеком. Если ему и было за тридцать, то только с незначительным хвостиком. Некоторая полнота придавала его облику добродушие и солидность. Полудлинные чёрные вьющиеся волосы, принципиальная недельная небритость, мягкий взгляд, обаятельная улыбка. Бывают настолько симпатичные люди, что они с первой же минуты знакомства сразу и всецело располагают к себе.
— Здравствуйте,— ещё раз поприветствовал режиссёр, тепло улыбнувшись. Он потёр ладони, собираясь с мыслями, взволнованно вздохнул и продолжил: — Я много хорошего слышал о вашем театре; с удовольствием приехал в этот маленький милый городок. Я полон надежд на творческое сотрудничество и нацелен на плодотворный результат. Надеюсь, что у нас с вами всё сложится, склеится, срастётся… Зовут меня Антон…— Он выдержал некоторую паузу.
— А по отчеству? — вежливо, но твёрдо поинтересовалась Алла Константиновна Алтынская, очень серьёзная бабушка с волевым профилем бывшей героини.
Вопрос был задан тоном, не оставлявшим ни малейшего шанса попыткам демократизации устоявшегося творческого процесса.
Молодой режиссёр понимающе улыбнулся.
— Антон Александрович… Фамилия моя Болотов, хотя это уже и говорили… Обращаться ко мне можете как по имени-отчеству, так и просто по имени, кому как удобнее. А для начала…
Он вынул из своей сумки две коробочки шоколадных конфет и положил их перед актёрами на столы.
— Подкуп?..— хихикнул кто-то, скорее от неожиданности, чем от желания сострить.
Актёры благодарно оценили маленький дружеский знак внимания. К коробкам потянулись руки: сначала несмело, потом увереннее. Оба заслуженных дипломатично не заметили предложенного угощения.
— Ну что?..— подвёл черту режиссёр под первым и положительным впечатлением о своей персоне.— А теперь почитаем пьесу?
Актёры с готовностью заёрзали на стульях.
— Скажите, пожалуйста, с ней уже все ознакомились?
Мимика молчаливого большинства положительно ответила на поставленный вопрос.
— Своеобразный материал, согласитесь?
— Очень,— сухо заполнила Алтынская неудобную паузу.
— А чем он своеобразный? — продолжал напрашиваться режиссёр.
— Ну, прежде всего тем,— не выдержал сидевший рядом с Алтынской Дорофеев,— что он знаменует переход нашего театра на новый уровень сценической культуры.
— Вижу: пьесу читали,— солнечно улыбнулся Антон Александрович.— У кого ещё будут какие предположения?
Молодёжь выжидающе помалкивала, оценивая расстановку сил. Херсонов хотел что-то сказать, но, шумно выдохнув, передумал. Мрачный Тявринин мелко забарабанил концом шариковой ручки по столу.
— Я вам честно скажу: я тоже не люблю матерщину,— интимно признался режиссёр.— В принципе, я против этого… но что делать?.. Сейчас все драматурги пользуются матом как речевой характеристикой своих персонажей. От правды жизни никуда не деться. Таковы реалии нашего времени.
— А причём здесь мы? — с некоторым вызовом спросила Алтынская.
— Хочу вас сразу успокоить: нецензурные выражения в спектакле произноситься не будут. Это, во-первых, условие вашего главного режиссёра…
— Спасибо ему за это,— бесстрастно вставила Алла Константиновна.— Он очень добр к нам.
— А во-вторых, это и моё убеждение. Я понимаю, что зритель в такой провинциальной глубинке ещё не совсем готов к восприятию, скажем так, некоторого авторского права.
Дорофеев поднял тяжёлый взгляд на режиссёра:
— Вы думаете, зритель когда-нибудь будет совсем готов?
Антон Александрович почтительно заглянул в глаза заслуженного артиста:
— Когда-нибудь случается всё.
— Не дай бог дожить,— мрачно изрекла Алтынская.
— Нам с тобой это не грозит,— успокоил её Дорофеев.— Эта зараза так быстро не прилипает.
— Не уверена.
— Этот эксперимент может оказаться и последним.
— Надеюсь.
— Так вот… — уважительно переждав краткий диалог ветеранов сцены, продолжал режиссёр.— Мы с вами начали говорить о своеобразии материала, но не завершили эту тему. Интриговать дальше вас я не буду. Я знаком с драматургом, написавшим эту пьесу. Мы с ним почти друзья, но фишка не в этом. Главное, что я хочу сказать, это то, что вам повезло.
— Мы и не сомневались,— впервые подал голос Виталий Тявринин.
— Не иронизируйте. Я знаю многих современных драматургов. С одними я знаком лично, с другими — через их творчество, и поэтому могу вам с уверенностью сказать: если кого-нибудь из нынешних авторов и будут ставить через сто лет, то это только автора этой пьесы. Он талантливый человек, я влюблён в его работы. Эту пьесу я перечитывал много раз и всегда находил в ней какой-то новый мощный пласт мысли, не замеченный мною ранее. Я очень рассчитываю на то, что и вы полюбите эту пьесу. Я сделаю всё, чтобы влюбить вас в неё… А теперь, если не возражаете, давайте почитаем.
Актёры послушно зашуршали листами ролей.
— Конечно,— спохватившись, дополнил Болотов,— излишних резкостей, как я и обещал, в спектакле не будет, но… сейчас я предлагаю читать весь текст таковым, каков он есть.
— Вместе со словами? — поинтересовалась одна из актрис.
— Да. Вместе со словами,— мягко, но убеждённо подтвердил режиссёр.
— Для чего? — спросил Тявринин.
— Давайте прочтём пьесу, потом я всё объясню. Я специально попросил приготовить каждому из вас по экземпляру, так как считаю, что вы должны знать всю пьесу, быть в курсе того, что происходит в ваших сценах, при домашней работе над ролью. Я считаю, что пьеса на руках гораздо эффективнее надёрганных реплик… Итак, прошу.
Кашлянув, актриса Ева Свалова озвучила вступительную фразу будущего спектакля…
Когда дело дошло до первой ласточки, молодой актёр, читавший текст, даже не споткнувшись, одолел отчаянное выражение. Несколько юных актрис глупо хихикнуло, Дорофеев поджал губы, а профиль Алтынской стал совсем каменным.
Вторая ласточка в тексте стриганула так же смело, вызвав уже более непринуждённую коллективную реакцию. После этого общее напряжение упало.
Виталий Тявринин, принципиально пропускавший в своей роли «крылатые выражения», удивлённо и растерянно наблюдал за реакцией коллег; теперь уже каждая авторская непристойность встречалась взрывом общего, немного нервного веселья.
Помимо Тявринина, литературный язык в тексте, вопреки автору, выдерживали Дорофеев, Алтынская и совсем молодая актриса Галя Ожегова. Уткнувшись хмурым взглядом в одну точку, эта четвёрка не поднимала глаз, чувствуя себя неуютно на этом первом в своей жизни празднике абсолютной свободы слова.
Наконец пьеса была добита до конца. Болотов удовлетворённо улыбнулся.
— Ну?.. Что скажете?
— Может, сначала послушаем вас? — предложил Дорофеев.
— Я с удовольствием отвечу на ваши вопросы.
— О чём пьеса?
— О любви.
Даже молодёжь дружно повернула головы и внимательно посмотрела на режиссёра.
— О чём? — переспросила Алтынская.
— О любви,— очень просто повторил Болотов.
— О любви к сквернословию? — уточнила Алтынская.
— Нет. О любви юноши к девушке, родителей к детям, детей к родителям.
— И где это все вы здесь увидели, позвольте вас спросить?
— В пьесе. Это очень чётко выписано.
Убеждённость режиссёра обескуражила заслуженных артистов, и им на выручку поспешил Тявринин.
— Извините, но… здесь совершенно невнятный сюжет; несколько линий героев — и ни одна из них не доведена до конца; финала нет… Мне, например, в принципе непонятно, о чём пьеса. О любви — это общие слова. Можно раскрыть любой текст и, покопавшись в нём, найти всё что угодно, включая любовь: к детям, родителям, Родине. Нам уже приходилось работать над плохими пьесами, но с хорошими режиссёрами. Мы прекрасно знаем, что в таких случаях результат зависит не от изначально заложенной драматургом мысли, а от режиссёрской фантазии, которая даже в таком материале помогает найти подтекст, второй план, какую-то идею.
— Я уверен, что вы говорите не об этой пьесе,— улыбнувшись одними губами, вкрадчиво сказал Болотов.
У Тявринина не хватило духу идти до конца, а может быть, он просто не увидел в этом здравого смысла.
— Я говорю вообще…
— Вообще — принимается, но в данный момент нас интересует только эта история. Давайте говорить предметно.
— Хорошо,— опять вступил в разговор Дорофеев.— Тогда зайдём с другого бока. О чём будет наш спектакль?
Болотов удивлённо поднял брови:
— Ну, если пьеса о любви, тогда о чём может быть спектакль?.. Если вы обратили внимание, здесь очень хорошо прослеживается тема главных героев. Они вам никого не напоминают?
— Современную шпану, разговаривающую дурным языком,— сказал Дорофеев.
— Тепло, тепло, ну?.. Подсказываю: в пьесе идёт речь о взаимоотношениях двух семей, живущих на одной лестничной площадке. У них есть дети: его зовут Рома, её — Женя. Семьи, как это водится у соседей, не очень-то жалуют друг друга… Рома и Женя… Рома и Женя… А?..
— На что это вы намекаете? — резко спросила Алтынская, начиная понимать.
— Я говорю о классической истории, хорошо знакомой всем, даже людям, далёким от театра. Я говорю о Ромео и Джульетте.
— Боже мой, да как можно сравнивать эти две вещи?!..— возмутилась Алтынская.— Извините, но это с Шекспиром и рядом не стояло! Даже пытаться проводить какие-то аналогии в этих пьесах недопустимо и кощунственно!
— А вам нравится пьеса «Ромео и Джульетта»? — хитро улыбаясь, вдруг спросил Болотов.
— Мне? — растерялась Алтынская, пытаясь нащупать каверзу, скрытую за простым вопросом.
— Да, да, вам… — Болотов заглянул в блокнот.— Алла Константиновна.
— Конечно, нравится. Это одна из лучших пьес мировой драматургии… А вам она не нравится? — её вопрос прозвучал скорее как утверждение.
— Мне? — режиссёр открыто улыбнулся.— Скажем так: я не уверен, что это моя любимая пьеса.
— Чего в ней хорошего?.. дети, секс, наркотики, убийства… — заговорил молчавший до сих пор Херсонов.— Ужасная пьеса.
Коллеги, улыбнувшись, на минуту расслабились, сбросив напряжение утомительно-серьёзной беседы.
— Нет, я не хочу сказать, что пьеса Шекспира плоха,— продолжал режиссёр.— Просто это не мой материал. А в данном случае эта же классическая тема, талантливо адаптированная автором к сегодняшнему дню, даёт нам, помимо сюжета, ещё и очень яркие, сочно выписанные характеры.
— Отчего же Ромео и Джульетта разговаривают на матах? — не унималась Алтынская.
Режиссёр философски развёл руками:
— Если вы заметили, так в пьесе разговаривают не только Ромео и Джульетта.
— Да, этого трудно не заметить.
— Я уже говорил вам, что мат — это авторский приём, очень чёткая речевая характеристика.
— Так почему же эта речевая характеристика у всех персонажей абсолютно одинаковая?..— громко заговорил Тявринин.— Лаются все! Без исключения!.. Автор мог бы и соригинальничать: хотя бы кого-нибудь из героев наградил бы нормативным сценическим языком. Вот была бы загадка режиссёрам и зрителям! Вот поломали бы голову: почему это один из персонажей разговаривает как человек?!.. Так нет же, автор, кроме матерщины, не удивил нас ничем.
Болотов на секунду задумался.
— Скажите… а вы не встречали в жизни людей, похожих на героев этой пьесы?
— Как вам сказать?..— Тявринин тяжело перевёл дух.— В жизни встречал всяких людей. В том числе и таких.
— Так в чём же дело?
— Но, знаете, в жизни, как это ни странно, есть ещё много и нормальных людей: с другой психологией, с другими интересами, с проблемами, которые касаются большинства и будут интересны большинству. Чем автора увлекла эта грязь?
— Ну, во-первых, не такая уж это и грязь,— не согласился режиссёр.— А во-вторых, чтобы лучше показать светлое, необходимо оттенить его тёмным. И в искусстве театра имеет право на жизнь закон контраста. Как вы думаете, если на белую чистую простынь посадить чёрное пятно, что мы увидим?..
— Мы увидим испачканное белое,— тут же нашёлся Тявринин.
— Хорошо… Тогда так… Виталий?..— Болотов ещё раз заглянул в блокнот.— Виталий Дмитриевич!.. Вы в жизни используете ненормативную лексику?.. Лично вы?
— Лично я?.. Случается.
— И часто случается?
— Случается, что часто.
— Вот видите.
— Пока не вижу ничего.
— Дело в том, что боязнь вынести на сцену какие-то естественные моменты, допускаемые нами в жизни, является, по моему глубокому убеждению, обыкновенным ханжеством.
Заслуженные артисты дружно хмыкнули. Тявринин растерянно проглотил неожиданный вывод молодого режиссёра.
— Интересная мысль,— заскрипел стулом Херсонов.— В жизни, например, помимо всего прочего, мы ещё и ходим по нужде. Но при этом закрываемся в отдельных кабинетах и стараемся, чтобы нас никто не увидел за этим занятием. Может быть, нам имеет смысл это делать публично?.. всем на глазах у всех?.. Ведь это самая естественная часть жизнедеятельности нашего организма, и боязнь вынести этот акт на всеобщее обозрение не является ли таким же печальным показателем нашего ханжества?..— Он взглянул на режиссёра.— Я просто рассуждаю.
— Каким образом это связано? — осторожно поинтересовался Антон Александрович.
— Мат — это словесные фекалии,— пояснил Херсонов.— Им место только в отхожих местах, какими являются частные беседы, но на сцене?.. Я допускаю, что есть любители фекалий, в том числе и словесных, но таких ребят называют меньшинствами. Я не уверен, что в этом случае морально здоровое большинство должно следовать, скажем так, сомнительным вкусам специфического меньшинства. Конечно, я и сам могу загнуть, но…я разделяю сцену и жизнь. Это не одно и то же. Есть допустимые и недопустимые вещи. В жизни — пожалуйста. Я бываю свиньёй, дайте мне поваляться в моей грязи. Но публично изливаться своей испорченностью, как это делает господин драматург и как это он предлагает нам,— извините!
Обстоятельный монолог Херсонова несколько озадачил молодого режиссёра. Он замолчал и задумался. В это момент в его сумочке радостно затренькала мелодия. Болотов поспешно вынул надрывающийся телефон и, извинившись, отошёл к окну.
— Привет… Всё в порядке… Да… Хорошо… Лена, мне некогда, у меня репетиция… — Он несколько секунд напряжённо выслушивал захлёбывающееся многословие абонента, потом неожиданно рявкнул высокой нотой: — Всё! Я занят! Пока!
Опустив телефон в сумочку, Антон Александрович шумно выдохнул, стряхивая с себя груз то ли своих личных проблем, то ли прерванного звонком принципиального творческого спора. Затем взял себя в руки, доброжелательно осмотрел притихший коллектив и вновь осветил своей улыбкой чёрный кабинет репетиционной комнаты.
— Ну что, продолжим?.. Договорим то, что мы не договорили, и я вас отпущу на перерыв. Времени у нас не так много, поэтому график работы будет плотным. Сегодня мы разберём материал по первому кругу… сколько успеем, конечно.— Он задумчиво перебрал пальцами лежавшую перед ним стопку листов режиссёрского экземпляра пьесы и, взглянув на Тявринина, продолжил: — Так вот, отвечая на ваш вопрос: для чего мы читали и будем пока читать весь текст без купирования его нашей внутренней цензурой? — я хотел бы прежде согласиться с вами в том, что мат в пьесе не всегда к месту. Иногда он тяжёл, навязчив и скорее раздражает, чем рисует образную картину. Но в данной пьесе — и это моё глубочайшее убеждение! — он необходим. К сожалению, мне не удалось убедить в этом вашего главного режиссёра, но мы пришли к компромиссу: сильное слово в спектакле прозвучит всего один раз, но оно прозвучит. В нужном месте и в нужное время. И тем мощнее будет его эмоциональный заряд… — Антон Александрович выдержал паузу, оценивая эффект, произведённый его заявлением.— Но все эти слова и выражения, которые так пугают некоторых из вас, должны фантомно присутствовать в нашем спектакле. Хотя бы для того, чтобы текст не воспринимался кастрированным. Зритель должен понимать, что в этом месте актёром… то есть персонажем — простите! — произнесено, пускай и не вслух, но всё же произнесено, то образное слово, которым мы с удовольствием пользуемся в жизни и от которого немножко лицемерно пытаемся откреститься на сцене. Поэтому мы будем нарабатывать эффект присутствия этих слов на репетициях, чтобы они неслышно звучали в нужных местах спектакля и играли на его мысль.
Режиссёр замолчал. Наступила минута полной тишины.
— Значит, премьера сквернословия в нашем театре всё же состоится… — зловеще констатировала Алтынская.
— Ну-у… — режиссёр многозначительно вздохнул.
Геннадий Гутин, невысокий, полный, начинающий лысеть актёр, нервно ожил на своём стуле. На протяжении диалогов режиссёра с оппонирующими коллегами он сохранял молчание, внимательно и напряжённо слушая. Его слегка покрасневшее лицо и сжатые губы выдавали внутреннее желание ввязаться в драку. Он терпеливо ожидал своей минуты, которая теперь, по всей вероятности, и наступила.
— Я не понимаю,— негромко начал он, играя колпачком шариковой ручки.— Не понимаю, почему мы так боимся этих слов? Действительно, с какой лёгкостью и смаком мы пользуемся ими в жизни, не стесняясь ни друг друга, ни детей, а тут из-за этого целая трагедия! Как-то, знаете, даже смешно слушать всё это. Самое настоящее лицемерие — а как назвать всё это иначе?.. Ну, сказали что-то со сцены — ну и что? Люди слышат это на каждом шагу, дома и на улице, почему-то там их это не шокирует! А если произнести это в театре — тут же возмущённые лица, грозящие пальчики: ай-ай-ай!.. Делаете это в жизни — имейте мужество увидеть себя же на сцене: свои слова, свои поступки. Пьеса — это срез жизни, реальной жизни, а не прилизанный и приглаженный обрубок!
Над творческим застольем повисла, можно сказать без преувеличения, гробовая тишина.
— Вы шутите?..— как-то растерянно обратилась к взъерошенному оратору Алтынская.
— Нисколько не шучу,— не поднимая на неё глаз, ответил Гутин.— Я говорю вполне серьёзно. Лично я не против матов. Я вообще люблю материться.
— Гена, ты любишь материться, а причём здесь театр? — спросил Тявринин.
Покрасневшее лицо Гутина стало пунцовым.
— Виталя, мне не нравится твоя позиция. Мне вообще не нравится, как ты рассуждаешь!.. Почему ты давишь на нас? Почему я должен соглашаться с тобой и поддакивать тебе, если у меня другое мнение?!..
— Никто тебя не заставляет поддакивать, но существует же какая-то внутренняя культура… Таким текстом мы испачкаем себя и обрызгаем зрителя. Чистым не останется никто: ни мы, ни они!
— Ну тебе же ясно сказали: матов в спектакле не будет. А тот, один-единственный, может, достанется и не тебе. Чего ты переживаешь?
— Тут, кроме матов, грязи по колено! Ты собираешься всё это произносить?
— По крайней мере, я не ханжа! — поставил точку в разговоре Гутин.
По вежливым выражениям лиц скучающей молодёжи было понятно, что малозанятный спор старших товарищей их утомил и они желают перерыва.
— Перерыв,— сказал режиссёр.
Застучали отодвигаемые стулья, и взбодрившиеся артисты потянулись в курительную комнату…
Театральная курилка — это особое место. Таинство причащения молодых актёров к миру искусства, быть может, происходит в большей степени именно здесь, чем на сцене. Интимная и притягательно-порочная атмосфера курительной комнаты затягивает в свои сети всех: мужчин и женщин, курящих и некурящих. Правда жизни как таковая очень часто оказывается здесь гораздо интереснее и насыщеннее, чем на сцене. Коллеги обсуждают репетиции, спектакли, режиссёров, друг друга; делятся впечатлениями о политике, экономике, здоровье и зарплате; не существует недостатка в графе «разное». Здесь на равных сходятся слон и моська, волк и ягнёнок. Несколько минут великого перемирия уравнивают всех… кроме главного режиссёра. Этому человеку, обладающему исключительными правами в театре, нет необходимости опускаться до курилки. Может быть, поэтому главному режиссёру здесь больше всех и достаётся?.. И поделом — будь ближе к людям.
Очередные и приглашённые режиссёры уже по своему статусу более демократичны. Они не формируют репертуар, на них не лежит тяжкий груз ответственности за актёрскую занятость, и поэтому им ещё нечего бояться коллектива. Здесь они солидарны с артистической братией, запросто общаются, дурачатся, шутят.
Антон Александрович Болотов последним в цепочке нетерпеливо следовавших актёров вошёл в курилку, легко заговорил на свободную тему и опять стал центром всеобщего внимания…
Тявринин, никогда не куривший, и Херсонов, давно бросивший эту гиблую привычку, лицом к лицу встретились в узком коридорчике, ведущем в мужские гримёрные.
Между ними никогда не было особенной теплоты отношений, как, собственно, и у прочих творческих людей, связанных коллективными условиями труда и вследствие этого вынужденных придерживаться принципа мирного сосуществования. Но сейчас некая общая тревога словно магнитом притянула их друг к другу. Остановившись, они несколько секунд помолчали.
— Слушай, у меня нет слов… — негромко сказал Тявринин.
— Это и есть знаменитый столичный уровень? — усмехнулся Херсонов.— Интересно… Ну, там пусть что хотят, то и творят, но зачем здесь им позволять делать это?.. У нас ведь, слава богу, не Москва!
— Я как потом в глаза буду смотреть своим знакомым?.. Он приехал и уехал, а нам здесь жить и работать. Это там насвинячишь, спрячешься в миллионной толпе — никто тебя не увидит и не узнает. У нас здесь другая жизнь. Как он этого не понимает?..— Тявринин возмущённо спрятал вспотевшие ладони в карманы брюк.
— Причём здесь он? — вопросительно пожал плечами Херсонов.— Он-то как раз в этом случае и не виноват. С него-то какой спрос?.. Зачем вообще было брать такой материал в репертуар? Какая необходимость ставить в нашем театре откровенно плохую пьесу? Почему мы должны произносить со сцены текст, написанный автором в состоянии алкогольного или наркотического одурения?.. Таким сочинением трезвый и умный человек разродиться не может. Это, извините меня, не пьеса, а драматургический выкидыш!
— За такое писательство руки надо обрубать по самые уши,— согласился Тявринин.
— А тогда что нужно обрубать господам главным режиссёрам, которые утверждают в репертуар такую художественную патологию?.. Я бы обрубил ему. С удовольствием бы обрубил… за то, что опустил и нас, и театр, и зрителя!
— А меня вот что поразило больше всего… — Тявринин помолчал, связывая в общую мысль бродившие в нём обрывки эмоций и чувств.— Знаешь, Саня… Я когда одолел дома эту, прости господи, пьесу… я был абсолютно уверен, что никто из наших на читке не будет вслух произносить матерщину, что как-то будем… нивелировать её, что ли… Но я ошибся. Практически все! И молодые, и немолодые! И мужики, и бабы!.. Женщинам-то вообще постыдно даже выговаривать это, но ничего, как-то справились. Даже и не покраснели. Молодцы.
— Репетиция — ладно, но дальше так дело не пойдёт. Я такой же творческий человек, как и режиссёр, и имею право на принципы. Подурачились, и хватит! — Херсонов даже покраснел от волнения.— Прислали сюда умника! Приехал учить нас культуре!.. Тут от своих учителей не знаешь куда бежать!.. в какую щель забиться!.. Он у меня довыпендривается: пошлю его подальше при всём коллективе и объясню, что это не оскорбление, а очень чёткая речевая характеристика актёра высшей категории Херсонова! Пусть потом разбирается в этой морфологии… — Он в раздражении сплюнул.— Козлиное время!..
Они помолчали, думая об одном и том же и каждый о своём.
— Гена Гутин меня убил,— опять заговорил Тявринин.— От него я вообще не ожидал такого. Умный, интеллигентный человек… Столько лет знакомы… Как люди иногда неожиданно раскрываются!.. Я уже не знаю, что ожидать от каждого из нас. Ладно — молодёжь, это ведомая публика, но взрослые, умные люди… Ничего не понимаю… Другое время… Время других ценностей, других отношений, других пьес.
— Я думаю, что ситуация ещё хуже: сейчас время других людей.
— Да… не вписываемся в формат,— согласился Тявринин и повторил: — Не вписываемся…
Перерыв закончился, и помощник режиссёра пригласила всех на продолжение репетиции.
Когда актёрская команда уселась за столы и затихла, Болотов объявил:
— Сейчас мы ещё раз прочитаем пьесу, только уже немного внимательней, и разделим её на эпизоды. Приветствую начало актёрского поиска в характерах своих персонажей… — Он взял в руки первый лист.— Да!.. Читаем весь авторский текст. Весь.
— Вы этого требуете? — спросила Алтынская.
— Что вы! — вежливо улыбнулся Антон Александрович.— Я просто предлагаю…
государственный институт культуры.
Работал актером в театрах Красноярского края. 1996 - 2011 – артист
Минусинского драматического театра. С 2011 года – актер Русского республиканского драматического театра им. М. Ю. Лермонтова г. Абакана республики Хакасия.
Игорь Викторович является руководителем народного театрального коллектива «Домашний театр Мартьяновского музея», преподаёт актёрское мастерство в Минусинском колледже культуры и искусства, пишет пьесы и рассказы.
Его рассказы публиковались в красноярском литературном журнале для семейного чтения «День и Ночь» (2010, 2011 и 2012 гг.), в литературном журнале «Дальний Восток» (г. Хабаровск, 2012 г.), две пьесы Игоря Германа опубликованы в московском журнале «Современная драматургия»: «Братья Шуть» (№ 3, 2011г.) и «Прости меня» (№ 3, 2012г.). Пьеса «Серебряная свадьба», была
представлена на Международный драматургический конкурс
«ЛитоДрама» 2012 - 2015 г.г. (г. Москва).
Дебютная книга «Премьера» посвящена нравственному выбору современника. Разножанровые рассказы – от доброй иронии до
глубинных исследований человеческой души – порой до боли психологичны, визуальны, очищающи. Книга представляет полную палитру многогранного таланта писателя.
Игорь Герман
Приглашение к безумию
В театр на постановку пригласили режиссёра из Москвы!.. Понятное дело, что такая новость не могла оставить равнодушным никого. В кои-то веки в театр маленького сибирского городка была приглашена столичная величина. Правда, насколько эта величина соответствовала провинциальным представлениям о гипотетическом московском уровне, никто не имел ни малейшего понятия. Фамилию режиссёра, неофициально гулявшую по кулуарам театра, никто не слышал, и постановок его никто не знал.
Районная газета уже сообщила городским театралам о сюрпризе, их ожидающем в ближайшее время.
Однако вскоре стало понятно, что зрителей ждёт ещё больший сюрприз, чем они могли бы себе предположить. Дина, заведующая литературной частью театра, молодая интеллектуальная дама, спустившись однажды в курилку, сообщила беспробудно дымившим коллегам о том, что она сейчас прочитала предназначенную для постановки пьесу. Удерживая тонкую сигарету изящными длинными пальцами, она долго и загадочно молчала, подогревая общее нетерпение, потом наконец объяснила, что пьеса эта является продукцией молодой современной драматургии, и поэтому не следует предъявлять к ней слишком высоких требований.
Этот размытый диагноз мало что прояснил слушателям, и тогда завлиту Дине пришлось открыто признать, что текст пьесы содержит в себе массу нецензурных выражений. И не просто уменьшительно-ласкательных, имеющих свою нишу в мировой литературной практике, а тяжёлую, запредельную матерщину.
Этот слух мгновенно аукнулся по всем уголкам театра. Правда, тут же поступила смягчающая информация, утверждавшая, что главный режиссёр категорически запретил вынесение нецензурщины на консервативную провинциальную сцену.
Так как всякий скандал только подогревает интерес к самому скандалисту, пьесой немедленно заинтересовался весь актёрский цех: от молодых до заслуженных. К заведующей труппой выстроилась целая очередь желающих ознакомиться с текстом смелого художественного сочинения. В разряд отчаянных смельчаков немедленно попал и сам главный режиссёр, утвердивший сомнительное название в репертуар театра и не побоявшийся взять на себя бремя, скажем прямо, нешуточной ответственности. Эта ответственность усугублялась ещё и тем обстоятельством, что пьеса, помимо тяжёлой артиллерии, которую главный и обещал порезать, изобиловала массой выражений, весьма отдалённых от классического образца. Как главный режиссёр собирался ограничивать этот момент авторской свободы, театральные слухи и сплетни неопределённо умалчивали. В любом случае неподготовленный провинциальный зритель был обречён на большую художественную неожиданность.
Вскоре на стенде информации театра появился приказ о начале работы над спектаклем и распределении ролей. Персонажей в пьесе оказалось немало, поэтому новая работа задействовала большую часть труппы.
В назначенный день прибыл режиссёр. На первую репетицию — читку пьесы — актёры явились, по обыкновению, немного взволнованные: некоторая предпраздничная одухотворённость сопровождает начало любой творческой работы. Двое заслуженных артистов — Дорофеев и Алтынская — молча сидели за столом с непроницаемыми лицами. Молодёжь, доминирующая в будущем спектакле, чувствовала себя более раскованно и непринуждённо.
Все притихли, когда двери репетиционной комнаты распахнулись и в сопровождении главного режиссёра театра вошёл приезжий москвич. Главный представил его, сказал несколько традиционных общих фраз и, пожелав коллективу счастливого плавания, удалился.
Приглашённый режиссёр оказался очень приятным молодым человеком. Если ему и было за тридцать, то только с незначительным хвостиком. Некоторая полнота придавала его облику добродушие и солидность. Полудлинные чёрные вьющиеся волосы, принципиальная недельная небритость, мягкий взгляд, обаятельная улыбка. Бывают настолько симпатичные люди, что они с первой же минуты знакомства сразу и всецело располагают к себе.
— Здравствуйте,— ещё раз поприветствовал режиссёр, тепло улыбнувшись. Он потёр ладони, собираясь с мыслями, взволнованно вздохнул и продолжил: — Я много хорошего слышал о вашем театре; с удовольствием приехал в этот маленький милый городок. Я полон надежд на творческое сотрудничество и нацелен на плодотворный результат. Надеюсь, что у нас с вами всё сложится, склеится, срастётся… Зовут меня Антон…— Он выдержал некоторую паузу.
— А по отчеству? — вежливо, но твёрдо поинтересовалась Алла Константиновна Алтынская, очень серьёзная бабушка с волевым профилем бывшей героини.
Вопрос был задан тоном, не оставлявшим ни малейшего шанса попыткам демократизации устоявшегося творческого процесса.
Молодой режиссёр понимающе улыбнулся.
— Антон Александрович… Фамилия моя Болотов, хотя это уже и говорили… Обращаться ко мне можете как по имени-отчеству, так и просто по имени, кому как удобнее. А для начала…
Он вынул из своей сумки две коробочки шоколадных конфет и положил их перед актёрами на столы.
— Подкуп?..— хихикнул кто-то, скорее от неожиданности, чем от желания сострить.
Актёры благодарно оценили маленький дружеский знак внимания. К коробкам потянулись руки: сначала несмело, потом увереннее. Оба заслуженных дипломатично не заметили предложенного угощения.
— Ну что?..— подвёл черту режиссёр под первым и положительным впечатлением о своей персоне.— А теперь почитаем пьесу?
Актёры с готовностью заёрзали на стульях.
— Скажите, пожалуйста, с ней уже все ознакомились?
Мимика молчаливого большинства положительно ответила на поставленный вопрос.
— Своеобразный материал, согласитесь?
— Очень,— сухо заполнила Алтынская неудобную паузу.
— А чем он своеобразный? — продолжал напрашиваться режиссёр.
— Ну, прежде всего тем,— не выдержал сидевший рядом с Алтынской Дорофеев,— что он знаменует переход нашего театра на новый уровень сценической культуры.
— Вижу: пьесу читали,— солнечно улыбнулся Антон Александрович.— У кого ещё будут какие предположения?
Молодёжь выжидающе помалкивала, оценивая расстановку сил. Херсонов хотел что-то сказать, но, шумно выдохнув, передумал. Мрачный Тявринин мелко забарабанил концом шариковой ручки по столу.
— Я вам честно скажу: я тоже не люблю матерщину,— интимно признался режиссёр.— В принципе, я против этого… но что делать?.. Сейчас все драматурги пользуются матом как речевой характеристикой своих персонажей. От правды жизни никуда не деться. Таковы реалии нашего времени.
— А причём здесь мы? — с некоторым вызовом спросила Алтынская.
— Хочу вас сразу успокоить: нецензурные выражения в спектакле произноситься не будут. Это, во-первых, условие вашего главного режиссёра…
— Спасибо ему за это,— бесстрастно вставила Алла Константиновна.— Он очень добр к нам.
— А во-вторых, это и моё убеждение. Я понимаю, что зритель в такой провинциальной глубинке ещё не совсем готов к восприятию, скажем так, некоторого авторского права.
Дорофеев поднял тяжёлый взгляд на режиссёра:
— Вы думаете, зритель когда-нибудь будет совсем готов?
Антон Александрович почтительно заглянул в глаза заслуженного артиста:
— Когда-нибудь случается всё.
— Не дай бог дожить,— мрачно изрекла Алтынская.
— Нам с тобой это не грозит,— успокоил её Дорофеев.— Эта зараза так быстро не прилипает.
— Не уверена.
— Этот эксперимент может оказаться и последним.
— Надеюсь.
— Так вот… — уважительно переждав краткий диалог ветеранов сцены, продолжал режиссёр.— Мы с вами начали говорить о своеобразии материала, но не завершили эту тему. Интриговать дальше вас я не буду. Я знаком с драматургом, написавшим эту пьесу. Мы с ним почти друзья, но фишка не в этом. Главное, что я хочу сказать, это то, что вам повезло.
— Мы и не сомневались,— впервые подал голос Виталий Тявринин.
— Не иронизируйте. Я знаю многих современных драматургов. С одними я знаком лично, с другими — через их творчество, и поэтому могу вам с уверенностью сказать: если кого-нибудь из нынешних авторов и будут ставить через сто лет, то это только автора этой пьесы. Он талантливый человек, я влюблён в его работы. Эту пьесу я перечитывал много раз и всегда находил в ней какой-то новый мощный пласт мысли, не замеченный мною ранее. Я очень рассчитываю на то, что и вы полюбите эту пьесу. Я сделаю всё, чтобы влюбить вас в неё… А теперь, если не возражаете, давайте почитаем.
Актёры послушно зашуршали листами ролей.
— Конечно,— спохватившись, дополнил Болотов,— излишних резкостей, как я и обещал, в спектакле не будет, но… сейчас я предлагаю читать весь текст таковым, каков он есть.
— Вместе со словами? — поинтересовалась одна из актрис.
— Да. Вместе со словами,— мягко, но убеждённо подтвердил режиссёр.
— Для чего? — спросил Тявринин.
— Давайте прочтём пьесу, потом я всё объясню. Я специально попросил приготовить каждому из вас по экземпляру, так как считаю, что вы должны знать всю пьесу, быть в курсе того, что происходит в ваших сценах, при домашней работе над ролью. Я считаю, что пьеса на руках гораздо эффективнее надёрганных реплик… Итак, прошу.
Кашлянув, актриса Ева Свалова озвучила вступительную фразу будущего спектакля…
Когда дело дошло до первой ласточки, молодой актёр, читавший текст, даже не споткнувшись, одолел отчаянное выражение. Несколько юных актрис глупо хихикнуло, Дорофеев поджал губы, а профиль Алтынской стал совсем каменным.
Вторая ласточка в тексте стриганула так же смело, вызвав уже более непринуждённую коллективную реакцию. После этого общее напряжение упало.
Виталий Тявринин, принципиально пропускавший в своей роли «крылатые выражения», удивлённо и растерянно наблюдал за реакцией коллег; теперь уже каждая авторская непристойность встречалась взрывом общего, немного нервного веселья.
Помимо Тявринина, литературный язык в тексте, вопреки автору, выдерживали Дорофеев, Алтынская и совсем молодая актриса Галя Ожегова. Уткнувшись хмурым взглядом в одну точку, эта четвёрка не поднимала глаз, чувствуя себя неуютно на этом первом в своей жизни празднике абсолютной свободы слова.
Наконец пьеса была добита до конца. Болотов удовлетворённо улыбнулся.
— Ну?.. Что скажете?
— Может, сначала послушаем вас? — предложил Дорофеев.
— Я с удовольствием отвечу на ваши вопросы.
— О чём пьеса?
— О любви.
Даже молодёжь дружно повернула головы и внимательно посмотрела на режиссёра.
— О чём? — переспросила Алтынская.
— О любви,— очень просто повторил Болотов.
— О любви к сквернословию? — уточнила Алтынская.
— Нет. О любви юноши к девушке, родителей к детям, детей к родителям.
— И где это все вы здесь увидели, позвольте вас спросить?
— В пьесе. Это очень чётко выписано.
Убеждённость режиссёра обескуражила заслуженных артистов, и им на выручку поспешил Тявринин.
— Извините, но… здесь совершенно невнятный сюжет; несколько линий героев — и ни одна из них не доведена до конца; финала нет… Мне, например, в принципе непонятно, о чём пьеса. О любви — это общие слова. Можно раскрыть любой текст и, покопавшись в нём, найти всё что угодно, включая любовь: к детям, родителям, Родине. Нам уже приходилось работать над плохими пьесами, но с хорошими режиссёрами. Мы прекрасно знаем, что в таких случаях результат зависит не от изначально заложенной драматургом мысли, а от режиссёрской фантазии, которая даже в таком материале помогает найти подтекст, второй план, какую-то идею.
— Я уверен, что вы говорите не об этой пьесе,— улыбнувшись одними губами, вкрадчиво сказал Болотов.
У Тявринина не хватило духу идти до конца, а может быть, он просто не увидел в этом здравого смысла.
— Я говорю вообще…
— Вообще — принимается, но в данный момент нас интересует только эта история. Давайте говорить предметно.
— Хорошо,— опять вступил в разговор Дорофеев.— Тогда зайдём с другого бока. О чём будет наш спектакль?
Болотов удивлённо поднял брови:
— Ну, если пьеса о любви, тогда о чём может быть спектакль?.. Если вы обратили внимание, здесь очень хорошо прослеживается тема главных героев. Они вам никого не напоминают?
— Современную шпану, разговаривающую дурным языком,— сказал Дорофеев.
— Тепло, тепло, ну?.. Подсказываю: в пьесе идёт речь о взаимоотношениях двух семей, живущих на одной лестничной площадке. У них есть дети: его зовут Рома, её — Женя. Семьи, как это водится у соседей, не очень-то жалуют друг друга… Рома и Женя… Рома и Женя… А?..
— На что это вы намекаете? — резко спросила Алтынская, начиная понимать.
— Я говорю о классической истории, хорошо знакомой всем, даже людям, далёким от театра. Я говорю о Ромео и Джульетте.
— Боже мой, да как можно сравнивать эти две вещи?!..— возмутилась Алтынская.— Извините, но это с Шекспиром и рядом не стояло! Даже пытаться проводить какие-то аналогии в этих пьесах недопустимо и кощунственно!
— А вам нравится пьеса «Ромео и Джульетта»? — хитро улыбаясь, вдруг спросил Болотов.
— Мне? — растерялась Алтынская, пытаясь нащупать каверзу, скрытую за простым вопросом.
— Да, да, вам… — Болотов заглянул в блокнот.— Алла Константиновна.
— Конечно, нравится. Это одна из лучших пьес мировой драматургии… А вам она не нравится? — её вопрос прозвучал скорее как утверждение.
— Мне? — режиссёр открыто улыбнулся.— Скажем так: я не уверен, что это моя любимая пьеса.
— Чего в ней хорошего?.. дети, секс, наркотики, убийства… — заговорил молчавший до сих пор Херсонов.— Ужасная пьеса.
Коллеги, улыбнувшись, на минуту расслабились, сбросив напряжение утомительно-серьёзной беседы.
— Нет, я не хочу сказать, что пьеса Шекспира плоха,— продолжал режиссёр.— Просто это не мой материал. А в данном случае эта же классическая тема, талантливо адаптированная автором к сегодняшнему дню, даёт нам, помимо сюжета, ещё и очень яркие, сочно выписанные характеры.
— Отчего же Ромео и Джульетта разговаривают на матах? — не унималась Алтынская.
Режиссёр философски развёл руками:
— Если вы заметили, так в пьесе разговаривают не только Ромео и Джульетта.
— Да, этого трудно не заметить.
— Я уже говорил вам, что мат — это авторский приём, очень чёткая речевая характеристика.
— Так почему же эта речевая характеристика у всех персонажей абсолютно одинаковая?..— громко заговорил Тявринин.— Лаются все! Без исключения!.. Автор мог бы и соригинальничать: хотя бы кого-нибудь из героев наградил бы нормативным сценическим языком. Вот была бы загадка режиссёрам и зрителям! Вот поломали бы голову: почему это один из персонажей разговаривает как человек?!.. Так нет же, автор, кроме матерщины, не удивил нас ничем.
Болотов на секунду задумался.
— Скажите… а вы не встречали в жизни людей, похожих на героев этой пьесы?
— Как вам сказать?..— Тявринин тяжело перевёл дух.— В жизни встречал всяких людей. В том числе и таких.
— Так в чём же дело?
— Но, знаете, в жизни, как это ни странно, есть ещё много и нормальных людей: с другой психологией, с другими интересами, с проблемами, которые касаются большинства и будут интересны большинству. Чем автора увлекла эта грязь?
— Ну, во-первых, не такая уж это и грязь,— не согласился режиссёр.— А во-вторых, чтобы лучше показать светлое, необходимо оттенить его тёмным. И в искусстве театра имеет право на жизнь закон контраста. Как вы думаете, если на белую чистую простынь посадить чёрное пятно, что мы увидим?..
— Мы увидим испачканное белое,— тут же нашёлся Тявринин.
— Хорошо… Тогда так… Виталий?..— Болотов ещё раз заглянул в блокнот.— Виталий Дмитриевич!.. Вы в жизни используете ненормативную лексику?.. Лично вы?
— Лично я?.. Случается.
— И часто случается?
— Случается, что часто.
— Вот видите.
— Пока не вижу ничего.
— Дело в том, что боязнь вынести на сцену какие-то естественные моменты, допускаемые нами в жизни, является, по моему глубокому убеждению, обыкновенным ханжеством.
Заслуженные артисты дружно хмыкнули. Тявринин растерянно проглотил неожиданный вывод молодого режиссёра.
— Интересная мысль,— заскрипел стулом Херсонов.— В жизни, например, помимо всего прочего, мы ещё и ходим по нужде. Но при этом закрываемся в отдельных кабинетах и стараемся, чтобы нас никто не увидел за этим занятием. Может быть, нам имеет смысл это делать публично?.. всем на глазах у всех?.. Ведь это самая естественная часть жизнедеятельности нашего организма, и боязнь вынести этот акт на всеобщее обозрение не является ли таким же печальным показателем нашего ханжества?..— Он взглянул на режиссёра.— Я просто рассуждаю.
— Каким образом это связано? — осторожно поинтересовался Антон Александрович.
— Мат — это словесные фекалии,— пояснил Херсонов.— Им место только в отхожих местах, какими являются частные беседы, но на сцене?.. Я допускаю, что есть любители фекалий, в том числе и словесных, но таких ребят называют меньшинствами. Я не уверен, что в этом случае морально здоровое большинство должно следовать, скажем так, сомнительным вкусам специфического меньшинства. Конечно, я и сам могу загнуть, но…я разделяю сцену и жизнь. Это не одно и то же. Есть допустимые и недопустимые вещи. В жизни — пожалуйста. Я бываю свиньёй, дайте мне поваляться в моей грязи. Но публично изливаться своей испорченностью, как это делает господин драматург и как это он предлагает нам,— извините!
Обстоятельный монолог Херсонова несколько озадачил молодого режиссёра. Он замолчал и задумался. В это момент в его сумочке радостно затренькала мелодия. Болотов поспешно вынул надрывающийся телефон и, извинившись, отошёл к окну.
— Привет… Всё в порядке… Да… Хорошо… Лена, мне некогда, у меня репетиция… — Он несколько секунд напряжённо выслушивал захлёбывающееся многословие абонента, потом неожиданно рявкнул высокой нотой: — Всё! Я занят! Пока!
Опустив телефон в сумочку, Антон Александрович шумно выдохнул, стряхивая с себя груз то ли своих личных проблем, то ли прерванного звонком принципиального творческого спора. Затем взял себя в руки, доброжелательно осмотрел притихший коллектив и вновь осветил своей улыбкой чёрный кабинет репетиционной комнаты.
— Ну что, продолжим?.. Договорим то, что мы не договорили, и я вас отпущу на перерыв. Времени у нас не так много, поэтому график работы будет плотным. Сегодня мы разберём материал по первому кругу… сколько успеем, конечно.— Он задумчиво перебрал пальцами лежавшую перед ним стопку листов режиссёрского экземпляра пьесы и, взглянув на Тявринина, продолжил: — Так вот, отвечая на ваш вопрос: для чего мы читали и будем пока читать весь текст без купирования его нашей внутренней цензурой? — я хотел бы прежде согласиться с вами в том, что мат в пьесе не всегда к месту. Иногда он тяжёл, навязчив и скорее раздражает, чем рисует образную картину. Но в данной пьесе — и это моё глубочайшее убеждение! — он необходим. К сожалению, мне не удалось убедить в этом вашего главного режиссёра, но мы пришли к компромиссу: сильное слово в спектакле прозвучит всего один раз, но оно прозвучит. В нужном месте и в нужное время. И тем мощнее будет его эмоциональный заряд… — Антон Александрович выдержал паузу, оценивая эффект, произведённый его заявлением.— Но все эти слова и выражения, которые так пугают некоторых из вас, должны фантомно присутствовать в нашем спектакле. Хотя бы для того, чтобы текст не воспринимался кастрированным. Зритель должен понимать, что в этом месте актёром… то есть персонажем — простите! — произнесено, пускай и не вслух, но всё же произнесено, то образное слово, которым мы с удовольствием пользуемся в жизни и от которого немножко лицемерно пытаемся откреститься на сцене. Поэтому мы будем нарабатывать эффект присутствия этих слов на репетициях, чтобы они неслышно звучали в нужных местах спектакля и играли на его мысль.
Режиссёр замолчал. Наступила минута полной тишины.
— Значит, премьера сквернословия в нашем театре всё же состоится… — зловеще констатировала Алтынская.
— Ну-у… — режиссёр многозначительно вздохнул.
Геннадий Гутин, невысокий, полный, начинающий лысеть актёр, нервно ожил на своём стуле. На протяжении диалогов режиссёра с оппонирующими коллегами он сохранял молчание, внимательно и напряжённо слушая. Его слегка покрасневшее лицо и сжатые губы выдавали внутреннее желание ввязаться в драку. Он терпеливо ожидал своей минуты, которая теперь, по всей вероятности, и наступила.
— Я не понимаю,— негромко начал он, играя колпачком шариковой ручки.— Не понимаю, почему мы так боимся этих слов? Действительно, с какой лёгкостью и смаком мы пользуемся ими в жизни, не стесняясь ни друг друга, ни детей, а тут из-за этого целая трагедия! Как-то, знаете, даже смешно слушать всё это. Самое настоящее лицемерие — а как назвать всё это иначе?.. Ну, сказали что-то со сцены — ну и что? Люди слышат это на каждом шагу, дома и на улице, почему-то там их это не шокирует! А если произнести это в театре — тут же возмущённые лица, грозящие пальчики: ай-ай-ай!.. Делаете это в жизни — имейте мужество увидеть себя же на сцене: свои слова, свои поступки. Пьеса — это срез жизни, реальной жизни, а не прилизанный и приглаженный обрубок!
Над творческим застольем повисла, можно сказать без преувеличения, гробовая тишина.
— Вы шутите?..— как-то растерянно обратилась к взъерошенному оратору Алтынская.
— Нисколько не шучу,— не поднимая на неё глаз, ответил Гутин.— Я говорю вполне серьёзно. Лично я не против матов. Я вообще люблю материться.
— Гена, ты любишь материться, а причём здесь театр? — спросил Тявринин.
Покрасневшее лицо Гутина стало пунцовым.
— Виталя, мне не нравится твоя позиция. Мне вообще не нравится, как ты рассуждаешь!.. Почему ты давишь на нас? Почему я должен соглашаться с тобой и поддакивать тебе, если у меня другое мнение?!..
— Никто тебя не заставляет поддакивать, но существует же какая-то внутренняя культура… Таким текстом мы испачкаем себя и обрызгаем зрителя. Чистым не останется никто: ни мы, ни они!
— Ну тебе же ясно сказали: матов в спектакле не будет. А тот, один-единственный, может, достанется и не тебе. Чего ты переживаешь?
— Тут, кроме матов, грязи по колено! Ты собираешься всё это произносить?
— По крайней мере, я не ханжа! — поставил точку в разговоре Гутин.
По вежливым выражениям лиц скучающей молодёжи было понятно, что малозанятный спор старших товарищей их утомил и они желают перерыва.
— Перерыв,— сказал режиссёр.
Застучали отодвигаемые стулья, и взбодрившиеся артисты потянулись в курительную комнату…
Театральная курилка — это особое место. Таинство причащения молодых актёров к миру искусства, быть может, происходит в большей степени именно здесь, чем на сцене. Интимная и притягательно-порочная атмосфера курительной комнаты затягивает в свои сети всех: мужчин и женщин, курящих и некурящих. Правда жизни как таковая очень часто оказывается здесь гораздо интереснее и насыщеннее, чем на сцене. Коллеги обсуждают репетиции, спектакли, режиссёров, друг друга; делятся впечатлениями о политике, экономике, здоровье и зарплате; не существует недостатка в графе «разное». Здесь на равных сходятся слон и моська, волк и ягнёнок. Несколько минут великого перемирия уравнивают всех… кроме главного режиссёра. Этому человеку, обладающему исключительными правами в театре, нет необходимости опускаться до курилки. Может быть, поэтому главному режиссёру здесь больше всех и достаётся?.. И поделом — будь ближе к людям.
Очередные и приглашённые режиссёры уже по своему статусу более демократичны. Они не формируют репертуар, на них не лежит тяжкий груз ответственности за актёрскую занятость, и поэтому им ещё нечего бояться коллектива. Здесь они солидарны с артистической братией, запросто общаются, дурачатся, шутят.
Антон Александрович Болотов последним в цепочке нетерпеливо следовавших актёров вошёл в курилку, легко заговорил на свободную тему и опять стал центром всеобщего внимания…
Тявринин, никогда не куривший, и Херсонов, давно бросивший эту гиблую привычку, лицом к лицу встретились в узком коридорчике, ведущем в мужские гримёрные.
Между ними никогда не было особенной теплоты отношений, как, собственно, и у прочих творческих людей, связанных коллективными условиями труда и вследствие этого вынужденных придерживаться принципа мирного сосуществования. Но сейчас некая общая тревога словно магнитом притянула их друг к другу. Остановившись, они несколько секунд помолчали.
— Слушай, у меня нет слов… — негромко сказал Тявринин.
— Это и есть знаменитый столичный уровень? — усмехнулся Херсонов.— Интересно… Ну, там пусть что хотят, то и творят, но зачем здесь им позволять делать это?.. У нас ведь, слава богу, не Москва!
— Я как потом в глаза буду смотреть своим знакомым?.. Он приехал и уехал, а нам здесь жить и работать. Это там насвинячишь, спрячешься в миллионной толпе — никто тебя не увидит и не узнает. У нас здесь другая жизнь. Как он этого не понимает?..— Тявринин возмущённо спрятал вспотевшие ладони в карманы брюк.
— Причём здесь он? — вопросительно пожал плечами Херсонов.— Он-то как раз в этом случае и не виноват. С него-то какой спрос?.. Зачем вообще было брать такой материал в репертуар? Какая необходимость ставить в нашем театре откровенно плохую пьесу? Почему мы должны произносить со сцены текст, написанный автором в состоянии алкогольного или наркотического одурения?.. Таким сочинением трезвый и умный человек разродиться не может. Это, извините меня, не пьеса, а драматургический выкидыш!
— За такое писательство руки надо обрубать по самые уши,— согласился Тявринин.
— А тогда что нужно обрубать господам главным режиссёрам, которые утверждают в репертуар такую художественную патологию?.. Я бы обрубил ему. С удовольствием бы обрубил… за то, что опустил и нас, и театр, и зрителя!
— А меня вот что поразило больше всего… — Тявринин помолчал, связывая в общую мысль бродившие в нём обрывки эмоций и чувств.— Знаешь, Саня… Я когда одолел дома эту, прости господи, пьесу… я был абсолютно уверен, что никто из наших на читке не будет вслух произносить матерщину, что как-то будем… нивелировать её, что ли… Но я ошибся. Практически все! И молодые, и немолодые! И мужики, и бабы!.. Женщинам-то вообще постыдно даже выговаривать это, но ничего, как-то справились. Даже и не покраснели. Молодцы.
— Репетиция — ладно, но дальше так дело не пойдёт. Я такой же творческий человек, как и режиссёр, и имею право на принципы. Подурачились, и хватит! — Херсонов даже покраснел от волнения.— Прислали сюда умника! Приехал учить нас культуре!.. Тут от своих учителей не знаешь куда бежать!.. в какую щель забиться!.. Он у меня довыпендривается: пошлю его подальше при всём коллективе и объясню, что это не оскорбление, а очень чёткая речевая характеристика актёра высшей категории Херсонова! Пусть потом разбирается в этой морфологии… — Он в раздражении сплюнул.— Козлиное время!..
Они помолчали, думая об одном и том же и каждый о своём.
— Гена Гутин меня убил,— опять заговорил Тявринин.— От него я вообще не ожидал такого. Умный, интеллигентный человек… Столько лет знакомы… Как люди иногда неожиданно раскрываются!.. Я уже не знаю, что ожидать от каждого из нас. Ладно — молодёжь, это ведомая публика, но взрослые, умные люди… Ничего не понимаю… Другое время… Время других ценностей, других отношений, других пьес.
— Я думаю, что ситуация ещё хуже: сейчас время других людей.
— Да… не вписываемся в формат,— согласился Тявринин и повторил: — Не вписываемся…
Перерыв закончился, и помощник режиссёра пригласила всех на продолжение репетиции.
Когда актёрская команда уселась за столы и затихла, Болотов объявил:
— Сейчас мы ещё раз прочитаем пьесу, только уже немного внимательней, и разделим её на эпизоды. Приветствую начало актёрского поиска в характерах своих персонажей… — Он взял в руки первый лист.— Да!.. Читаем весь авторский текст. Весь.
— Вы этого требуете? — спросила Алтынская.
— Что вы! — вежливо улыбнулся Антон Александрович.— Я просто предлагаю…
Следующая публикация
Нет комментариев