№№ 33–37
Док. 33
Кузьмина Анна Васильевна родилась в 1916 г. д. Свидировка Тяжинского района нынешней Кемеровской области. Рассказ записала Кулемина Наталья в 1999 г. (с. Сандайское Тяжинского района Кемеровской области)
У бати с матушкой нас было шестеро горемычных. Жили в середняках, пока батя не умер. Самому старшему из нас было 14 лет. Постепенно распродали коней, коров. Стали жить бедно. Сварит мать чугунок картошки, высыплет на стол... Вот и радуйся, благодари Боженьку за обед. Репу ели пареную, капусту квашеную, молоко кислое и свежее. Это вы сейчас нос воротите от такой пищи. Не знаю, чего и хотите-то. А тогда все это ели за милую душу, не брезговали. Одевались очень и очень просто: чуни одни на двоих, холщовые домотканные рубахи. А о выходной одежде и не слыхивали. Когда коллективизация началась, я еще в девках была. Много ли понимала? Сидели мы с подружками как-то вечерком на лавочке. Подъехала машина с работниками НКВД. Прогнали нас и стали одну семью «кулачить». Они богато жили! Забрали всех: и стариков, и молодых, и даже ребенка. Увезли их куда-то. Потом приехали за добром. А вот Авдоньиных раскулачили (они за речкой жили) по-другому: забрали только добро, а самих оставили. Мы радовались, что нас не тронули. Да, мы, слава Богу, и не кулаки были. Думали, что так и надо. А зачем надо? Мы вообще ничего не знали. Главное, чтоб меня не тронули. В колхозе работали с утра до ноченьки. Все делали вручную: жали серпами, косили косами, собирали в снопы. Работа очень тяжелая, непосильная. Получали крошки: 300 грамм ржи за трудодень. Мы трудодни палочками называли. Особенно трудно было нам, женщинам. Никого не интересовало, что ты тяжела ходишь, родишь скоро. Не интересовало заболела ли ты, дитя ли у тебя малое занедужило. Все идут на работу, и ты идешь, хоть и беременная…
Док. 34
N Мария Александровна (фамилию просила не называть) родилась в 1916 г. в с. Красный бор Кемеровской области. Рассказ записала Циммерман Оксана в 2000 г.
Нашу семью можно было отнести к середнякам, то есть, жили не то чтобы богато, но и не бедно. Наемным трудом не пользовались, всю тяжелую крестьянскую работу выполняли своими собственными руками. Отношение к беднякам было разное. С одной стороны, их было жалко. Ведь многие из них стали такими из-за засухи, неурожаев и других стихийных бедствий. Но, с другой стороны, многие из них были людьми, любившими выпить, ленивыми. Кулаками считали людей, имевших большое хозяйство, лошадей, нанимавших батраков. Односельчане кулаков не любили, завидовали их жизни. С ними власти разбирались очень быстро: приходило несколько человек, отнимали все имущество, скотину, технику. А семью выселяли из деревни, как говорили, на Колыму или на Север. С собой они почти ничего не могли взять. Разве что кое-какую одежду. И что-нибудь из еды. О них в деревне больше никто ничего не слышал. Никаких вестей или писем от них в деревню не поступало. Родители рассказывали, что из города приезжали коммунисты, собирали их на собрания и обещали хорошую жизнь в колхозах. К тем, кто особо противился колхозам, применялось запугивание, угрожали ссылкой, тюрьмой, лагерями. Охотно в колхоз шли в основном бедняцкие семьи. Ведь у них же ничего своего не было. Им терять было нечего. Середняки уже шли более неохотно. Им приходилось сдавать в колхоз лошадей, коров, свиней, нередко даже домашнюю птицу, часть собранного урожая, сено. Конечно, не всем нравились новые порядки… Рабочий день у колхозника на ферме или в поле начинался рано... Оплата велась по трудодням или, как у нас говорили, по «палочкам»… Оплаты деньгами не было. Давали зерно, муку, корм для скотины и т.д. Но очень мало. Прожить на это нельзя… В эти времена трудно приходилось крестьянам, так как они почти все сдавали государству по налогам… Без боли не могу вспоминать время, когда вовсе есть нечего было. Приходилось питаться тем, что найдешь в лесу: грибы, ягоды, орехи. В хлеб добавляли гнилую картошку и отруби.
Док. 35
Дубская Елизавета Михайловна родилась в 1916 г. в д. Журавли (нынешнего Кемеровского района). Рассказ записала Устинова Александра в 2001 г. (г. Кемерово)
Коллективизацию я воспринимаю как вредительство против народа. Ничего мы поделать не могли против власти. Раскулачивали более зажиточных, самых работящих. Забирали тех, кто жил хорошо, имел хозяйство. Власть относилась к кулакам плохо. Их нигде не принимали. Даже их дети считались врагами народа, и им не разрешалось учиться в учебных заведениях. Кулаков с семьями стали ссылать в Нарым. Все отбирали. В деревнях всех мужчин забирали, а оставшихся расстреливали. Нашу семью тоже хотели сослать в Нарым. Но отвезли в Ягуновку. Здесь расстреливали. Люди сами себе выкопали яму. Их расстреляли и закопали в этой яме. В числе этих людей был и мой отец. В Нарыме почти все угнанные из нашей деревни умерли. В живых остались только немногие... Через несколько лет после раскулачивания стали искать врагов народа. Напишут на соседа заявление, и человека сажали. Брата так посадили. За связь с Америкой. А он даже не знал, что такое Америка. 10 лет и просидел. Его допрашивали, пытали, ставили коленями на соль. Стоял, пока не падал без сознания. Однажды так очнулся, а ему зачитали приговор. Брат остался живой, вышел. До коллективизации мы питались хорошо. Одевались тоже неплохо: холщевье было, тулупы, дохи, шубы. Хозяйство было хорошее: 5 коров, 10 лошадей, овцы, куры, гуси, утки. Хлеб сами выращивали, продукты все были свои. Во время коллективизации жили плохо. Лучше и не вспоминать! Были сильные голоды. После колхозов власть все зерно попрятала. Все сгноили, людям ничего не дали. И питались люди лебедой, гнилую картошку собирали. Когда началась война, все мужики пошли воевать. В деревню привезли радио, повесили. Весь народ собрался. Все послушали, а утром отправили мужиков, собрав им на подводы поесть. До города шли пешком. Немного их вернулось с войны. Почти в каждой семье были похоронки. Больше погибли первые. Остались живыми только те, которые ушли на фронт позже. Брали на фронт до 50 лет. У колхозников было свое хозяйство, за счет которого и выживали. Скотина была (корова, поросенок, овцы), но лошадей не было. Разрешалось держать только одну корову в одном дворе. Налоги были высокие, особенно в годы войны. В войну даже лишней рукавицы не свяжешь. Времени уходило много на содержание хозяйства: корову подоить, покормить скотину. Все успевали делать. Ты спрашиваешь, кто в колхозе жил «справно». Палачи и жили. Сами не работали, а жили хорошо. Люди на них батрачили.
«В д. Ягуново действительно был лагерь, в котором расстреливали. Видимо, это был первый лагерь уничтожения. Из него не вышел ни один заключенный. Последнюю партию заключенных, по свидетельству очевидцев, сожгли в заколоченном бараке. На этом месте в 90-е годы поставили обелиск» (Лопатин Л.Н., Лопатина Н.Л. Коллективизация и раскулачивание в воспоминаниях очевидцев. Документально-историческое издание — КГМА. М., 2006. С. 144).
Док. 36
Чечевский Николай Остапович и Чечевская (Боброва) Ефросинья Федоровна родились в 1917 г. Рассказ записала Лопатина Наталия в 1999 г. (спецэкспедция фонда «Исторические исследования»), (п. Щегловский Кемеровской области)
Николай Остапович: В семь лет я остался сиротой и жил у кулаков (плачет). Хозяев я называл «тетька», «дядька». У них все делал: полы мыл, с детьми водился. За это они меня кормили, одевали... Меня взял другой мужик — Чувим Иван Полисандрович... Я у него три года прожил. Он в тайге жил, шишкарил, рыбу мешками домой возил, хозяйство держал. Когда колхозы пошли, он мне говорит: «Иди, Коля, в колхоз, и я пойду». Я ведь у него как в батраках ходил, и его из-за меня могли раскулачить и сослать… Я в колхозе работал с двенадцати лет. Поскольку жить было негде, квартировался у старичка. Он меня на коня посадит, хлеба, сала даст и отправит боронить колхозные поля. У нас были бригадиры, молодые ребята, здоровенные. Хорошие, не из кулаков. Они — начальство! Что нам прикажут, то мы и делаем. Вот, мы парнишек десять работаем, а они за нами наблюдают. На ночь они уезжают домой, а нам не разрешали, мы жили на пашне в избушке. Помню, как раскулачивали. Собраний бедноты не было. Покажут на кого-нибудь, что он кулак, что держит работника, вот и все. И необязательно собираться. Слово бедняка вес имело, а кулака никто не слушал. Их выселяли вместе с ребятишками малыми и брать ничего не разрешали. Подгонят к дому кулака телегу или сани, имущество кулаков туда погрузят и увозят, скот в колхоз передавали. А их без всего увозили в тайгу, где чуть небо видать, в Нарым. Люди плакали, причитали. У нас в деревне мельник жил. Он коня, коров, свиней держал. Дом большой круглый. Когда его раскулачивали, народу, как всегда, собралось. Скот уже угнали, их вот-вот повезут. А их сын (мы с ним вместе бегали) залез на забор и причитает: «Ой, маменька, зачем ты меня родила? Лучше бы в зыбке удавила». Их увезли, мельницу передали в колхоз. Я одно время жил у председателя колхоза. Вот тогда я хорошо питался, не голодал, хотя в деревне голодно было. Председатель отправлял меня на колхозный склад за продуктами. Своих детей не посылал, чтобы «не светиться». Мне кладовщик положит в сани муки, мяса еще чего-нибудь. Я это привезу домой к председателю. Они всей семьей едят и меня кормят. Потом в колхозе мука закончилась. Тогда председатель стал посылать на мельницу своих ребят. На мельнице был кассовый сбор — за центнер намолоченной муки надо было отдать 5–6 кг. Вот мельник и отдавал им какую-то часть того кассового сбора. И тут-то меня перестали кормить. Говорили: «С колхоза бери». А в колхозе был только жмых. Женщины жмых намнут, смешают с рожью, которую брали из другого колхоза, и пекли лепешки. Мне давали в колхозе полкило подсолнухами и литр молока. Я тогда в колхозе пас свиней с одним богачом (по моим понятиям), он на обед сало ест, а я — молоко. В Щегловку я попал в 1932 г. Здесь в 1931 г. стали строить совхоз. Вот наши ребята и подались сюда. Убежали от голода… Женился я после войны. Жена учила ребятишек, и мы жили в школе. Детки ходили через нашу кухню в свой учебный класс. Это не совсем школа была. Это было строение, крытое соломой, без света. В нем во время дождя невозможно было находиться. Как дождь, мы под столом прятались, так как он воду не пропускал. Мы в этой школе жили до 50-х годов…
Ефросинья Федоровна: Вы спрашиваете, какая у нас была свадьба. Что Вы, какая свадьба? Жрать нечего было! Я с мамой жила. Николай с друзьями приехал, мы сошлись — и все! Друзья уехали, а он остался. Я работала учительницей младших классов. Закончила в городе 10-месячные курсы. Нас с подружкой распределили по окончании курсов в Щегловский совхоз. Мы сюда приехали, увидели здешнюю жизнь, ужаснулись. Давай плакать! Пришли в контору, стали упрашивать, чтобы нам выдали документы. Но нам их не отдали. Так я здесь и осталась. Человек ко всему привыкает.
Николай Остапович: Я не жил, а существовал! Вся жизнь — борьба за элементарное существование.
Так что не только дети «кулаков» большевикам были без надобности, а потому миллионами зверски уничтожались голодом и холодом в пересылочных холодных вагонах для скота и брошенные на смерть без жилья, одежды и пропитания в необитаемых северных районах Сибири, но и дети бедняков. Большевикам, судя по всему, вообще русские дети не требовались. Потому хоть теперь, когда половина России уже отдана под перезаселение инородцами, наконец становится куда как более понятной направленность политики советских партии и правительства. Эта направленность именуется лишь единственным термином: геноцид.
Док. 37
Петрова Татьяна Петровна родилась в 1916 г. в Калининской (Тверской) области. Рассказ записала внучка Долгих Татьяна в 1998 г. (г. Прокопьевск)
В число раскулаченных мы как бы не попали. Но в то же время и попали. Мы просто не стали дожидаться этого бедствия. Мы сбежали от коллективизации. Когда от соседей мы прослышали о раскулачивании, то поняли, что нашей семье не избежать этой участи. Добежали аж до Сибири. Нам нужно было поосновательнее спрятаться. Попали мы в небольшой поселок Усяты. Потом на этом месте город Прокопьевск образовался. А тогда это было глухое место. Шахты только строились. Отец наш и устроился на шахту им. Сталина. Мама туда же пошла работать мотористкой. А я осталась присматривать за хозяйством. Справедливо ли было забирать у кулаков скот и инвентарь? Ты, доченька, лучше и не спрашивай. Что ты! Мы трудились. Всего добивались сами. А эти идолы захотели все у нас забрать. Разве это по-человечески, по-христиански? Сколько добра пришлось нам оставить в своей деревне! Конечно, что могли, то унесли с собой. Но много ли унесешь вшестером? Тем более что сестренка была маленькая, брату — чуть больше. Ехали на лошадях, товарняках, потом опять на лошадях. Ехали безконечно долго: Псков, Великие Луки, еще какие-то станции. Я уже и не замечала дороги. Мы очень вымотались. Ели то, что взяли с собой: картошку, свеклу, морковку, сало. Никакие мы были не эксплуататоры! Работников мы никогда не держали. Работали только сами. Я не знаю, что забирали при раскулачивании. Мы же сбежали от этого. Но люди тогда говаривали, что забирали все: и скотину, и зерно, и одежду, и даже посуду. Помню, с каким страхом родители и соседи говорили об этом… Так страшно было! Мы знали, что нас ждало такое же горе… Мне тогда все думалось, что кончилась моя молодость, мое счастье! Я очень твоего деда любила. Думала, мы убежим, а он останется. Но он поехал с нами. В Усятах мы и повенчались. А через год и дети пошли. У меня все время страх за детей был. Что с ними будет? Какое у них будущее? Все время одолевали думы — как жить дальше? Все время была неопределенность. Местные усятские жители встретили нас с пониманием. Спасибо им! Нас приютили в одном бараке, накормили тем, что было у них. А было, надо сказать, у них у самих мало. Но люди тогда совестливые были. Сначала мы жили в бараке на «Голубевке». Это был рабочий поселок рядом с шахтой. Затем переселились в дом, за который потом выплачивали шахте ссуду. У меня тогда уже шестеро детей было. Все мои сестры постепенно разъехались из Прокопьевска. Всем хотелось получше свою жизнь устроить. Но мы не могли сорваться с места из-за недостатка средств. А в 1953 г. деда твоего в шахте убило. Горе-то какое! Тут уж и речи не могло быть о переезде. Когда мы жили в своей деревне, то не знали, что такое голод. Вообще как-то не ощущалась еда. Она была — и все. А вот как приехали в Прокопьевск, тут и началось. Я уж не говорю про войну. Тут уж мы поголодали. Но ничего, перебились. Сажали картошку. Но ее часто воровали. Голод — это страшно! Это не просто есть хочется, кушать охота. Это ощущение своего безсилия. Ни я, ни твой дед ничего сделать не могли. Голодали сильно! Потом жизнь как-то налаживаться стала… У нас на шахте, говорят, были те, кто побывал в лагерях. Но они никогда, ничего не рассказывали. Оно и понятно! Если бы они пошли против партии и говорили про нее плохое, им бы несдобровать. А так… никто, ничего не знал. Все любили партию и Сталина… Было ощущение, что Сталин не знал о всех наших бедах. А если бы узнал, то сразу бы нам помог.
То есть правитель ничего не знал, что творится в его стране??? Что людей у него под носом не просто убивают, но зверски убивают вместе с малыми грудными детьми и беременными женщинами десятками миллионов — он не знал и не ведал?
Вот она — эта странная логика, откуда как черпал раньше, так и продолжает черпать сегодня свое оправдание на право убийств миллионов ни в чем неповинных людей и сегодня подпитывающийся Америкой пытающийся вернуться к власти нынешний неосталинизм. И пока он не будет осужден судом международного трибунала, как фашизм, — он будет вновь пытаться захватить власть и продолжить массовые убийства в стране этих недотеп — русских, которые из произошедшего ничего для себя так и не извлекли. А потому сильно рискуют вновь наступить все на те же так и не отставленные в стороночку грабли истории.
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Комментарии 1