Предыдущая публикация
— Эх–хе–хе, живем во грехе, Зеваем — рот не крестим, все мы, бабы, нехристи, — приговаривала Марья Яковлевна, идя по недавно расчищенной от снега тропинке.
Потянулась, раскинув руки в стороны, потом, медленно повернув голову, брезгливо выпятила губы, кивнула кому–то на соседнем участке. — И ты тут… — со злостью прошептала женщина. — Иди домой, слышь?! — крикнула она уже совсем громко, так, что зычный, низкий голос её разлился по немому, укрытому снегом полю, взметнул вверх ворон. Те закаркали, расчерчивая небо черными своими телами. — Тьфу! Как на кладбище, ей–богу! Хоть бы с нормальным человеком поговорить, а то вокруг то волки, то умом толкнувшиеся, — Марья сплюнула на снег.
С соседнего участка ей промычали что–то в ответ. Стоящая там женщина в шерстяном платке на голове, шерстяной юбке и фуфайке махала руками, тыкала куда–то вбок пальцем.
— Да не старайся, всё равно не понимаю я тебя. Свалилась на мою голову, окаянная! Жили — не тужили, нет! Объявилась! — Марья, тихо ворча, дошла наконец до сарая, хотела открыть дверь, но замерла, глядя на снег. Лицо её окаменело, а потом приняло злобно–свирепое выражение, нижняя челюсть выдвинулась вперед, ноздри расширились.
Крупное, с резкими чертами Марьино лицо, красивое какой–то хищной, дерзкой красотой, теперь стало до того отталкивающим, что страшно смотреть, аж мурашки по коже от одного его вида.
Женщина рассматривала следы от сапог, ведущие прямо к сараю. Они начинались от поваленной секции забора и шли к двери.
«Ночью был снегопад, значит, — смекнула Марья, — гости ко мне пожаловали уже под утро. За ружьем бы сходить… Да, надо!»
Она резко развернулась и пошла уже обратно к дому, но краем глаза опять заметила соседку, теперь приникшую к рабице, что разделяла их участки. Пальцы любопытной поселенки вцепились в ячейки проржавевшей сетки, а лицо, всё в морщинках, как будто рябь по воде пошла, повёрнуто к злополучному сараю.
— Ыыыы! — тыкала в сторону постройки подбородком соседка. — Таааам ыыыы!
Женщина сглатывала, опять принималась что–то объяснять, но Марья только махнула рукой.
— Иди домой, убогая! Сама разберусь. Иди! Я за ружьём, никто мне тут не страшен, самого черта за пазуху заткну. Иди, теть Лен, не мешай!
Через минуту Марья уже опять стояла напротив своего сарая, направив ствол ружья на дверь.
Елена Михайловна металась за забором, хрустел под ее ногами снег. Вороны, рассевшиеся на голой, поломанной ветрами липе, с любопытством наблюдали за женщинами, а потом, как раздался выстрел, опять кинулись вверх черными тряпками, каркая и мечась по серому небу.
От стенки сарая, в которую вошла пуля, брызнули щепки. Соседка испуганно закрыла лицо руками, застонала, а Марья, усмехнувшись, пальнула ещё раз, уже в воздух.
Она тут никого не боится, слышите?! Никого! Она тут хозяйка, всё пережила, от бандитов в свое время этим вот ружьишком отбилась, от медведя, что во двор забрел прошлой зимой, тоже отбоярилась, стреляла метко, сноровисто, как учил отец. И этого гостя незваного прогонит или, если совсем плохо дело пойдет, на тот свет отправит. И не дрогнет рука, нет! Не такая Марья, чтобы дрожать от чужого взгляда!
— Выходи! Выходи, пока я тебя не изрешетила! — закричала она, пнула ногой ведро, то заскакало по дорожке, громыхая стальной ручкой.
В сарае послышалась возня, кто–то будто плясал гопак, рискуя провалиться в подпол.
— Выходи, нечистый! А то хуже будет! — зычно продолжила женщина, не обращая внимания на подвывания соседки.
Дверь сарая медленно, со скрипом открылась. На пороге показался щурящийся от света дня мужчина. Марья разглядела серую вязаную шапку на его голове. Телогрейка, разорванная на локте, была незваному гостю мала, из её рукавов торчали жилистые, грубые руки. Черные широкие штаны, резиновые сапоги, многодневная щетина — Марья заметила всё. И шрам на лбу незнакомца тоже разглядела. А Елена Михайловна, уронив на снег платок, всё трясла сетку забора и угукала.
— Да замолчи ты! Сгинь! — через плечо крикнула ей Марья. — А ты! — она кивнула пойманному вору. — Два шага вперед. И без глупостей.
Мужчина послушно придвинулся к женщине, медленно поднял вверх руки.
— Беглый? Сиделец? — осведомилась Марья. Отец ей рассказывал о них, тех, кто бежит из тюрьмы и прячется по деревням. Пару раз таких, замерзших, с ними губами, находили в тайге, хоронили там же, чтобы медведи и волки человечины не пробовали. Их, этих людей, отец велел не жалеть. Марья и не жалела, больно надо! Но этот «экземпляр», что сейчас стоял перед ней, был особенным. Глаза добрые, грустные, так и хочется приголубить… Слабое женское сердце, податливо оно на ласку, сидит в нем это стремление ,как ты его не гони…
— Освободился недавно. Справку могу показать. Вот, иду домой. Извините, хозяйка. Я только немного поспать зашел. Я…
Он говорил спокойно, смело, как будто Марья не направила в его грудь ствол своего ружья, а пригласила на ужин. То ли привык ходить под прицелом, то ли просто бесшабашный такой. А может понял, что Марья не выстрелит. В любого другого могла бы, а в этого…
— Шагай к дому, там разберемся, — бросила хозяйка и кивнула на избу. — Звать тебя как?
Услышав, что того зовут Иваном, Марья улыбнулась. Мужа покойного тоже звали Ванькой. Ох и лихой был мужик!.. Недолго только они пожили, но воспоминания о супруге Марьюшка сохранила хорошие.
— Ну, проходи, Ваня, накормлю, всё расскажешь: за что сидел, куда путь держишь. Меня–то Марьей Яковлевной величают. Можно просто Марьей звать, молодые мы с тобой, чего эти условности–то разводить. Иди вперед. И глупости из головы выкини, понял? Тёть Лен! Да чтоб тебя! — вскинулась она на соседку. — Домой ступай, там сиди. Позже зайду.
Елена Михайловна покачала головой.
— А ыыыууу! — ткнула она пальцем в сидельца. — Боооо яяя!
— Да не бойтесь вы. Я не опасен. Обратно не хочу, отсидел своё, теперь жить буду мирно. Здравствуйте, — чуть поклонился ей мужчина.
— Ты чё, Ванечка, понимаешь её? — удивленно вскинула брови Марья.
— Ну да. Как–то так… — пожал тот плечами.
— А я ни слова, ни полслова от неё в толк не возьму. Мычит, как корова, хрюкает, толку никакого. Ну и славно, ну и ладно, значит.
Иван подошел к крыльцу, остановился, пропуская вперед хозяйку. Та взбежала по ступеньками, глянула на своего пленника–гостя томным, жарким взглядом. Хорош Иван, не упустить бы!
— Ну, заходи. Понравился ты мне, Ваня. Покормлю, в обиде не будешь! — улыбнулась она. — Осторожно только, тут доску вспучило, будь она не ладна.
— Вспучило, говоришь? Ну неси молоток, гвоздки, а сама на стол накрывай. Отработаю своё. Договор? — Иван скинул телогрейку, завернул рукава рубашки. Марья наблюдала, как ходят на его спине, обтянутой тканью рубахи, мышцы, как поводит гость квадратными своими плечами, как надулись жилы на шее. Красота! Животная, первозданная красота мужского тела. Вот такого бы ей мужа…
Медленно отворила дверь, вынесла из сеней инструменты.
— А я, Вань, давно одна. Вот, всё хозяйство на мне, бьюсь, как рыба об лед. Сил уже нет… — вздохнула она. — За соседкой ещё приглядываю. А как же! Бог велел быть милостивой к убогим. Ну, не стану мешать. Как сделаешь, приходи!
— Ага! — кивнул Иван, принялся за работу…
Он слышал, как причитает что–то на крыльце Елена Михайловна, чувствовал, что она смотрит на него. Жалко её, раз, как говорит Марья, убогая, даже не говорит. И семьи, поди, нет, всю жизнь вот так и прожила…
Ваня быстро оглядел её дом. Ветхий, крыша мхом поросла, дом осел на одну сторону, весной так вообще поведет, затрещит весь. И как она тут?! Хорошо, что соседка молодая рядом!..
Он явился нескоро. Марья успела переодеться, накрасить щеки румянами, подвести глаза. Нацепила на шею бусы, пластмассовые, дешевка, но ничего другого не было, хоть так!
— Уютно у тебя, хозяйка, — осмотрелся Иван.
— Дом есть дом, стараюсь, — зарделась как будто Марья. — Руки помой там, в сенцах, а я полотенце подержу. И за стол. Выпьем? Или болезный? — выставила она на стол графинчик с настойкой, прищурилась, наклонила голову набок, любуясь своим гостем. Двигалась медленно, позволяя рассмотреть себя всю, до самой макушки.
— А чего ж не выпить? Коли в добром доме да с красавицей—хозяйкой. За ваше здоровье, Марья Яковлевна, — взял он рюмку, чокнулся с Марьей и быстро выпил.
— Не спеши. Даже не распробовал! — пожурила его Марья. — Ещё? И картошку бери, капустки положу, вон еще мясо. Пироги с яйцом тоже для вас, дорогой гость. Мне не жалко, правда! Угощайся.
Иван ел молча, быстро, смотрел в тарелку. Дома… Как же хорошо дома! Пусть не у себя, пусть далеко от родных стен, но дома! Не в казенном жилище, не среди таких же, как ты, а в уюте, чистоте и покое! Вон, картинки на стенах висят, выцветшие, а всё равно Ивану казалось, что как будто из галереи. Вон салфеточки на полках, вилки–ложки к столу поданы, а вместо мисок — тарелки… Дома…
— И за что ж сидел, а? — чуть опьянев, спросила хозяйка, скинула с плеч платок.
— За убийство, — чуть помолчав, ответил мужчина, внимательно посмотрел на Марью.
— Да ну! А с виду такой тихий. Кого ж ты? — удивленно вскинула она брови.
— Отца.
Марья подавилась, закашлялась, показала Ивану, чтоб налил ей воды.
— Отца… — наконец протянула она. — Да как же ж так можно?! По пьяному делу?
Своего отца Марья боготворила. Он был для неё самым–самым, идеалом: сильным, справедливым, немного жестоким, но Марья считала, что так и нужно.
— Нет. Трезвый был. Он мать бил. Я думал её увезти, она не захотела. Тогда я и… В общем терпеть не стал, надоело. Свое отсидел, ничего не отрицал, сразу сдался, мир от этого гада освободил. Думал, вернусь, заживем, я на работу устроюсь, мать будет при мне, ухаживать за ней стану. А она… Она…
Тут он отвернулся, сглотнул.
— Чего? За другого вышла? — с хрустом откусила огурец Марья. — Так дело житейское! Баба без мужского плеча — сирота.
— Да не выходила она ни за кого. Повесилась. Сосед потом письмо прислал, что по мужу тосковала. Никогда мне этого не понять! Никогда! Бил её, в кровь лицо кулаками… А она ему стакан подносила, когда с работы приходил. Он ее за волосы по полу таскал, меня ремнем стегал, а она выла, но от него никуда… Никуда… Я вырос, в общагу ушел, звал мать к себе — не пошла. А однажды пришел к ним, а он топором замахивается. Ну я и… Мать плакала потом, меня проклинала. А я как в тумане был, ничего не понимал. За руки её хватал, просил улыбнуться. Ведь освободилась она! Освободилась же!..
Он замолчал, сжал кулаки так, что хрустнули костяшки пальцев.
Марья боялась пошевелиться, так страшно было сейчас его лицо — и горе на нем выписано, и тоска, и злоба лютая, беспощадная, и какая–то пустота. Слыхала Марья о таких женщинах, но понять их тоже не могла. Да она бы, Марья… Да если бы её муж с ней вот так!..
«Да… Сколько у нас с этим гостем общего! На мир одинаково глядим! Может, и сладится что? Детки от него красивые будут. Хорошо бы мальчиков родить. И помощники, и проще с ними.» — думала Марья, осторожно подбираясь своей рукой к руке гостя.
Иван молчал, прямо смотрел на сидящую перед ним женщину. То ли он соскучился по женской красоте, и теперь всякая ему богиней покажется, то ли и правда краше неё нет…
— И ты теперь куда ж? — спросила наконец Марья, осторожно погладила его по ладони.
— Не знаю. Домой надо, всё же комната у нас была. Работать надо. Да и обязан я явиться же… Положено, — вынул Иван из кармана справку об освобождении, развернул, положил на стол.
Марья Яковлевна вытерла руки о юбку, взяла бумагу, прочитала. Белый листок сообщал, предписывал, указывал. Он теперь был Ваниной путевкой в жизнь, этот мятый белый листик с напечатанными на нем буквами.
— Ага. Понятно. Ну ты не спеши. День, два тут поживи, отогреешься, найдем тебе одежду хорошую, в себя придешь, тогда и поедешь. Спать будешь тут, в горнице, а я уж в комнате. Не бойся, тепло у меня, печь вечером натоплю, дом жар держит. Ну, чего ж я, Ленку надо идти кормить! Она ж как ребенок! — спохватилась Марья, вскочила, стала собирать со стола. — Попозже баньку тебе натоплю. А сейчас отдыхай, дела у меня, — улыбнулась она гостю.
Охочая до мужского пола Марья кокетливо повела плечиками, заговорив про баню. Но Иван как будто на её уловки не повелся, не заметил их. Может и есть у него кто? Ждёт зазноба, пока выпустят из тюрьмы?
Марья нахмурилась.
— И ты понял, что со мной шутить не надо. Если что, я тебя не выпущу. Ну, если обворовать решишь, например, — тихо добавила она.
Гость кивнул.
— Помочь мож чего? А Лена — это кто? — Иван наблюдал, как Марья Яковлевна складывает на тарелку картошку, кусок мяса, туда же соленья, хлеб, потом накрывает всё это другой тарелкой и, набросив платок, собирается выйти из избы.
— Ленка–то? — усмехнулась Марья. — Это соседка моя. Ненормальная она, не разговаривает, с головой не дружит вовсе. Я как бы приглядываю за ней. Ну, некогда мне, поспешу. А ты пока отдыхай. Я быстро! И в баньку… В баньку… — пропела она, вскинув на Ваню свои темно–карие, с медовыми ободками вокруг радужки, глаза.
Хозяйка, набросив меховую безрукавку, сошла со ступенек и уже через минуту стояла на крыльце соседского дома, колотила в дверь ногой.
Ваня наблюдал за ней из окна, потом смел со стола крошки, нашел веник, стал прибираться. Нехитрое дело, голову свободной оставляет, можно подумать.
Вот Марья эта — хорошая, ладная женщина, хозяйственная, в избе прибрано, сама за собой тоже следит, смелая и, хоть и одинокая, а всё равно глаз горит. Красивая.
Вот бы мать такой была!.. Глядишь, вообще бы с отцом не сошлась. Тогда бы Ванька на свет не появился, или появился, но другой. И жизнь у него была бы другая, хорошая жизнь. А теперь что? Кто убийцу возьмет на работу? Да и соседи все его помнят, и тот вечер тоже… Пропал он, Ванька! Совсем пропал…
Остаться может с Марьей? Он бы ей по хозяйству помогал, ведь всё умеет! И жили бы хорошо, как люди. Он да она. Ну, поженились бы даже?..
… Елена Михайловна, сидя на стуле, смотрела, как соседка расставляет на столе еду, бросает на скатерку ложку.
— Нээээ! Нэээ Хо…Хо… — замотала головой женщина, но Марья только рукой махнула.
— Не выдумывай, соседушка. Мне велено за тобой ухаживать, так и буду. Да ешь уже, некогда мне! — прикрикнула Марья, недовольно поморщилась, когда соседка закашлялась. — Фу! Аккуратней! Подавишься, я к тебе в глотку не полезу, так и знай. Ну что ты всё гыкаешь?! Надоела уже! У меня гости, дел невпроворот, а ты тут…
— Он, — четко произнесла Лена, сглотнула. — Он… К…К… Кто?
— Он? Родственник. Ешь, я сказала! — Марья ударила кулаком по столу, Елена Михайловна сжалась, опустила голову, стала есть, кладя в рот маленькие кусочки.
«Ведь всё я сама могу! Всё–всё! И кашу сварить, и суп, и жаркое в печи сделать, и… — Тут Лена нахмурилась, сдерживая слезы. — Могла… Раньше могла. Теперь руки не слушаются, половина лица как каменная. Язык во рту, и тот еле ворочается… Плохо быть больной, плохо зависеть от кого–то, быть обузой плохо…»
Марья тем временем прошлась по комнате, провела рукой по ящикам комода, прикидывая, подойдет ли ей такая мебель в избу. Потом махнула рукой: чего думать–то?! Всё заберет, а дальше разберется. Вот Ваня, гладишь, с ней останется, заживут! Ей, Марье–то, годочков совсем на немного больше его, а уж какая она нежная бывает! И красивая. Это сейчас на ней наряды уродливые, а под ними… Ваня ещё такой жаркой любви не видел, не пробовал. Ничего, останется, уж она постарается!..
— Всё? Поела? Чего? — соседка смотрела на свою подопечную с отвращением. — Не мычи ты! Сама принесешь? Ладно. Я тогда баню пойду топить, доброго молодца купать. Бывай, товарка, не хворай!
И ушла, оставив настежь распахнутую дверь.
Елена Михайловна осторожно притворила дверь, села доедать остывший обед…
Иван, от нечего делать, вышел на улицу, стал рассматривать окрестности. Пришел–то он в Лаптёво ночью, толком и не знал, как тут и что. Ага… Вон на пригорке церковка золотым куполом горит, и часовенка рядом, помолиться бы… Да мать говорила, что Бога нет, значит, и ни к чему… Дома окрест как будто все заброшенные, следов даже во дворах нет, тропок. Не мычат в теплом хлеву коровы, не тарахтит трактор.
— Чего? Залюбовался? — появилась за его спиной Марья. — Красивые у нас места. Поэт, говорят, какой–то, ну тот, что из прошлых, у нас жил. Не помню, кто. Давно это было, может и вообще сочинили бабы. А теперь вот я, Ленка, и ещё два дома жилые. Остальное — дачи, — как будто выплюнула это слово Марья. — И зимой мы тут одни.
— А как же продукты? Хлеб в конце концов? — обернулся Иван.
Марья Яковлевна, разрумянившаяся от того, что копошилась до этого в баньке, улыбнулась.
— Да не бойся, машина приезжает два раза в неделю, привозит. А за хлебом в райцентр хожу. Тут через лес недалеко. Если утром выйти, то успеешь до обеда. Раньше реже ходила, а тут, как навязали мне эту Елену Михайловну, так приходится чаще. Она хлеб трескает, как воду пьет. Он–то, хлебушек, мягонький, ей удобно. Ну, скоро попарим тебя, Ваня, каждую косточку твою посчитаем, будешь, как ангел, над землей летать. И я с тобой… Веток еловых уже наносила, дух будет стоять — уууух! — Она рассмеялась, видя, как испуганно расширились глаза мужчины, как только он услышал, что Марья с ним париться станет. — Да не дичись ты! Уж ладно, сам пойдешь.
Иван покраснел, отвернулся, стал смотреть, Елена, неловко схватив топор, прилаживается рубить дрова.
— Вот убогая! Сейчас себе полноги оттяпает! Тетя Лена! Ленка, не смей! — крикнула Марья. Но соседка только опять что–то промычала.
— Я схожу, помочь надо, — бросил через плечо Ваня, перемахнул через низенький заборчик, быстро подошел к женщине, отобрал топор, хотел, было, сам поколоть дрова, но тут замер. Топор в руках, совсем как тот, и глаза напротив — испуганные, растерянные. У отца такие были.
Мужчина зажмурился, помотал головой.
— Отойдите, я сам всё сделаю. Иваном меня зовут, — сказал наконец он, принялся за дело.
— Лэээ… Л–л–л… — тянула стоящая чуть в стороне женщина. — Ай!
— Ничего. Я знаю, вы — Елена Михайловна
— Ага! — закивала убогая.
— Ну вот и выяснили. Ладно, вы бы по улице не ходили, холодно. Воды вам потом принести? Что–то ещё сделать? — снизу вверх посмотрел на женщину Иван.
Она пожала плечами, растерялась, видимо.
Она была чем–то похожа на его мать. Что–то было в лице её неуловимое…
… Марья, как и обещала, в баню не сунулась, выдала только Ивану чистое белье, повздыхала, да и ушла.
Когда распаренный, красный, с наброшенным на плечи полушубком, он вернулся в дом, на столе уже был накрыт ужин. За окном совсем стемнело, стало подмораживать, запотели в горнице окна.
— Спасибо вам большое! За приют спасибо, за то, что не побрезговали, впустили, — сказал он, совсем разомлев от тепла и чистоты.
Марья, нарядная, милая, улыбнулась, потупила глаза.
— Да чего уж тут… Плохо бабе без мужика–то… — ответила она тихо. — Да и ему без неё…
Иван закашлялся, застегнул последнюю пуговицу на выданной ему с чужого плеча рубахи.
— А что же с вашей соседкой? — быстро спросил он.
Марья пожала плечами.
— А чего с ней? Вон, свет горит, значит, жива пока. Это, Ваня, — она доверительно наклонилась вперед, — это моя доход. Она инсультница, дома всем надоела, мучит, скулит. Вот её сюда сын с женой и определил. Им родня дом оставила по наследству. А на кой им дом в этой дыре? Хотели продать, но тут Ленку разбило, вон, ни бе ни ме, Инга, невестка её, и сказала мужу, как в сказочке, вези, говорит, свою мать, в лес. На санаторий денег у них, видите ли, нет, а сюда довезли старуху, постарались. Ну и за пригляд мне платят, чтобы кормила её. Денег дают достаточно, вот я коплю. А чего ей, этой Михайловне, надо?! Разносолами её всё равно не накормить…
Марья вздохнула, как будто бы жалея соседку.
— Как же так? Ей же врачи нужны! Я слышал, что таким помогают, им просто надо… — начал Ваня, но Марья перебила его, погладила по щеке своей мягкой, теплой ладонью:
— Да зачем, милый?! Уж если напала хвора на человека, то и ладно. А так всем хорошо — и ей, и мне. Забочусь вот, навещаю. Ничего, она у меня и чистенькая, и сытая. На природе опять же. Летом здесь раздолье, травы пахнут, аж голова кругом. Останешься до лета? — спросила она тихо.
— Вы добрая, спасибо вам! — прошептал Иван, как будто не слыша вопроса. Он опьянел, всё перед глазами кружилось, хотелось спать. — Я лягу, устал…
— Конечно! Ложись. Я приберу пока! — согласилась Марья.
Он не видел, как женщина вынула из буфета большую обливную миску, как свалила туда остатки еды с их тарелок, накрыла крышкой и унесла.
Через минуту в доме Елены Михайловны поярче зажегся свет. Марья кормила свою подопечную…
Ночью приезжал кто–то, трактор долго гудел под окнами, Марья выскочила на улицу, сунула за пазуху деньги, пококетничала с гостем. Тот покивал и быстро уехал. А Елена Михайловна даже не знала, что сын приезжал сегодня «навестить» её.
Утром она, кутаясь в шаль, посмотрела на вязкую, холодную кашу, которую Марья поставила перед ней, потом оттолкнула тарелку, отвернулась.
— Ну как хочешь! Я перед тобой танцевать не намерена. Быстрей! Мыться сегодня будем. На улице поставлю, не хочу потом с пола воду собирать. Да ешь давай! — подгоняла Марья Яковлевна соседку.
На её участке ходил туда–сюда Иван. Ночью, после того, как уехал трактор, Марья, было, пристроилась к нему, легла рядом, тихо обняла, стала слушать его дыхание, думала, вот оно, счастье пришло, но Иван вдруг сел, осоловело уставился на неё в темноте, попросил воды. Она принесла. Он сделал пару глотков и опять провалился в сон.
А она так и ушла к себе. Зря только кружевную рубашку с полки доставала…
Отправив Ивана с каким–то поручением, Марья нагрела в ведре воду. Раз обещала, надо всё же помыть соседку. Та опять верещать будет, гыкать и тянуть бессмысленно гласные, чтоб её! Ну ничего, зато у Марьи теперь есть Ваня. Её Ваня! Он вернулся, он просто не узнал её пока, но скоро они опять станут жить как муж и жена, славно жить, сытно есть и сладко спать. А Елена Михайловна — их доходец, придется потерпеть.
Марья схватила со стула полотенце, велела Елене расплетать косу, раздеваться.
— За сараем встанешь, я полью, — сказала Марья. Лена в ужасе посмотрела на неё, замотала головой, хотела выгнать соседку, но та вдруг схватила женщину за подбородок, повернула её лицо к себе, близко–близко, так, что та разглядела красные ниточки сосудов в Марьиных глазах. — Слушай внимательно! Мне с тобой некогда, а тебе без меня не выжить. Так что будь добра, слушайся. Быстрей!
Иван, отправленный к церковке «поглазеть», вернулся быстро. Замерзли руки, да и трудно было идти по глубокому, рыхлому снегу. Один раз мужчина провалился по колени, второй раз почти по пояс, еле выбрался и решил дальше не идти.
«Марья… Рядом с ней как будто хорошо! — размышлял Иван. — Есть что–то бесовское в ее смехе, но всё же хорошо. Может, и правда, остаться тут? Ну чего мне там, в городе? Только пальцем все тыкать будут, косо смотреть. А тут заживу с чистого листа. Подумать надо…»
Обойдя Марьин дом с другой стороны, он залюбовался на чудом оставшиеся на веточках ярко–красные ягоды рябины. Припорошенные снегом, они горели чудесными карамельками, так и хотелось сорвать и сунуть в рот, попробовать какие они!
Он уже протянул к ним руку, но тут услышал тихий всхлип, потом строгий голос Марьи, возмущенные крики соседки. Марья еще громче стала ругаться на неё.
Иван заглянул за угол старого сарая и, смутившись, быстро спрятался обратно.
Марья поливала женщину из ковшика, от тела Елены Михайловны, спрятанного только под тонкую сорочку, валил пар, вода стекала по ногам и застывала на земле ледком. Елена топталась на каких–то досочках, мотала головой, как будто теленок на привязи.
В груди Ивана поднялось что–то злое, сметающее все со своего пути, то самое, что приходило к нему в тот вечер, у родителей в комнате. В глазах потемнело, руки сами собой сжались в кулаки.
— Что вы делаете?! Марья, опомнись! — закричал он, рванулся через забор, смял его, кинулся к Елене Михайловне, накинул на нее полушубок.
— Ой, гляньте! — не растерялась Марья. — Пришел, без кола, без двора, залез на мой участок, убивец несчастный! А туда же! О добре заговорил! А когда отца топором бил, не думал об этом самом добре? А когда со мной спал, я была ведь хороша?
Елена Михайловна изумленно уставилась на мужчину, но тот только сплюнул.
— Не было ничего. Я всё помню, — сказал он сквозь зубы.
— Ну и ладно! Потом, значит. будет! А за Ленкин счет ел, этого тоже, скажешь, не было? Петька твой, теть Лен, приезжал, деньгу привез. На твое содержание. Платит мне, лишь бы ты тут так и осталась.
— Прекратите, Марья Яковлевна! Хватит! — обернулся Иван и глянул на неё так, что испепелил бы, если бы мог.
Марья усмехнулась, вскинула подбородок.
— Сердобольные, правильные, да? А чего ж тогда вас родня бросила? Отреклись все! А на тебе, Ванечка, ещё и материна смерть. Ты помни, милый! К погосту ползите, черви! — крикнула она вслед двум фигуркам, исчезнувшим за дверью соседского дома.
Елена Михайловна, спрятавшись за ширму и всхлипывая, одевалась. Она что–то бормотала, потом замолкала, тоскливо вздыхала.
Иван сидел за столом, медленно и глубоко дышал.
— Когда–то давно мать показывала мне театр теней. Она вырезала фигурки из бумаги, набросила на два стула простыню и включила настольную лампу, — начал он вдруг говорить. Лена замерла. — Я смотрел, затаив дыхание. Это было волшебство. А потом, утром, я нашел эти вырезанные фигурки. Они были уродливы. Но тени от них казались красивыми, и я был готов обманываться… Так и вся моя жизнь — сплошной театр теней. Мама, которая страдала от побоев моего отца, и казалась мне несчастной, оказывается, не могла без него жить. Вы казались мне тоже чуть ли не слабоумной, пропащей, а у вас, вон, на столе книги. Вы читаете? — Елена Михайловна угукнула. — А Марья говорила, что вы совсем лишились рассудка. Вам бы на лечение… То есть вы тоже не та тень, какую я видел. И Марья Яковлевна! Она казалась мне доброй, отзывчивой. Меня, вот, пустила, а ведь знала, что я убийца. И опять это лишь тень… А её настоящая фигурка оказалась чудовищем. И я про себя думаю, что хороший. А это не так. Я тоже чудовище.
— Ыыыыы! — замотала головой Лена, села рядом, стала что–то медленно писать, бить себя в грудь.
«Все люди разные, и внутри себя они все разные. Много граней! Мы видим лишь одни, а другие, возможно, никогда и не заблестят, не покажутся. Вы хороший. Спасибо!»
Женщина устало откинулась на спинку стула, потом спохватилась, прихрамывая, дошла до комодика, вынула оттуда фотоальбом, положила его на стол.
Иван говорил за неё, а она показывала. Он как будто угадывал её мысли по глазам, а она улыбалась. Криво, нескладно, но улыбалась. «Страшно, что Петя так со мной поступил… Ужасно. Но всё же в этом мире больше добрых людей. Намного больше!..» — думала она…
Они ушли на следующий день. Иван предложил Елене Михайловне пожить у него в комнате, а там разобрались бы, как быть дальше.
— Я и готовить могу, и убирать, вы не думайте! — говорил мужчина и с надеждой смотрел на женщину. — Ну нельзя вам тут оставаться, это же невыносимо!
Она пожала плечами, потом кивнула…
Марья видела, как бредут по дороге, заметаемой поземкой, две фигурки. Их тени становились все длинней и длинней, а потом исчезли за поворотом. Загудела электричка, унося с собой Марьино счастье. Опять её бросил Иван. Очередной Иван… Не судьба, видимо, Марье счастливой быть.
«И всё равно, — думала она, сидя на ступеньках крылечка и раскладывая на коленях купюры денег, — всё равно я хорошая. Вон, о женщине чужой заботилась, и парня этого приютила. Хорошая я, ведьма!» И рассмеялась, откинув голову назад. Черные, густые волосы рассыпались по плечам, глаза потемнели…
Ветер подхватил бумажки денег, рассыпал по половицам, потом смел на снег и, чуть поиграв ими, взметнул вверх. Те закрутились в воздухе, уносясь далеко, вверх, к закрытому бельмом облаков солнцу.
Напрасно Марья пыталась поймать хотя бы что–то, вернуть себе доказательство своей неземной доброты. Не вышло…
… Елена Михайловна с интересом рассматривала Ванину комнату, фотографии артистов на стенах, вазочки в шкафу, сложенные на полке тетради.
— Я учился тогда… Думал, в институт поступить… — пояснил Иван.
— Нууу и пооос… — прошептала женщина.
— Вряд ли! Посмотрим. Я сейчас в магазин схожу, поужинаем. А вы пока устраивайтесь. Помочь, может?
Елена Михайловна помотала головой, хотела что–то сказать, но тут в дверь постучали, в щель всунулась голова соседки, тети Саши.
— Ваня! Вернулся! Божечки мои! Ванька! Вот радость–то! А кто это с тобой? Да ладно, не важно! Я — Александра, очень приятно познакомиться! — пожала она Лене руку. — Идите на кухню, я пельмени затеяла, сварю вам!
Елена смущенно отвернулась, быстро посмотрелась в зеркало, поправила прическу. Иван ободряюще кивнул ей.
И вот они уже идут за тетей Сашей по полутемному коридору, задевая плечами сложенные вдоль стен вещи.
Ване было тоже неловко, Елена Михайловна это чувствовала. Он боялся, что будут говорить, обсуждать, указывать на него пальцем… Но зато тут, в этом доме, нет теней, тут все настоящие. И эта светлая тесноватая кухня, и булькающие в воде пельмени, и разносящийся по квартире запах лаврового листа, и сидящие за столом дети тети Саши, и Ваня, бледный, с грустными глазами. Он здесь настоящий. Им и останется. И Елене Михайловне здесь было спокойно. Она впервые с тех пор, как оправилась от инсульта, перестала чувствовать себя обузой. С ней разговаривали, ей улыбались, ей помогали, и никто не тыкал в спину кулаком, поторапливая и шипя. Это всё в прошлом. Впереди — только хорошее.
Тетя Саша через знакомых нашла ушедшего на пенсию профессора, тот посмотрел Лену, сложил ручки на своем выпирающем из разреза пиджачка животике, вытянул губки трубочкой и изрек:
— Будем работать. Много упущено, но не всё. Вы, матушка, вязать умеете? Да? Ну и прекрасно. Мне бы шарфик новый…
Женщина плакала, бросала спицы на пол, отворачивалась, но потом поднимала рукоделие, начинала всё сначала. Руки слушались её плохо, упирались, но со временем разработались. Это был очередной шаг к победе.
Через два года она вполне сносно разговаривала, вернулась подвижность рук, изменилась походка. Глаза опять искрились уверенностью и счастьем.
— Хороший костюм, Ваня! Ой, очень хороший! — смотрела она на Ваньку, а тот всё крутился перед зеркалом.
— Не слишком ли вычурный? — с сомнением качал головой молодой человек, а тетя Лена только смеялась, любуясь мужчиной.
Через месяц у Ивана свадьба, самая настоящая, а дальше — настоящая жизнь, сотканная из любви и доверия. И его невеста, Катя, тоже настоящая. Тени остались в прошлом. Иван научился прогонять их. Нужно просто отбросить покрывало, закрывающее свет.
(Автор Зюзинские истории)
Следующая публикация
Комментарии 3
Отдельное спасибо
Доброе у тебя сердце.