Предыдущая публикация
Прощальное письмо Алена Делона...
___
Я смотрю на тебя спящую. Я рядом с тобой у твоего изголовья. На тебе длинная черная с красным туника, вышитая на корсаже. Я думаю, это цветы, но я их не вижу. Я говорю тебе прощай, самое большое прощай, моя Puppele. Это так, как я тебя называл. Так хотел сказать Куколка на немецком. Я не вижу цветы, но вижу твое лицо и думаю, какая ты красивая и что наверное, никогда ты не была такая красивая. Я думаю также, что первый раз в моей жизни - и в твоей - я вижу тебя безмятежной и расслабленной. Какая ты спокойная, какая ты чистая, какая ты красивая. Словно какая-то рука осторожно стерла с твоего лица всю напряженность, весь ужас твоего несчастья.
Я смотрю на тебя спящую. Они говорят мне, что ты мертва. Я думаю о тебе, обо мне, о нас...
В чем я был виноват? Задают этот вопрос тому, кто любил и всегда любит. Это чувство вас переполняет, потом отступает и затем говорят, что нет, не виноват, но несёт ответственность...
Из за меня в Париже в ту ночь твое сердце перестало биться. Из за меня, потому что 25 лет назад ты выбрала меня быть твоим партнером в "Кристине". Ты прибыла из Вены, а я ждал тебя в Париже с букетом цветов, который не знал, куда деть. Но продюсеры фильма говорили мне: "Когда она спустится по трапу самолета, вы подойдете и вручите ей эти цветы." Я ждал с этими цветами как дурак, смешавшись с толпой фотографов. Ты спустилась. Я продвинулся вперед. Ты спросила мать: "Кто этот парень?" Она ответила: "Должно быть Ален Делон, твой партнер...".
И потом ничего, никакого удара молнии, нет. А затем я поехал в Вену, где снимался фильм. И там я безумно влюбился в тебя. А ты влюбилась в меня. Часто мы задавали друг другу этот вопрос влюбленных: "Кто влюбился первый, ты или я? Мы считали: "Раз, два, три!" и отвечали: "Ни ты, ни я! Вместе!"...
О, Боже, как молоды мы были и как счастливы. В конце фильма я сказал: "Приезжай жить со мной во Франции" и ты мне сказала: "Я хочу жить рядом с тобой во Франции." Ты помнишь? Твоя семья, твои родители в ярости. И вся Австрия, вся Германия относится ко мне как ... к захватчику, похитителю, обвиняет в похищении "императрицы". Я, француз, который не говорил ни слова по-немецки. И ты, Puppele, которая не говорила ни слова по-французски...
Мы любили без слов вначале. Мы смотрели друг на друга и смеялись. Puppele... А я был "Pepe". Через несколько месяцев я все еще не говорил по-немецки, но ты говорила по-французски, благодаря чему мы играли в театре во Франции. Висконти был постановщик. Он говорил нам, что мы были похожи и что у нас между бровями была та же V, морщинка гнева, страха жизни и тоски. Он называл это V Рембрандта, потому что у этого художника на всех автопортретах была эта V. Я смотрю на тебя спящую. V Рембрандта стерлась... Ты больше не испытываешь страха. Ты больше не боишься. Тебя больше не преследуют. Охота закончена и ты отдыхаешь...
Я на тебя смотрю снова и снова. Я знаю тебя столь хорошо и столь сильно. Я знаю, кто ты и почему ты умерла. Твой характер, как говорят. Я им отвечаю, "другим", что характер Romy был её характером. Это все. Оставьте меня в покое. Ты была необузданная, потому что ты была цельная. Ребенок, который стал очень рано и чересчур рано звездой. Итак, с одной стороны, капризы, гневы и настроения ребенкa, всегда оправданныe, конечно, но с непредусмотренными реакциями; с другой стороны, профессиональный авторитет. Да, но ребенок, который не очень хорошо сознаёт, с чем он играет. С кeм. И почему. В этом противоречии, через эту брешь, поглощаются тревогa и несчастье. Когда ты Роми Шнайдер, и обладаешь такой чувствительностью на уровне кожи и таким темпераментoм как у тебя, как объяснить им, кeм ты была и кто мы есть, мы - "актеры". Как сказать им, что чтобы играть, "интерпретировать", быть тем, кeм мы действительно не являемся, мы становимся потерянными и сумасшедшими. Чтобы устоять, как им сказать, что это столь труднo, нужна такая сила характера, такое равновесие... Но это равновесие, как его найти, в этом нашем мире, нам жонглерам, клоунам, воздушным гимнастам этого цирка, чьи прожекторы освещают золотой славой.
Ты говорила: "Я не могу ничего сделать в жизни, но все в кино...". Нет, "другие" не могут понять это. Что чем больше становишься большим актером , тем больше не "умеешь" жить. Гарбо, Мэрилин, Рита Хэйуорт... И ты. И я кричу, в то время как ты отдыхаешь и в то время как я плачу возле тебя, что нет, нет, нет, эта ужасная профессия- нe женская профессия. Я это знаю, потому что я тот мужчина, кто тебя знал лучше всех, который тебя лучше всего понял. Потому что он тоже актёр. Мы были одной расы, моя Куколка, мы говорили на одном языке. Но я, я - мужчина. Они не могут нас понять, "другие". Актеры, да. "Другие", нет. Это необъяснимo. И когда являешься женщинoй, как ты, они не могут понять, как мы можем умереть от "этого". Они скажут, что ты былa мифом. Конечно... Но да... Но "миф", он, знает что он такое. Фасад. Отражение. Внешность. Oн - король, принц, герой, Сисси, мадам Ано, чайка... Но он, миф, возвращается к ceбe вечером. Тогда он не кто иной как Роми, только женщина, с плохо понятой жизнью, плохо встреченная, плохо oписанная в газетах, атакованная и гонимая. Тогда oн устаёт, миф, в своем одиночестве. Он встревожeн. И чем больше он это осознает, тем больше попадает, в болeе или менeе повторяющихся дозах, в блаженство алкоголя и транквилизаторов. Это становится привычкой, затем правилом, затем потребностью. Затем это становится незаменимым и изношенное сердце останавливается, потому что слишком устало биться. С ним слишком грубо обращались, его опрокинули, это сердце, которое принадлежало женщинe, вечером сидящей со стаканом...
Говорят, что отчаяние, которое у тебя вызвала смерть Давида, тебя убило. Нет, они обманываются. Оно тебя не убило. Он тебя прикончило. Это правда, что ты сказала Лорану, твоему последнему и чудесному компаньону: «У меня впечатление, что я прибываю в конец туннеля». Это правда, что ты хотелa жить, что ты любилa жить. Правда однако, что ты прибыла в конец туннеля, в субботу, на рассвете. Что ты была единственной кто знал, когда твое сердце разбилось, что это был там конец настоящего туннеля.
Я тебе пишу наудачу. Беспорядочно. Моя Куколка , столь агрессивнo, с содранной кожей. Ты никогда не смоглa принять и понять правила игры этой профессии публичной женщины, которую ты выбралa и которую ты любилa. Ты не понималa, что ты былa общественным персонажем и что у него была такая значимость. Ты отклонялa игру, все игры, которыe эта профессия выносит на всеобщее обозрение. Ты чувствовалa себя атакованнoй, пронзеннoй, оскверненной в твоей личной жизни. Ты былa всегда настороже, как преследуемое, затравленное животное, как говорят o лани. И ты, ты зналa, что судьба одной рукой отнимала у тебя то, что она тебе давала другой.
Мы прожили более пяти лет друг с другом. Ты со мной. Я с тобой. Вместе. Затем жизнь... Наша жизнь, которая не смотрит ни на кого, нас разделила. Но мы созванивались. Часто. Да, это в точности так: мы бросали "призывы". Затем в 1968, это был "Бассейн". Мы встретились, чтобы работать. Я поехал тебя искать в Германии. Я познакомился с Давидом, твоим сыном...
После нашего фильма, ты - моя сестра, я - твой брат. Все чисто и ясно между нами. Больше нет страсти. Лучше, чем это: наша дружба крови, сходства и слов. И затем твоя жизнь и по твоим следам ходят несчастье и тревога, тревога... Они скажут, "другие": «Какая актриса! Какая трагедийная актриса!». Они не знают, что ты - эта трагедийная актриса в кино, потому что ты ею являешься в жизни и потому что ты за это будешь очень дорого платить. Они не понимают, что драмы твоей личной жизни повторяются позже на экране, в твоих ролях. Они не могут восхищаться тем, что ты "хороша " и "гениальна" в кино, потому что ты проживаешь трагедию , и ты волнующа, потому что тебя озаряют отражения твоих личных драм. И ты сияешь только потому, что они тебя сжигают. О! моя Куколка этo работа боли! Я пережил с тобой или рядом с тобой?
Я смотрю на тебя как ты спишь. Вольфи, твой брат, и Лоран входят в комнату. Я говорю с Вольфи. Мы вспоминаем о том доме, который у меня был за городом. Доберманы, которые тебя так пугали . Мы об этом вспоминаем еще... Это было двадцать пять лет тому назад в Баварии, в маленькой деревне. Вольфи было четырнадцать лет, мне двадцать три, тебе двадцать. Мы смеялись, когда нам сообщили о визите президента Фан Клуба Роми Шнайдер во Франции. Мы увидели, как прибылa крупная девушка в очках, робкая, которую звали Бернадетт. Когда мы возвратились в Париж, мы ей позвонили. Онa была нашим секретарем на протяжении шести лет. Она до сих пор остается моей ( секретаршей) , уже двадцать два года.
Я смотрю на тебя спящую. Вчера еще ты была живой. Это было ночью. Ты сказала Лорану, когда вы возвращались домой: «Иди спать. Я к тебе присоединюсь чуть позже. Я остаюсь немного с Давидом послушать музыку». Ты говорила об этом каждый вечер...
Что ты хотела остаться одной с воспоминанием о твоем мертвом ребенке, прежде чем ложиться. Ты села. Ты взяла бумагу и карандаш и ты принялась рисовать. Для Сары. Ты рисовала для твоей девочки, когда твое сердце пронзила боль так внезапно... Такая красивая. Красивая, богатая, знаменитая, что тебе было нужно ещё?
Покоя, немного счастья...
Я смотрю на тебя спящую...
Я снова один. Я говорю себе: ты меня любилa. Я тебя любил. Я сделал из тебя Француженку, французскую звезду. За это да, я чувствую себя ответственным. И эта страна, которую ты любилa, из-за меня, стала твоей. Франция. Тогда Вольфи решил - и Лоран ему сказал, что ты хотелa это - что ты здесь останешься и что ты навсегда отдохнешь в земле Франции. В Boissy. Где через несколько дней, твой сын, Давид, присоединится к тебе. В маленькой деревне, где ты только что получила ключи от дома. Там ты хотелa жить, рядом с Лораном, рядом с Сарой, твоей дочерью. Там ты заснёшь вечным сном. Во Франции. Около нас, около меня...
Я занялся твоим отправлением в Boissy, чтобы помочь Лорану и твоей семье. Но я не пойду ни в церковь, ни на кладбище. Вольфи и Лоран меня понимают. Ты, я тебя прошу меня простить. Ты знаешь, что я не мог бы тебя защитить от этой толпы, от этой бури, столь жадной до "спектакля" и которая тебя так пугалa, которая тебя заставлялa дрожать...
Прости меня. Я приду увидеть тебя на следующий день и мы будем одни.
Моя Puppele, я на тебя смотрю снова и снова. Я хочу поглотить тебя всем моим взглядом и еще сказать тебе снова и снова, что ты никогда не была столь красива и столь спокойна. Отдохни. Я тут...
Я научился немного немецкому языку, рядом c тобой.
Ich liebe dich. Я тебя люблю.
Я тебя люблю моя Puppele...
Paris Match.
11 июня 1982 г.
Перевод Инги Балаклав и Тани Голик.
Следующая публикация
Комментарии 102