В.Шукшин Думы
И вот так каждую ночь!
Как только маленько угомонится село, уснут люди -- он начинает...
Заводится, паразит, с конца села и идет. Идет и играет.
А гармонь у него какая-то особенная -- орет. Не голосит -- орет.
Нинке Кречетовой советовали:
-- Да выходи ты скорей за него! Он же, черт, житья нам не даст.
Нинка загадочно усмехалась:
-- А вы не слухайте. Вы спите.
-- Какой же сон, когда он ее под самыми окнами растягивает. Ведь не
идет же, черт блажной, к реке, а здесь старается! Как нарочно.
Сам Колька Малашкин, губастый верзила, нахально смотрел маленькими
глазами и заявлял:
-- Имею право. За это никакой статьи нет.
Дом Матвея Рязанцева, здешнего председателя колхоза, стоял как раз на
том месте, где Колька выходил из переулка и заворачивал в улицу. Получалось,
что гармонь еще в переулке начинала орать, потом огибала дом, и еще долго
ее было слышно.
Как только она начинала звенеть в переулке, Матвей садился в кровати,
опускал ноги на прохладный пол и говорил:
-- Все: завтра исключу из колхоза. Придерусь к чему-нибудь и исключу.
Он каждую ночь так говорил. И не исключал. Только, когда встречал днем
Кольку, спрашивал:
-- Ты долго будешь по ночам шляться? Люди после трудового дня
отдыхают, а ты будишь, звонарь!
-- Имею право, -- опять говорил Колька.
-- Я вот те покажу право! Я те найду право!
И все. И на этом разговор заканчивался. Но каждую ночь Матвей, сидя на
кровати, обещал:
-- Завтра исключу.
И потом долго сидел после этого, думал... Гармонь уже уходила в улицу,
и уж ее не слышно было, а он все сидел. Нашаривал рукой брюки на стуле,
доставал из кармана папиросы, закуривал.
-- Хватит смолить-то! -- ворчала сонная Алена, хозяйка.
-- Спи, -- кратко говорил Матвей.
О чем думалось? Да так как-то... ни о чем. Вспоминалась жизнь. Но
ничего определенного, смутные обрывки. Впрочем, в одну такую ночь, когда
было светло от луны, звенела гармонь и в открытое окно вливался с прохладой
вместе горький запах полыни из огорода, отчетливо вспомнилась другая ночь.
Она была черная, та ночь. Они с отцом и с младшим братом Кузьмой были на
покосе километрах в пятнадцати от деревни, в кучугурах. И вот ночью Кузьма
захрипел: днем в самую жару потный напился воды из ключа, а ночью у него
"завалило" горло. Отец разбудил Матвея, велел поймать Игреньку (самого
шустрого меринка) и гнать в деревню за молоком.
-- Я тут пока огонь разведу... Привезешь, скипятим -- надо отпаивать
парня, а то как бы не решился он у нас, -- говорил отец.
Матвей слухом угадал, где пасутся кони, взнуздал Игреньку и,
нахлестывая его по бокам волосяной путой, погнал в деревню. И вот... Теперь
уж Матвею скоро шестьдесят, а тогда лет двенадцать-тринадцать было -- все
помнится та ночь. Слились воедино конь и человек и летели в черную ночь. И
ночь летела навстречу им, густо била в лицо тяжким запахом трав, отсыревших
под росой. Какой-то дикий восторг обуял парнишку; кровь ударила в голову и
гудела. Это было как полет -- как будто оторвался он от земли и полетел. И
ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, даже головы конской -- только шум
в ушах, только ночной огромный мир стронулся и понесся навстречу. О том, что
там братишке плохо, совсем не думал тогда. И ни о чем не думал. Ликовала
душа, каждая жилка играла в теле... Какой-то такой желанный, редкий миг
непосильной радости.
... Потом было горе. Потом он привез молоко, а отец, прижав
младшенького к груди, бегал вокруг костра и вроде баюкал его:
-- Ну, сынок... ты чо же это? Обожди маленько. Обожди маленько. Счас
молочка скипятим, счас продохнешь, сынок, миленький... Вон Мотька молочка
привез!..
А маленький Кузьма задыхался уж, посинел.
Когда вслед за Матвеем приехала мать, Кузьма был мертв.
Отец сидел, обхватив руками голову, и покачивался и глухо и протяжно
стонал. Матвей с удивлением и с каким-то странным любопытством смотрел на
брата. Вчера еще возились с ним в сене, а теперь лежал незнакомый
иссиня-белый чужой мальчик.
... Только странно: почему же проклятая гармонь оживила в памяти
именно эти события? Эту ночь? Ведь потом была целая жизнь: женитьба,
коллективизация, война. И мало ли еще каких ночей было-перебыло! Но все
как-то стерлось, поблекло. Всю жизнь Матвей делал то, что надо было делать:
сказали, надо идти в колхоз -- пошел, пришла пора жениться -- женился,
рожали с Аленой детей, они вырастали... Пришла война -- пошел воевать. По
ранению вернулся домой раньше других мужиков. Сказали: "Становись, Матвей,
председателем. Больше некому". Стал. И как-то втянулся в это дело, и к нему
тоже привыкли, так до сих пор и тянет эту лямку. И всю жизнь была только на
уме работа, работа, работа. И на войне тоже -- работа. И все заботы, и
радости, и горести связаны были с работой. Когда, например, слышал вокруг
себя -- "любовь", он немножко не понимал этого. Он понимал, что есть на
свете любовь, он сам, наверно, любил когда-то Алену (она была красивая в
девках), но чтоб сказать, что он что-нибудь знает про это больше, -- нет.
Он и других подозревал, что притворяются: песни поют про любовь, страдают,
слышал даже -- стреляются... Не притворяются, а привычка, что ли, такая у
людей: надо говорить про любовь -- ну давай про любовь. Дело-то все в том,
что жениться надо! Что он, Колька, любит, что ли? Глянется ему, конечно,
Нинка -- здоровая, гладкая. А время подперло жениться, ну и ходит, дурак,
по ночам, "тальянит". А чего не походить? Молодой, силенка играет в душе...
И всегда так было. Хорошо еще, что не дерутся теперь из-за девок, раньше
дрались. Сам Матвей не раз дрался. Да ведь тоже так -- кулаки чесались и
силенка опять же была. Надо же ее куда-нибудь девать.
Один раз Матвей, когда раздумался так вот, сидя на кровати, не
вытерпел, толкнул жену:
-- Слышь-ка!.. Проснись, я у тебя спросить хочу...
-- Чего ты? -- удивилась Алена.
-- У тебя когда-нибудь любовь была? Ко мне или к кому-нибудь. Не важно.
Алена долго лежала, изумленная.
-- Ты никак выпил?
-- Да нет!.. Ты любила меня или так... по привычке вышла? Я сурьезно
спрашиваю.
Алена поняла, что муж не "хлебнувши", но опять долго молчала -- она
тоже не знала, забыла.
-- Чего это тебе такие мысли в голову полезли?
-- Да охота одну штуку понять, язви ее. Что-то на душе у меня...
как-то... заворошилось. Вроде хвори чего-то.
-- Любила, конечно! -- убежденно сказала Алена. -- Не любила, так не
пошла бы. За мной Минька-то Королев вон как ударял. Не пошла же. А чего ты
про любовь спомнил середь ночи? Заговариваться, что ли, начал?
-- Пошла ты! -- обиделся Матвей. -- Спи.
-- Коровенку выгони завтра в стадо, я совсем забыла сказать. Мы
уговорились с бабами до свету за ягодами идти.
-- Куда? -- насторожился Матвей.
-- Да не на покосы на твои, не пужайся.
-- Поймаю -- штраф по десять рублей.
-- Мы знаем одно местечко, где не косят, а ягоды красным-красно. Выгони
коровенку-то.
-- Ладно.
Так что же все-таки было в ту ночь, когда он ехал за молоком брату,
что она возьми и вспомнись теперь?
"Дурею, наверно, -- грустно думал Матвей. -- К старости все дуреют".
А хворь в душе не унималась. Он заметил, что стал даже поджидать Кольку
с его певучей "гармозой". Как его долго нет, он начинал беспокоиться. И
сердился на Нинку: "Телка гладкая!.. Рази ж она так скоро отпустит!"
И сидел и поджидал. Курил.
И вот далеко в переулке начинала звенеть гармонь. И поднималась в душе
хворь. Но странная какая-то хворь -- желанная. Без нее чего-то не хватает.
Еще вспоминались какие-то утра... Идешь по траве босиком. Она вся
бусая от росы. И только след остается -- ядовито-зеленый. И роса обжигает
ноги. Даже теперь зябко ногам, как вспомнишь.
А то вдруг про смерть подумается: что скоро -- все. Без страха, без
боли, но как-то удивительно: все будет так же, это понятно, а тебя отнесут
на могилку и зароют. Вот трудно-то что понять: как же тут будет все так же?
Ну допустим, понятно: солнышко будет вставать и заходить -- оно всегда
встает и заходит. Но люди какие-то другие в деревне будут, которых никогда
не узнаешь... Этого никак не понять. Ну, лет десять-пятнадцать будут еще
помнить, что был такой Матвей Рязанцев, а потом -- все. А охота же узнать,
как они тут будут. Ведь и не жалко ничего вроде: и на солнышко насмотрелся
вдоволь, и погулял в празднички -- ничего, весело бывало и... Нет, не
жалко. Повидал много. Но как подумаешь: нету тебя, все есть какие-то, а тебя
больше не будет... Как-то пусто им вроде без тебя будет. Или ничего?
"Тьфу!.. Нет, старею".
Даже устал от таких дум.
-- Слышь-ка!.. Проснись, -- будил Матвей жену. -- Ты смерти страшисся?
-- Рехнулся мужик! -- ворчала Алена. -- Кто ее не страшится, косую?
-- А я не страшусь.
-- Ну дак и спи. Чего думать-то про это?
-- Спи, ну тя!..
Но как вспомнится опять та черная оглушительная ночь, когда он летел на
коне, так сердце и сожмет -- тревожно и сладко. Нет, что-то есть в жизни,
чего-то ужасно жалко. До слез жалко.
А в одну ночь он не дождался Колькиной гармошки. Сидел, курил... А ее
все нет и нет. Так и не дождался. Измаялся.
К свету Матвей разбудил жену.
-- Чего эт звонаря-то нашего не слышно?
-- Да женился уж! В воскресенье свадьбу намечают.
Тоскливо сделалось Матвею. Он лег, хотел заснуть и не мог. Так до
самого рассвета лежал, хлопал глазами. Хотел еще чего-нибудь вспомнить из
своей жизни, но как-то совсем ничего не приходило в голову. Опять
навалились колхозные заботы... Косить скоро, а половина косилок у кузницы
стоит с задранными оглоблями. А этот черт косой, Филя-кузнец, гуляет.
Теперь еще на свадьбу зальется, считай, неделя улетела.
"Завтра поговорить надо с Филей".
... Встретив на другой день Кольку губастого, Матвей усмехнулся:
-- Что, брат, доигрался?
Колька заулыбался... А улыбка у него -- от уха до уха.
-- Все, Матвей Иваныч, больше не буду будить вас по ночам. Конец.
Бросил якорь.
-- Ну-ну, -- сказал Матвей и пошел по своим делам, а сам думал: "Чего
ты радуешься, бычок? Она тебя возьмет теперь за рога. Нинка-то. Они все,
Кречетовы, такие".
Прошла неделя.
Все так же лился ночами лунный свет в окна, резко пахло из огорода
полынью и молодой картофельной ботвой... И было тихо.
Матвей плохо спал. Просыпался, курил... Ходил в сени пить квас. Выходил
на крыльцо, садился на приступку и курил. Светло было в деревне. И ужасающе
тихо.
Комментарии 4