Предыдущая публикация
КАКИЕ ЗАРУБЕЖНЫЕ ПИСАТЕЛИ XX ВЕКА СФОРМИРОВАЛИ РУССКОГО ЧИТАТЕЛЯ?
— 12
[ https://vk.com/public155688991 ?w=wall-155688991_196061|предыдущая часть]
Теодор Драйзер
Теодора Драйзера не просто любили советские читатели, но и старательно насаждали сверху. Он стал одним из виднейших зарубежных классиков — «друзей Советского Союза». Читатель, оторванный железным занавесом от западного литературного процесса, жадно набрасывался на любых переводных авторов, часто приобретавших в СССР славу, несоразмерную их настоящему масштабу, чему способствовали многочисленные критические статьи и огромные тиражи, но о Драйзере этого нельзя было сказать.
В 1927 году, когда Драйзер был уже прославленным романистом, критик Сергей Динамов завязал с ним переписку, за которой последовало официальное приглашение в СССР на празднование десятой годовщины Октябрьской революции. Писатель поставил условием, что, помимо парадной витрины, ему оплатят поездку по стране, чтобы познакомиться с жизнью обычных людей. Об этой поездке он написал две книги.
В СССР Драйзера и до того издавали много, но хаотично и без позволения автора — в Москве же он заключил официальный договор с Госиздатом. Первое его собрание сочинений (1928–1933) подготовил тот же Динамов. Характерно, что книга «Драйзер смотрит на Россию», опубликованная писателем сразу по возвращении в США, в собрание не вошла и была напечатана по-русски только в 1998 году. «Друг Советского Союза» не вполне укладывался в прокрустово ложе идеологии из-за своего критического реализма и неистребимого буржуазного индивидуализма. Однако с определёнными купюрами и поправками Драйзер к середине века прочно вошёл в пантеон положительных американских писателей, чему помогло и его вступление в Компартию незадолго до смерти. Рут Кеннел, секретарша, переводчица и возлюбленная Драйзера во время этого путешествия, писала, что к 1966 году книги писателя «выдержали 150 изданий на 15 языках народов СССР общим тиражом более 12 млн. <…> Последнее 12-томное собрание сочинений вышло тиражом в 200 тыс.».
В 2018 году был издан и «Русский дневник», который он вёл во время поездки, — Драйзер возмущается советской антисанитарией, технической отсталостью и в первую очередь коллективизмом: «Если я когда-нибудь выберусь живым из этой страны, то буду бежать через границу так быстро, как только смогу, и, оглядываясь на бегу назад, буду кричать: «Да вы всего лишь проклятые большевики!»
Ролан Барт
Первые дискуссии о Ролане Барте в Советском Союзе начались ещё в 1970-е годы. В сборнике «Структурализм: за и против», вышедшем в издательстве «Прогресс», Барта называют «самым известным представителем структурализма… во Франции». Структурализм как научная школа занимал в советской гуманитаристике особенное положение. По замечанию теоретика культуры и переводчика Сергея Зенкина, он был своеобразной формой академического «пижонства» — эстетского существования за пределами научного официоза: «За сциентизмом структуралистов скрывался щегольской эстетизм, стремление красиво выполнять свою работу было первичнее, чем императив математической точности». Имя Барта мелькало в научных сборниках и монографиях, будучи достоянием академических «пижонов», однако настоящее пришествие Барта случилось уже в поздние 1980-е — тогда на русском начали появляться переводы его ключевых работ. В 1989 году под редакцией Георгия Косикова выходит том избранных работ Барта — значительную часть текстов перевёл уже упомянутый нами Зенкин.
Барт вместе с другими «французами» был одной из главных фигур, сформировавших интеллектуальный климат 1990–2000-х годов. «Смерть автора», «дискурс», «пунктум» и другая прихотливая терминология шагнула за пределы академии и стала частью общекультурного языка, которым пишутся книжные рецензии и пресс-релизы культурных мероприятий (говоря этим языком, «событий»). Интерес к Барту, кажется, равномерно эволюционировал со временем, никогда не затухая, как случилось, скажем, с Бодрийяром, — от Барта-структуралиста к Барту-постструктуралисту (ключевым текстом здесь является «S/Z» — виртуозный анализ новеллы Бальзака «Сарразин»), а затем и к Барту-писателю («Фрагменты речи влюблённого», «Ролан Барт о Ролане Барте»). В 2018 году в издательстве «Новое литературное обозрение» вышел сборник статей «Что нам делать с Роланом Бартом?», в котором обсуждается его научное наследие, в 2019-м в издательстве «Дело» появилась его объёмная биография (её написала Тифен Самойо), разнообразные тексты Барта продолжают переводить и издавать, так что русским читателям пока ещё есть что делать с Роланом Бартом.
Клайв С. Льюис
«Хроники Нарнии» Клайва Льюиса на русский язык были переведены довольно поздно: первая книга серии, «Лев, колдунья и платяной шкаф», вышла в СССР через двадцать восемь лет после оригинальной публикации, в 1978 году. Перевод Галины Островской вышел в издательстве «Детская литература» с иллюстрациями Г. А. В. Траугот (известного коллектива советских иллюстраторов). В предисловии сообщалось, что Клайв Льюис — писатель, профессор, а также «собиратель устного народного творчества»; религиозные произведения (или вообще какие-либо другие произведения) Льюиса упомянуты не были. Из текста пропали любые религиозные коннотации: например, «крёстного» заменили на «дядюшку», а Рождество — на Новый год.
Неудивительно, что уже вторая книга серии, «Племянник чародея», цензуру не прошла: христианские мотивы были в ней слишком очевидны. Зато Льюис стал переводиться и расходиться в самиздате. Так, ещё до «Хроник Нарнии» Наталья Трауберг по просьбе отца Александра Меня перевела трактат Льюиса «Страдание». Весь нарнийский цикл вскоре стал любимым чтением интеллигентских детей. Одни читали книжки про Нарнию просто как удивительную сказку, другим была близка их христианская основа. В 1991 году, с перестройкой, цикл наконец вышел полностью. Обложка каждой из семи книг имела свой цвет, удивительно, как отмечала одна из переводчиц серии, Ольга Бухина, подходивший содержанию: «Конь и его мальчик», например, в котором герои перебираются через пустыню, оказался жёлтым. «Принц Каспиан», где практически всё действие происходит в лесу, стал зелёным, а «Покоритель Зари» с его морским путешествием — голубым…»
Милорад Павич
На рубеже XX и XXI веков российские читатели пережили настоящую павичевскую лихорадку. Именно в России его книги издавались самыми большими тиражами (хотя впоследствии этот рекорд побил Китай): жена Павича, писательница Ясмина Михайлович, даже в шутку называла мужа «русским писателем сербско-хорватского происхождения». Балканский вариант магического реализма, предложенный Павичем в «Хазарском словаре», «Стеклянной улитке», «Шляпе из рыбьей чешуи» и других книгах, оказался невероятно притягательным. Здесь сыграли роль несколько факторов: и знакомство русских читателей с Борхесом (Павича часто с ним сравнивали), и вообще глубокая симпатия к Сербии — которая в 1999–2001 годах, после американских бомбардировок, как раз переживала всплеск, — и, наконец, интерес к новым формам бытования литературы: Павич подчёркивал, что видит будущее литературы в интернете, и отзывался о своих произведениях как о гипертекстах.
«Хазарский словарь», дебютный роман писателя, в котором Павич сконструировал мифологическую культуру и историю хазар, впервые вышел в России в 1991 году — в журнале «Иностранная литература», в переводе Ларисы Савельевой. Она станет главным переводчиком Павича на русский. Чуть позже в журнале «Согласие» был опубликован роман-кроссворд «Пейзаж, нарисованный чаем». С 1996-го стали издаваться отдельные книги Павича на русском. Тот же «Хазарский словарь» выдержал больше двадцати изданий, неоднократно выходили сборники рассказов в разных комбинациях — основными издателями были «Азбука» и «Амфора». Впрочем, поздние вещи писателя, такие как «Пёстрый хлеб» и «Другое тело», выходили одним-двумя изданиями: свидетельство того, что мода на Павича оказалась достаточно скоротечной — пусть и оставила след в памяти читателей 1990–2000-х.
Пауль Целан
«После Освенцима писать стихи — варварство». Слова немецкого философа Теодора Адорно поставили под знак вопроса всю послевоенную немецкоязычную культуру и не раз звучали в русском поэтическом пространстве этого года. К тому моменту, как Адорно написал эту фразу, «Фуга смерти» немецкоязычного еврея Пауля Целана уже была опубликована. Та самая «поэзия после Освенцима». Родившийся в Черновцах в 1920-м году, потерявший родителей во время холокоста, скитавшийся по Европе и покончивший с собой в 1970-х после обострения душевной болезни, Пауль Целан — самый значительный послевоенный поэт, создавший язык того, о чём говорить невозможно.
Сегодня его имя известно каждому, кто интересуется современной поэзией, но ещё двадцать лет назад о Целане почти не знали. «Впервые имя Пауля Целана я услышала от С. С. Аверинцева… — писала поэтесса (и самая точная его переводчица) Ольга Седакова. — Первым стихотворением Целана, которое я прочла по-немецки, был «Псалом»… Как же поразил меня этот «Псалом»! С тем большей силой, что ничего биографического и исторического, ничего такого, что могло бы объяснить мне напряжение этой формы, я ещё о Целане не знала. Оставалось чистое изумление поэтом такой душевной силы и прямоты, какую можно было бы ожидать от средневековых авторов, таких как Хуан де ла Крус ; на худой конец от поэтов, обращённых к «большим временам», как Рильке в «Часослове».
Ещё до появления Целана-автора, Пауль Анчель появился как переводчик — в 1945-м в Бухаресте для издательства «Русская книга» он переводил на европейские языки русскую литературу: «Героя нашего времени» Лермонтова, рассказы Чехова. Позже, в 1957-м, он открыл для себя неизвестного тогда ещё в Европе, но уже запрещённого и сосланного в России Осипа Мандельштама. Мандельштам стал ключевой фигурой для Целана, определив его поэтику и философию письма. Первые русские переводы Целана — Грейнема Ратгауза и Льва Гинзбурга — появились в 1967 году в антологии «Строки времени»; с тех пор было издано не меньше десяти книг о Целане: поэтические переводы и комментарии, переписки и критические статьи. Среди его исследователей и переводчиков — замечательные поэты и философы: Елизавета Мнацаканова, Ольга Седакова, Сергей Аверинцев, Виктор Топоров, Владимир Летучий, Марк Гринберг, Михаил Гронас, Анна Глазова, Иван Соколов и другие. Самое большое собрание Целана по-русски, подготовленное Татьяной Баскаковой и Марком Белорусцем, вышло в 2008 году в Ad Marginem и с тех пор дважды переиздавалось.
«Читателю, ориентированному на поиск однозначного смысла, эти тексты [стихи] неизбежно непонятны», — пишет переводчица Анна Глазова, чей собственный поэтический язык формировался под влиянием Целана. Его поэзия подобна письму в бутылке, отправленному неизвестному читателю в другое время. Рассказать о Целане «вообще» практически невозможно, но чтение его стихов — путь к принятию нами самих себя сегодня. Когда «Фугу смерти» критики назвали «стихами для мёртвых», Целан написал своему издателю: «Я пишу не для мёртвых, а для живых, — правда, для таких, которые знают, что мёртвые тоже существуют».
С. Луговик и др.
Следующая публикация
Нет комментариев