Предыдущая публикация
«МЁРТВЫЕ ДУШИ» ТАК И ОСТАЛИСЬ БЫ ГОГОЛЕВСКИМ «АДОМ», ЕСЛИ БЫ НЕ ТА ЛЮБОВЬ, КОТОРАЯ В НИХ ВЛОЖЕНА — 2
[ https://vk.com/public155688991 ?w=wall-155688991_196131|часть первая]
В Петербурге, однако, цензор Никитенко подписал книгу к печати почти безболезненно, но с условием смены заглавия и без "Повести о капитане Копейкине". В оригинальном варианте повести капитан, ставший на войне инвалидом, остается без пенсии и приезжает в Петербург хлопотать у начальства, чтобы не умереть с голоду. Его нигде не принимают, он доходит до министра — а потом, отчаявшись, уходит в разбойники. Повесть оказалась "непроходной" из-за ее острого социального звучания и критики властей. Гоголь совершенно не был готов ею пожертвовать: он считал повесть лучшим местом первого тома и полагал, что без нее в тексте образуется прореха, которую он ничем не сможет заделать. Поэтому он стал смягчать текст: теперь получалось, что Копейкин попал в тяжелое положение из-за собственных излишеств: его подвело желание есть вкусно и дорого, приобщиться ко всем столичным благам и соблазнам. Вместо министра появился просто "вельможа", даже саму фамилию Копейкин Гоголь был готов заменить на "какого-нибудь Пяткина": ведь "вор Копейкин", знаменитый разбойник — известный персонаж народных песен, похожий на Стеньку Разина. Впрочем, фамилию получилось оставить.
А вот заглавие пришлось заменить на "Похождения Чичикова, или Мертвые души"; раз "похождения" — значит, авантюрный роман, с автора взятки гладки. На обложке, по настоянию Гоголя, первая часть названия была написана мелко, вторая — крупно.
В 1842 году книга вышла в свет тиражом 2400 экземпляров. Гонорар ушел на оплату долгов. Гоголь перед отъездом оставил критику Степану Шевыреву перечень кредиторов: "Первые вырученные деньги обращаются в уплату следующим: Свербееву — 1500, Шевыреву — 1900, Павлову — 1500, Хомякову — 1500, Погодину — 1500. Выплачивать прежде тому, кому будут нужны. Выплативши означенные деньги, выплатить следующие мои долги: Погодину — 6000, Аксакову — 2000″. Выплаты были окончены в следующем году.
А Гоголь опять уехал за границу. Теперь его ждала работа над вторым и третьим томами. А что значила для него эта работа, можно понять из его письма давнему другу Данилевскому: "Через неделю после этого письма ты получишь отпечатанные "Мертвые души", преддверие немного бледное той великой поэмы, которая строится во мне и разрешит, наконец, загадку моего существованья".
В 1845 году он сжег рукопись второго тома — получалось не то, что он хотел. А хотел он чего-то небывалого. О своей работе писал: "...грех, сильный грех, тяжкий грех отвлекать меня! Только одному неверующему словам моим и недоступному мыслям высоким позволительно это сделать. Труд мой велик, мой подвиг спасителен. Я умер теперь для всего мелочного".
Он должен был служить Богу своим словом. После тяжелой болезни, опасаясь не успеть сделать все самое важное, он решил перейти к прямой проповеди и выпустил книгу "Выбранные места из переписки с друзьями". В ней он принял суровый тон наставника, духовного учителя — весьма свойственный, вероятно, религиозной литературе, входившей в круг его чтения, но с неприятным изумлением воспринятый и светским читателем, и даже близкими друзьями. Гоголя мучил провал этой выстраданной им книги; он раскаивался, смиренно принимал критику, печально возражал разъяренному Белинскому, который обвинял его в религиозном фанатизме и ненужной проповеди смирения.
Тяжело пережив неудачу, он размышлял о том, как продолжать свое служение. Для того чтобы создать великую поэму, в которой говорится о преображении человеческой души, о нравственном воскресении, он должен был найти в себе духовные силы. Но для этого и сам он должен был нравственно очиститься. Для этого нужен был новый духовный опыт — и Гоголь решил отправиться в паломническую поездку в Иерусалим. Гоголевед Игорь Золотусский так рассказывает о смысле этой поездки: "Ему хотелось вернуться в Россию чистым. Он убеждал себя в том, что не готов к написанию второго и третьего тома поэмы, потому что душа еще не готова. "Голова готова, а душа нет", — прибавлял он. Что это значило? Это значило, что, для того чтобы показать светлое (светлых героев в противовес темным героям первой части), надо и самому просветлиться, сделаться достойным изобразить светлое. Перед Гробом Господним, находящимся в Иерусалиме, он хотел испросить себе право на такое писание. Как искренне верующий и христианин, он мог испросить такое право в любой церкви. Но Гоголю нужна была почти "очная встреча" с Христом. Вот почему он поехал в Иерусалим. Только здесь, как считал он, он может проверить себя".
После долгих странствий по Европе — Германия, Италия, Швейцария, снова Германия, Франция — он отправился на Восток. О своем посещении Гроба Господня Гоголь писал Жуковскому так: "Все это было так чудно! Я не помню, молился ли я. Мне кажется, я только радовался тому, что поместился на месте, так удобном для моленья и так располагающем молиться. Литургия неслась, мне казалось, так быстро, что самые крылатые моленья не в силах бы угнаться за нею. Я не успел почти опомниться, как очутился перед Чашей, вынесенной священником из вертепа для приобщенья меня, недостойного..."
Гоголь не очень охотно рассказывал об этой поездке. Писал своему духовному наставнику отцу Матфею Константиновскому: "Скажу вам, что еще никогда я не был так мало доволен состояньем сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима. Только разве что больше увидел черствость свою и свое себялюбье — вот весь результат". Но прибавлял еще: "Была одна минута..." — и тут же одергивал себя: мол, искуситель близко, "хожу опасно". "Блестит вдали какой-то луч спасенья: святое слово любовь. Мне кажется, как будто теперь становятся мне милее образы людей, чем когда-либо прежде, как будто я гораздо больше способен теперь любить, чем когда-либо прежде...".
Друзья вспоминали, что из этой поездки он вернулся умиротворенным, очень спокойным, смягчившимся.
Он снова взялся за второй том. Теперь он думал, что писать книгу о России надо в России. Вернувшись, он жил то у матери в имении под Полтавой, то в Калуге у фрейлины императорского двора Александры Смирновой-Россет, то в Одессе. Наконец, окончательно поселился в Москве в доме своего друга Александра Толстого, тоже духовного чада отца Матфея. Ученые до сих пор спорят, какое влияние оказывал отец Матфей на Гоголя: одни называют его фанатиком, который едва ли не вынудил Гоголя отказаться от светской литературы, другие полагают, что он был обеспокоен не столько литературной, сколько духовной жизнью Гоголя. Впрочем, есть свидетельства, что отец Матфей требовал, чтобы Гоголь отрекся от Пушкина, чего тот сделать никак не мог. И его суровый аскетизм наверняка повлиял на тот образ жизни, который Гоголь выбрал для себя в последний год жизни: у него практически не было ничего своего, он мало ел, часто постился... После его смерти обнаружили у него 2 тысячи рублей, предназначенных для раздачи малоимущим, и 170 рублей своих денег, ничего больше.
Написанные главы второго тома Гоголь показывал друзьям; они говорили, что это прекрасно. Глав было 11, как и в первом томе — а, стало быть, в трех томах их должно было стать 33. Может быть, тут тоже сказалась ориентация на "Божественную комедию": в двух ее частях по 33 песни, только "Ад" по причине своего несовершенства вмещает 34; итого 100.
Некоторые главы он показал отцу Матфею, тот отнекивался, мол, ничего не понимаю в светской литературе, но потом прочитал. И посоветовал Гоголю их не печатать, а уничтожить: осмеют ведь хуже, чем за "Выбранные места". "Выбранные места" ему, кстати, тоже не понравились, и он корил Гоголя за самозваное учительство. Во втором томе его неудовольствие вызвало изображение священника и губернатора — таких не бывает, сказал он. Отец Матфей рассказывал уже после смерти Гоголя, что никогда не запрещал ему писать светских произведений, но советовал изобразить людей добрых: "Он взялся за это дело, но неудачно". Хотя Сергей Аксаков, прослушав некоторые главы второго тома в авторском чтении, потрясенно делился с сыном Иваном: "До сих пор не могу еще прийти в себя... Такого высокого искусства: показывать в человеке пошлом высокую человеческую сторону, нигде нельзя найти... Теперь только я убедился вполне, что Гоголь может выполнить свою задачу, о которой так самонадеянно и дерзко, по-видимому, говорит он в первом томе..."
Гоголь, однако, сомневался в себе. Поэтому так стремился получить оценку тех, чьим мнением дорожил. Даже просил Александра Толстого показать рукопись митрополиту Филарету. Тот просьбу не выполнил, опасаясь за душевное состояние писателя, в случае если митрополит не одобрит.
Может быть, Гоголь понимал, что у него не выходит та великая книга, которую он задумал. А может быть — что и весь замысел был ошибкой. Он не мог не понимать своим художническим чутьем, что нельзя убедительно и реалистично изобразить то, чего еще не существует, теми литературными средствами, которые еще не изобретены. Многое из того, что он только наметил во втором томе, сделали другие. Не до конца придуманный и прописанный ленивый барин Тентетников воскрес в Обломове. Полковник Кошкарев, учинивший у себя в имении крючкотворство и бюрократию, обернулся персонажами Салтыкова-Щедрина. Даже толковые хозяйственники и промышленники вроде Костанжогло — и те нашли себе место в литературе во второй половине XIX века. И, конечно, самая главная для Гоголя тема покаяния и обновления души воплотилась у Достоевского и Толстого. Толстой, кстати, создал второй национальный эпос — эпос войны, русскую "Илиаду".
Гоголь смог заглянуть далеко вперед, но не смог описать в поэме ту Россию, которой еще не было. Смог разглядеть глубину человеческого падения, но не смог рассказать, как душе восстать из мертвых. Увидел, как несется тройка-Русь, — но как было понять, куда она летит, свалится ли под откос или взлетит как птица? Он, кажется, истощил все собственные человеческие силы в попытке опередить свое время и надорвался.
Еще в январе 1852 года он был бодр и спокоен, но скоро все изменилось. Умерла сестра его друга, поэта Николая Языкова, Екатерина Хомякова, жена публициста и философа Алексея Хомякова. Ей было всего 35 лет, ее смерть потрясла Гоголя. Но на похороны он не поехал, а поехал почему-то в Сокольники. Некоторые исследователи считают, что он хотел повидаться со знаменитым юродивым Иваном Корейшей (см.: "Русский http://мир.ru" № 5 за 2016 год, статья "Московский пророк". — Прим. ред.), которого содержали в Преображенской больнице, но, приехав туда, не решился на посещение.
За неделю до Великого поста Гоголь начал говеть; он ел совсем мало, слабел, друзей, которые его уговаривали не истязать себя, не слушал: он уже знал, что умирает, и готовился к этому. В ночь с 11 на 12 февраля он сжег рукопись второго тома. Рукопись плохо горела, и он специально поджигал с углов каждую тетрадь. Утром сказал графу Толстому, что хотел сжечь только ненужные бумаги, но под действием злого духа сжег все. Впрочем, он говорил еще, что во всем полагается на волю Божию: если нужно этой книге быть, она будет, если не нужно — не будет.
До сих пор неизвестно, чем он был болен. Некоторые современники считали, что он решил заморить себя голодом. Врачи диагностировали менингит. Гоголь отказывался от лечения, говорил, что ему и так хорошо, просил оставить его в покое. Насильственное — и довольно варварское по нынешним меркам — лечение привело только к резкому ухудшению состояния: вечером 20 февраля Гоголь потерял сознание и утром 21-го скончался.
А "Мертвые души" так и остались бы гоголевским "Адом", если бы не та любовь, которая в них вложена — ко всем этим серым избам и бестолковым мужичкам, к пьяному кучеру и бараньему боку с кашей, к величавому плюшкинскому саду и бесконечной дороге, по которой несется неведомо куда птица-тройка. Если бы не тоска по настоящей России, не волшебная музыка, которой звенят лирические отступления, не авторская печальная улыбка, не "бесконечная, как Русь, песня".
И. Лукьянова
Следующая публикация
Нет комментариев