Предыдущая публикация
Помолись обо мне.
Нина Яковлевна влачила свое одинокое существование в малюсенькой квартире углового трехэтажного дома на Заводской улице маленького городка Ленинградской области. На просторной площадке подъезда умещалось аж семь малометражек, и Нина Яковлевна не могла понять замысла архитектора. Зачем такая просторная площадка? Не лучше ли увеличить площадь квартир? Ответов на свои вопросы она не получила – спрашивать не у кого была, а всякими «гуглами» и «яндексами» она пользоваться, увы, не умела – компьютера не было. Какой компьютер, у нее даже телевизор был старенький, тридцати лет от роду, и телефон – самый, что ни на есть, простенький, кнопочный, хотя у многих Нины Яковлевны соседок дома красовались широченные плоские телевизоры на стене вместо картин, да и телефоны – тоже, такие же, как и телики, только чуть поменьше. По утрам Нина Яковлевна, позавтракав чаем с жареными гренками, одевалась и уходила на «промысел». Нина Яковлевна спешила на рынок за молоком: фермеры из соседней деревни приезжали в город в дребезжавшей саренькой «Ниве» с тележкой и продавали домашнее жирное, как сливки, молоко, желтоватый творог и сметану, ложка в которой стояла торчком. Нина становилась в очередь и терпеливо ждала, выслушивая сплетни таких же, как она, пожилых мужчин и женщин, шустро крутившихся с утра по хозяйству. Разговоры были одни и те же: политика внутренняя и внешняя, дети, внуки и хреновая работа городской администрации. Все сводилось к одному: раньше было лучше! И солнце – ярче, и трава – зеленее, и генеральный секретарь – добрее и рачительнее относился к своему многострадальному народу. - Я помню, - начинал какой-нибудь седой дяденька в пыжиковой шапке, - шести утра еще нет, а техника в ряд выставлялась – и вперед, дорогу чистить. Мы на завод, как баре шли – все сугробы убраны. А теперь внучке с коляской во двор не выйти – все завалено снегом! Бардак! Сталина на них нет! Нина Яковлевна хотела возразить. Она ясно помнила, она пробиралась на тот самый завод с санками (по пути надо было закинуть в садик сынишку) по сугробам. Тогда она, еще молодая и сильная, воображала себя полярником в сложной экспедиции или просто – ездовой собакой. Потому что, язык был на плече, а тело – в мыле – не пройти и не проехать! И кругом – такие же граждане – волочились по пояс в снегу, пытаясь пробить колею для других. К обеду город был испещрен тропками, и люди уже могли спокойно ходить по своим насущным делам. Но она не возражала и не спорила. Лучше, так лучше. Зачем обращать на себя праведный гнев нервной толпы? Тем более, Нина Яковлевна понимала, что раньше было действительно лучше – потому что, все, сейчас терпеливо дожидавшиеся своей очереди, были намного моложе и счастливее. И Нина Яковлевна – в том числе. Все очень просто. Нину тогда звали Ниночкой. Ее не донимали болезни. Она с удовольствием смотрела на свое зеркальное отражение. Малюсенькая хрущебка со смежным санузлом (метр – ширина, два – длина) и отсутствием лоджии была настоящим царским подарком для Ниночкиной семьи. Не надо ходить за водой, в баню, мучиться со стиркой, топить печь, ругаться с соседями. Своя квартира, Господи! Какое счастье! А квартира была просторной – восемнадцать квадратов в комнате! И удобная ниша для сына Ванечки. Игорь (муж) смастерил топчан, аккуратно вместившийся в нишу, повесил книжные полки. Нина нашла красивую гардинную ткань, обметала ее на швейной машинке и протянула на проволоке – отличные занавески получились. Ванька мог задернуть занавес по вечерам и уютно расположившись в своем уголке, читать или спать – никто его не беспокоил. Ниночка обожала семейные вечера. Ванька играл на полу – что-то там созидал из конструктора, Игорь читал в своем любимом кресле с деревянными подоконниками, а Нина на кухне смазывала коржи для торта вареной сгущенкой – погуще, потолще слои – все любили сладкое. Потом она заваривала индийский чай по «английской технологии»: сначала прогревала фарфоровый литровый пузатый заварочный чайник, держа над горячим паром. Потом, тщательно вытерев его чистым полотенцем досуха, насыпала на донце пять щепоток душистой заварки – от чайника шел великолепный сухой, почти банный аромат. И только после этого кипятила колодезную (за такой водой Нина бегала на городскую окраину, считай, в деревню, к колодцу) воду и заливала кипятком чайничек до половины. Подождав минуты три, доливала чайник до верха, закрывала крышкой и чистым вафельным полотенчиком. Через некоторое время звала мужа и сына на кухню, под красный абажур, пить субботний чай с тортом. Ее мужчины наслаждались чаепитием, шутили, поддевали друг друга, сочиняли планы на завтрашний день, а Ниночка думала, какая она все-таки счастливая. Все у нее есть для счастья: и сынок, и муж, и красный абажур, и занавески в тон (как все-таки удачно она напала на эту ткань в одноименном магазине), и покой, и радость, и страна, где нет никакой войны, дай Бог, чтобы так было всегда. «Пожалуйста, Господи, хоть и говорят, что тебя нет, но все равно, пожалуйста, сохрани все, как есть!» За красными занавесками бушевала метель, заваливая город тоннами снега, и завтра Ниночке снова придется потеть, пробивая себе путь. Вечером нужно будет бегать по магазинам в поисках продуктов и дефицитной сгущенки. Да еще стирки поднакопилось, да через неделю нужно сделать генеральную уборку к новому году. У Ваньки начнутся каникулы – он просился на недельку в деревню к бабке. Нужно матери гостинцев прикупить. Хорошо, что Игорю набор подарят. Там палка сырокопченой колбасы будет, можно отрезать четверть. Да и Ваньке подарок дадут в школе. Оттуда можно конфет шоколадных взять, да еще подушечек прикупить, мать их любит. А к Новому Году еще надо бы достать майонез – жаль, что его в наборе нет. А так – все приготовлено на год вперед. Да, еще бы сметаны свежей не забыть тридцатого взять. Много надо – и на кролика, и на торт. Интересно, Семеновы придут? Так, за чередой мыслей и мыслишек проходил тихий субботний вечерок. И, покуда Нина засыпала, ручеек женских думок иссякал и таял, потому что сон, глубокий, здоровый и крепкий, наваливался на нее разом, мягким одеялом отсекая собой все заботы и беспокойства – спать! Завтра будет новый день! И все будет хорошо! Потому что, иначе не может быть! И все было хорошо! И в новогоднем наборе мужа, помимо шпрот, была еще и коробка конфет, и шампанское, и шпроты, и баночка с крабовым мясом, и колбаса, и еще много чего вкусненького. И премию, и тринадцатую выдали. И пахла хвоей елка, и игрушки сияли на ней волшебно. И Ванечке удалось купить клюшку. И Игорю – рубашку импортную. И Семеновы, Ленка с Витькой, пришли, и Петровы. И праздник получился чудесный: сначала посидели до курантов. А потом высыпали на улицу и жгли бенгальские огни. И дети веселились – спать не гонят! И музыка, и танцы, и всем подъездом поздравляли друг друга и желали счастья. И все молодые! На площадку кто-то вынес столы, и елку кто-то вытащил, и все гуляли до утра уже в подъезде, на той самой обширной площадке, под Аллу Пугачеву, под «Песняров» гудели! Все молодые, у всех все впереди, и только начинается жизнь! *** - …ипотеку нынче платит, волком воет! А квартирешка-то, квартирешка, в два раза меньше родительской – вот вход, два шага и в стенку упрешься! Я ей говорю: Неля, возвращайся домой, не смеши людей! Умру, так все тебе достанется! Как ты дальше будешь жить – Муська растет! Что она в твоей конуре видит! Так ведь нет – уперлась. Питер, Питер… А где Питер-то? В Мурино живет! Питер… На работу два часа добирается! Питер! – продолжал выступление дядя в пыжиковой шапке. И все с ним соглашались, кивали головами. Нина Яковлевна очнулась от воспоминаний. Дед в шапке гундосил и не успокаивался. «Наверное, совсем ему одиноко одному, коли не замолкает ни на секунду. Поделиться своей болью с народом хочется человеку» - подумала она. Ей тоже было ужасно одиноко. Но желания поделиться с кем-то своей болью не возникало. Не было этого желания. Сгорело. У нее никого не осталось. Того счастья, которое должно быть всегда, Бог не дал. Отомстил за неверие в него, Бога, почти всем советским людям. Обрушил на них, наивных, «святые» (как обожает вспоминать про это время одна известная президентская супружница) девяностые, с бандитами, с голодухой, разочарованием и растерянностью, циничным воровством и наглым обирательством до нитки, с порочной вседозволенностью и грязью, с мусором, анархией и смертью. Хоть вешайся. И вешались. От позора, из-за долгов, из-за понимания свой ненужности. Спивались и вешались… - Я – слабый! Слабый, - кричал тогда Игорь. Да, слабый. Человек с высшим образованием, инженер, оказался никому не нужен. Никому. Завод ужимался в размерах, сокращался, терял свое значение. Терял свое значение и народ. Нина носилась по городу в поисках хоть какой-нибудь подработки: надо было кормить семью. *** Она плотно засела за свою старенькую швейную машинку – шила на заказ, пришлепывала иностранные лейблы и сдавала продукцию Семеновой Лене, семейной подружке. Ее Витька оказался оборотистым и плавал в торговле, как рыба в воде. Сбывали одежду, как фирму. Стежок к стежку ( все по «Бурде). Этикетки Семенов Витька где-то умудрялся доставать, деляга… Платили Нине сущие копейки, но она не жаловалась, хоть и была основным двигателем торговли. - Основной двигатель торговли – не твои руки, - говорила Ленка Семенова, - а Витькины мозги! И Нина соглашалась с ней. Витьку она уважала, Витька не плакал и не отчаивался – оказывается, он до дрожи ненавидел проклятый совок и радовался, что наконец-то союз развалился к чертовой матери, и теперь не надо кормить никого. Ванечка к тому времени оформился в высоченного парня и поступил в институт. В бывший Ленинград. Его одноклассники были лишены такого счастья – у родителей не оказалось денег, чтобы оплачивать (здравствуй, капитализмъ) институты. Его одноклассники отправились в армию. В самое пекло злой дедовщины и звериных порядков. В самую разруху-голодуху, где склизкая шрапнель с селедкой считалась за деликатес. Где пьяный командир, наспех побритый и сбрызнутый «шипром», одуревший от безнадеги, воспитывал молокососов, как умел, примешав к «воспитанию» злость и отчаяние, выросшие на месте гордости за страну, которой не стало, и Бог знает, будет ли она вообще. Ване повезло – матери удавалось зарабатывать деньги на учебу сына. Он приезжал на каникулы. Побудет день-два, и снова отчалит. Ему не нравилось в родном городке, посеревшем от блеска «святых девяностых». - Скучно, мама. Все бухают. Даже папаша наш! – кривился Ваня, - брось ты его нафиг. Он кровь твою сосет! Он был прав, Ванечка. Как он несправедливо и болезненно был прав. Игорь начал пить. Он покупал спирт «Ройал» в ларьке, маленькие мерзавчики с красной крышечкой, «красной шапочкой», разбавлял содержимое один к одному и пил с мужиками за ларьком. Откуда деньги? Оттуда – на бирже стоял. За «стояние» платили какие-то копейки, которые тут же пропивались. Но у жены Игорь ничего не просил – понимал – безбожно требовать у жены, горбатившейся ночами над швейной машинкой и кашляющей нитяными огрызками. Игорь старался ей помогать: следил за состоянием старенькой машинки, смазывал шпунтики и колесики, не давал ей сдохнуть окончательно. Но на этом – все. Хотя мог ведь – Семенов не раз, и не два предлагал ему устроиться водителем и возить товар. - У меня права так, для галочки, - отмахивался Игорь от Витька, - любительские права. Какой из меня водитель? Машины даже не успел купить. Машину купить не удалось, хотя копили деньги много лет. В один прекрасный день рублики превратились в «фуфлики». Так что Игорь навеки остался пешеходом. Слабым, безработным, пьющим пешеходом. Ему было неловко и стыдно, уважаемому человеку, начальнику, итеэровцу, разгружать вагоны со своими бывшими подчиненными, работягами, разными по характеру людьми. Он был строгим начальником, не терпел раздолбайства и разгильдяйства на работе – многих безжалостно увольнял по статье. В один из самых отчаянных дней, по направлению биржи, пошел таки на железку – деньги платили сразу. А там встретил Павлика. Павлик по жизни был «летуном», навроде киношного «Афони», позорившего славный завод своим поведением и умением подкалымить, не отходя от рабочего места. И вот этого Павлика, оказавшегося по иронии судьбы бригадиром грузчиков, увидев робкого бывшего начальника, осклабился, показав ряд сахарных зубов: - О! Какие люди! Игорь Валентинович собственной персоной? Что, *ополиз, не оставили тебя при теплом местечке? Слишком честный? Давай, впрягайся, чудило! Тут тебе не там! Тут тебе не креслице твое мягенькое, и секретарш с кофейком нет! Работяги сипло, пропито заржали. Все время разгрузки подначивали «гнилую интеллигенцию». Игорь неловко оступился под весом мешка и получил от кого-то обидный пинок – веселились мужички. Помнили чужие обидки. Бригадир блаженствовал. Игорь аккуратно взвалил мешок на грузовую платформу. Подошел вплотную к скалящему зубы Павлуше и аккуратно, но точно ударил его кулаком в нос. Морду Павлика залила кровавая юшка. Игоря уволили сразу, пригрозив ему даже не думать о дальнейшей работе. - Здесь тебе не там, - плевался слюнями начальник участка, - ишь ты, манерки свои тут показывает! Кончилось твое время! Или пашешь, как все, или под мостом сидишь! - А сам-то, что не пашешь? – угрюмо спросил Игорь, - ручки-то белые, работяга хренов! - В-о-о-н! – завизжал начальник, холеный, сытый, изнеженный, - вали отсюда. Игорь вышел из кабинета. В приемной посиживал Павлик с кусками ваты в ноздрях. Секретарша озабоченно чирикала над ним. - Что, получил люлей? – ехидно спросил он у Игоря. В любимчиках ходил, видимо. Пригрел местечко. Вон, даже секретаршу приручил. Игорь не ответил. Вечером он крепко напился, а утром вновь сидел в коридоре биржи. Нина прекрасно понимала, что творилось с мужем. Она не относилась к волевым женщинам, которые могут достать любого, но добиться своего, пиля мужчин бесконечно. Ей было жалко Игоря. Искренне жалко. Нина решила проще: дать человеку время успокоится, осознать свое «Я», поверить в себя. Тогда все получится, обязательно получится. Ваня обещал приехать к Новому Году. Нина готовилась к празднику, как умела. Слава Богу, ко времени дикого капитализма, не нужно было давиться в очередях и прижимать к сердцу талоны. Это прошло и моментально забылось. Витрины ломились от американских гигантских окорочков, импортного майонеза, непонятной колбасы и сардин. Отчего-то дружелюбное к России государство заваливало голодных россиян продукцией своего производства, не особо заботясь о качестве продуктов и сроках годности. И то – хлеб. Какая уж тут гордость. Хорошо, что чеснок и горчица пока – исто русские. И Нина сварганила приличный стол за копейки, зажарив под сыром «ножки Буша», натерев чесноком черные гренки и накрошив винегрет с селедкой. Удалось подобрать на рынке еловые ветки (они пока бесплатные), поставить их в хрустальную вазу и украсить дождиком. Игорь выколотил на снежку палас, помог передвинуть громоздкий шкаф в угол, освободив пространство, и отмыл начисто полы в квартире. Сразу как-то торжественно, просторно дома стало. Запахло хвойным, лесным запахом и мандаринами (мандарины – это святое). Нина любовалась блеском выкупанных в холодной воде с нашатырем бокалов. Из секретера она торжественно выудила подаренный на свадьбу сервиз «Мальвина», и серебряные вилки. Что на них смотреть, не в музее. Нужно пользоваться красивой посудой здесь и сейчас. В ней любая «едьба» выглядит по-королевски. Ваня приехал вечером. Высокий, красивый, молодой, модно одетый – Нина удивилась даже. Откуда у него кожаная куртка? Ведь она стоит бешеных денег? И джинсы? Джинсы марки «Levi Strauss», Нина пыталась шить такие же, но у нее получалось, скажем так, неважно, не было в стране такой ткани. Это бананы или слаксы можно еще подделать, но настоящие «левайсы» казались чем-то на грани фантастики. - Да удалось найти небольшую работенку, - отмахивался тогда. Нина не стала допытываться, что за работенка, хотя тогда, впервые, наверное, если не считать тяжелого предчувствия накануне смерти мамы, у нее нехорошо дернулось сердце. Но… Праздник, и Игорь в чистой рубашке (в той самой, которую Нина дарила ему лет десять назад на Новый год), побритый и трезвый, с посветлевшими глазами, радостно потянулся к сыну. Зачем портить вечер какими-то предчувствиями? И все же саднило под ложечкой. Нина задушила боль варварским способом: налила в рюмку водки и туда же накапала валерианки. Одним махом выпила гремучую смесь, потом прислушалась к себе – вроде полегчало – можно жить дальше. Началось все хорошо. Дождались боя курантов, сердечно поздравили друг друга. Ваня загадочно улыбнулся и предложил родителям заглянуть под елочку. Подарки? От сына? Нина ожидала найти какую-нибудь милую безделушку типа шарфика или перчаток – что взять со студента? Но в красивой коробочке с надписью: маме, обнаружился футляр, а в нем – цепочка. Игорь в своем подарке нашел… часы. Хорошие часы с золотым корпусом. После немой паузы Ваня объявил: - Мама, ты только не волнуйся. Я бросил институт. У Нины опустились руки, и цепочка мертвой змейкой скользнула на пол. Игорь помрачнел. - Ты что творишь? Мать жилы рвет на твое обучение. Ты, гаденыш этакий, совсем уже совесть потерял? В братки пошел? В Воры? А? Ваня вспыхнул, сузил глаза (добрые такие, умные, отцовские глаза), и вдруг, словно плотину прорвало, начал выплевывать Игорю в лицо злые, желчные, убийственные слова: - Ты маму пожалел? Тебе, слабаку, вдруг маму стало жалко? Быть мужиком, работу найти – тебе стыдно? Чтобы мать не гробилась, чтобы копейки не считала – ТЕБЕ СТЫДНО? А мне вот не стыдно! Мне этот диплом нафиг не нужен! В любом переходе эти дипломы продают! И мне не стыдно! Игорь бледнел. Ваня, наоборот, пылал: глазами, ушами, речами. - Че уставился, фраер? Что глазами лупишь, правильный ты наш? Иди в ларек, красную шапку себе купи, да пожалуйся алкашам своим на несчастную жизнь! Это тебе – нормально, не стыдно! Отец вдруг ударил сына. Наотмашь, жестко. - Заткнись! Ваня устоял. Сгреб Игоря за грудки и сквозь зубы процедил: - Молись, шнурок занюханный, что я тебе родственник. А то быстро бы к архангелам своим интеллигентным улетел! Молись и оставь мою мать в покое, свали из квартиры, недоделок, пока я тебя лично из окна не выкинул, терпила! Нина, до этого оторопевшая просто, не выдержала: закричала: - Прекрати! Прекрати! Прекрати! Ваня выпустил Игоря, и тот сразу же свалился безжизненным кулем на пол. Нина подбежала к мужу пощупала пульс – тишина. Метнулась к телефону – вызывать скорую. Ваня бросился к ней: - Мамочка! Нина взглянула на него безжизненными, пустыми глазами: - Я тебе не мамочка. Убирайся. Ванькина губа вдруг задергалась, лицо посерело. Он, странно мотнув подбородком, схватил свою кожаную куртку и вышел из квартиры. Нина душой рвалась за ним, вниз по лестнице, на улицу, в метель, по расчищенной дорожке, по тротуару, вдоль магазинов и кафе, через метель и мишуру… Но на руках – бездыханный муж. Милый, любимый, единственный. Нина осталась с ним. Врачи скорой констатировали смерть от острой сердечной недостаточности. Витька с Ленкой помогли с похоронами, пока Нина находилась в глубокой прострации. Вани на похоронах не было. Его вообще больше в жизни Нины не было: за много лет – ни звонка, ни письма, ни-че-го. *** Семеновы, покумекав на досуге, что теперь заграничными лейблами никого не удивишь, перестроились на челночную торговлю. Необходимость в труде Нины отпала – еще не наступили времена, когда людям захочется одеваться в одежду отечественного модельера. Нина, тупо уставившись в телевизор, смотрела мексиканский сериал про свою более удачливую товарку и хохотала до слез – господи, ну что за бред! Она даже представить не могла сверкающий подиум и себя на нем, в окружении высоченных моделей, разряженных в продукцию ее производства. Это, может быть, в Мексике, спрос на таких белошвеек, а здесь… Тем более, развелось немеряно подпольных производств, где нашлась работа иностранным гражданам. Кому нужна Нина? Она, конечно же, не отчаивалась. Устроилась в школу техничкой и сторожем по совместительству. Где наша не пропадала – вон, муж, стеснялся как, и что из этого вышло? Теперь стесняться нечего, полеживает себе на городском кладбище и горя не знает. За сына ужасно болела душа – Нина вздрагивала от каждодневной хроники происшествий, которыми буквально кишел телевизор. Самым страшным кошмаром для нее было – услышать родную фамилию. Только не это, только не это! Она давно простила Ваню, она бы к нему на карачках поползла – только… куда? А он не звонил, не писал, и никто, ни друзья, ни одноклассники, более-менее устроившиеся в жизни, пожимали плечами: откуда им знать, своих забот полон рот. Кое-как, с пятое на десятое, Нина Яковлевна докарабкалась до пенсии. Но работу не бросала. На одну только пенсию не прожить – одних лекарств сколько надо – прицепились болезни. А еще Нине Яковлевне нравилось работать. Да! Нравилось! Школа гомонила десятками неугомонных ребячьих глоток, шумела, дребезжала звонками, от которых закладывало уши, топотала сотнями ног, кричала, смеялась, плакала. В школе Нине было не так страшно, как дома, наедине с телевизионными хрониками происшествий. Она запрещала себе включать ящик, но руки тянулись к проклятой кнопке. Она включала телевизор, замирала перед ним обреченно и выдыхала, когда передача кончалась. Она любила ночные дежурства: в старенькой каптерке так уютно! Особенно, когда есть термос и пара бутербродов с сыром. Нина пила горячий, настоявшийся, сладкий чай, медленно жевала бутерброд и наслаждалась тишиной. Тишина уснувшей школы не казалась ей мертвой. Это - как уложить спать набегавшегося за день сынишку – он подкладывает под щеку ладошку с обгрызанными ногтями на смуглых пальчиках и спит неслышно, иногда дрыгая ногами в цыпках. Завтра будет новый день, и сын опять проснется, чтобы устроить очередной тарарам и перевернуть все вверх тормашками. Нина часто плакала, вспоминая Ваньку маленьким. Плакала, плакала и не могла себе простить тех своих пустых глаз. Ей постоянно снилась ссутулившаяся спина Вани. Ой, лучше не думать об этом – иначе можно просто сойти с ума. Лучше не спать всю ночь, совершать многоразовые обходы, и потом, утром, вернувшись домой смертельно усталой, упасть в постель и провалиться в небытие, чтобы Ваня не снился. Так легче жить. Но однажды Нину Яковлевну уволили. Просто взяли и отправили домой, доживать положенный век. - Я не могу смотреть, как вы таскаете тяжелые ведра! – щебетала директриса, - да и сторожем в вашем возрасте… Извините, это уже за гранью! Она еще много о чем щебетала, эта директриса, мило улыбалась и жалела Нину Яковлевну. Мягко стелила, выстилала шелковым одеяльцем для Нины Яковлевны гроб. Понимала ли она это? Нет! Ей просто не нужна была старуха, тем более безмозглая племянница по отцовской линии, здоровенная, плечистая, вся в деда, только баба, уже целый месяц обивала директрисин порог в ожидании обещанной вакансии. Родственники – святое, а Нина как-нибудь уж сама… Нина забрала из шкафчика свои немудреные вещи, потянула носом – одуряюще пахло еловой хвоей – накануне в спортзал привезли елку. Она мысленно порадовалась за ребятню, у которой будет праздник, ни смотря ни на что! И побрела домой, в пустую квартиру, где давным-давно уже не пахло так – Новый Год – для Нины Яковлевны – строгое табу. В магазине она купила пяток мандаринов, маленький шкалик водки и отправилась, куда глаза глядят. Нина даже не поняла, как очутилась на городском кладбище, около оградки, за которой бугрился заметенный снегом памятник – могила мужа. «Вот и судьба» - подумала она, пробралась за ограду и уселась около. Мандарины, словно фонарики, светились на снегу. - Ну, здравствуй, Игорек, вот и свиделись, - приятная дремота охватывала все существо Нины Яковлевны, и было совсем не страшно, тихо и спокойно, даже тепло. Ее засыпало мягкой порошей, веки закрылись, и стужа ласково сжимала сердце, баюкала и приглашала в вечность, где вовсе нет боли, где ждал, наверное, муж, виноватый и смущенный, что покинул Нину Яковлевну так неожиданно… - Дура! Вставай! – кто-то закричал над ухом. Нина Яковлевна нехотя открыла глаза – заросший бородой мужик тащил ее куда-то… Потом было тепло и больно щекам, и горячий чай тек по горлу, и кто-то причитал, что она – дура, что самоубийство – страшный грех, и нет хуже греха, и надо жить, всем плохо, но жить-то как-то надо! Ее спас коллега, церковный сторож, служивший тут, при восстановленном приходе и кладбище при нем. И этот сторож, Матвей, не отпустил Нину до самого утра, пока не явился на службу батюшка. В церкви мигали лампадки и свечи, и их отблески оживляли строгие лики святых на иконах. Батюшка обнял ее и сказал, что нужно молиться и просить прощения. Что все испытания Божьи надо с достоинством преодолевать. Что Бог любит. Что Бог простит. Что все будет хорошо. И Нина выплакала батюшке все свое горе, которое, прорвав невидимую плотину, потекло рекой, сшибая все на своем пути. - Помогать ближнему – вот твое спасение. Помогай тем, кому хуже, а их очень много, верь! – говорил батюшка, - вот раб божий Матвей, кем был? Горьким пьяницей, лютым душегубом, сам на себя руки хотел наложить, а спасся, и твою душу спас! И ты спасай, и спасена будешь! *** Так и начала Нина свою тихую, духовную жизнь. И оказалось, что несчастных – очень много! И детей, и взрослых, и кошек, и собак, всем нужна помощь! Она помогала церкви, сортировала гуманитарную помощь, работала при кухне, чистила и драила святой дом Господень, ухаживала за заброшенными могилками, трудилась во имя Христа. Понемногу душа очищалась от смятения и страха, и постепенно Нина Яковлевна прозревала, и чувствовала, что нужна людям, нужна, как никто другой. Помимо церковных дел, она старалась и так, по мелочам порадоваться и порадовать других. На лестничной площадке поселилась неблагополучная семья. Мать и трое пацанов. Работала Танька Кошкина круглыми сутками. И дети болтались сами по себе. Вроде кормлены, вроде одеты, у социальных органов особых претензий к ним не было. Но Нина-то знала – плохо живут. Мать пацанов, задерганная безденежьем и вечными проблемами, орала на отпрысков так, что за хлипкой стенкой квартиры у Нины Яковлевны закладывало уши, и прыгало сердце. Нина старалась не учить никого жизни. Танька, нервная, крикливая, по природе своей злобной фурией не была, жизнь заставила: папаша бросил семью два года назад, алиментов не платил, а ведь одевать детей надо, обувать, кормить, в конце концов! Нина Яковлевна готовила картошку по-ленинградски (сваренную в мундире, охлажденную, очищенную и порезанную на дольки она обжаривала до хрустящей корочки на чугунной сковородке), пекла немудреные пироги и приносила ребятам, голодным, как рота солдат. - Ребятки, а я вам тут принесла поесть, горяченькое, - говорила она. Все трое, старшему Кольке едва одиннадцать исполнилось, среднему Лешке – девять, а младший (на сердце запал) Ваня только-только в первый класс пошел – набрасывались на еду. - Нина Яковлевна, я ж им оставляю суп в холодильнике, троглодитам этим, - пеняла потом Таня соседке. Но Нина Яковлевна лишь улыбалась: - Да что ты, Таня, мне же не сложно за мальчиками присмотреть. Мы и уроки все сделали, и почитали. Она не говорила, но Танька видела: и под мышкой разорванной Колькиной курточки аккуратная штопка, и носки, и трусишки у всех чистенькие, и сами умытые и накормленные доброй бабкой. Чего брезговать, если у бабки крыша едет? Дают – бери, а бьют – беги! Танька дала молчаливое «добро» на опеку своих «казаков» и взяла еще одну подработку, двужильная. *** И ведь неплохая бабенка, оказывается. Психованная малость, так ведь это не от хорошей жизни. Не высокая, крепкая, плотно сбитая, обыкновенная женщина, типичная представительница потомков финно-угорского племени, когда-то давным-давно селившегося здесь. Сала на теле Таня не нарастила, и вся ее сбитость была лишь скоплением крепких, упругих, будто, каучук, мышц. А как иначе – не в кабинете сидит, бумажки перебирает, а у транспортерной ленты дежурит. Оборвется лента, хватай лопату, выгребай цемент вручную. А насыпатся его может не одна машина. А силы даже не лошадиные, женские. Но ведь у нас как принято: женщину с лошадью равнять. Все перенесет и выдюжит, даже там, где лошади сдохнут. С завода Таня бежала в цеха – подметать полы самодельной дворницкой метлой, мыть душевые и комнаты отдыха, а так же (чистенькой водичкой, да в первую очередь) кабинеты начальников цеха. В одном таком Игорь, муж Нины Яковлевны когда-то работал. Как Танька умудрялась теперь еще подработку схватить, дополнительный цех прибрала – уму непостижимо. - Зато на все работы в одну сторону бежать, - смеялась Танька, стыдливо прикрывая ладошкой зуб. У нее, у сердешной, переднего не хватало. Выпал, когда Ванечку (ах, Ванечка, боль Нины Яковлевны) носила. Вот так, помаленьку, потихоньку – влилась Нина Яковлевна в суетный, почти мужской, Танькин коллектив. Парни, отмытые и приголубленные, постепенно перестали дичиться старой Нины, привыкли к ней и считали родной бабушкой. Так и называли ее – бабушка Нина. А она пригрелась возле мальчишек, словно возле печной лежанки, нагретой до приятной теплоты, усыпляющей и умиротворяющей. Это разве – не счастье? Танькин Ванечка, чуткий до мистического удивления, понимал особую связь между собой и бабой Ниной, льнул к ней, подлаживаясь светлой головенкой под мышку, пытался ухватиться за руку, прижаться к плечу, подластиться, обнять. И ей казалось, что Ванька – и есть тот, ее, потерянный навек сын. Просто Господь Бог, пожалев свою непутевую рабу, немного повернул время вспять, и вернул ей Ваню, юного, чистого, неиспорченного скверной, а главное, живого! Она каждый день молилась и благодарила всевышнего за этот царский подарок, за невиданный шанс, за все. Покрестив всех троих ребятишек одновременно (Таня, шалопутка, даже не вспомнила о крещении детей), особенно радела за Ваню. Ванюшу, Ванечку дорогого… Сыночка? Ему, милому, ему, хорошему, Нина покупала на свои копейки творог и сливки. Уж больно худенький парнишка, вроде кормит его Яковлевна сытно, а все не в коня корм. Пока старший и младший росли, крепли, наливаясь такими же каучуковыми мышцами, как у матери, Ваня становился совсем прозрачным. А уж когда у него, ни с того, ни с сего, хлынула кровь из носа, и это повторялось все чаще и чаще, Нина Яковлевна чуть не взвыла в ужасе – БЕДА. Началось… Таня с ума сходила. Ребенка увезли в областную больницу, и там поставили неутешительный диагноз. Молодой, совсем еще мальчишка, доктор с серьезным лицом сообщил о лечении, операции и побочках химиотерапии. Для Тани начинался особенный ад – каждый, бывший в (не приведи Господь) такой ситуации, знает, что значит прохождение бесконечных больничных кругов этого ада. Но Ванечке было в сотни раз тяжелей, и от этого Танино сердце рвалось на части: сама ведь, сама сколько раз в сердцах орала: да чтоб вас черти взяли! Достукалась! Дооралась! Ехидна, кукушка, тварь! Нина Яковлевна осталась с другими мальчиками, кому еще? Разбудив и отправив их в школу, убегала в церковь, где молилась, молилась… Больше всего Нина боялась задавать вопрос: «Почему именно Ванечка? В чем он виноват, Господи? Если вина моя, так накажи меня. Меня накажи!» Но внутренним чувством она понимала: это и есть наказание. Изуверская месть за покой и довольство собой. Пожила в радости, передохнула – и будет. Батюшка, молодой и красивый, с сожалением смотрел на свою постоянную прихожанку. Бьется, бьется, не зная, что божья любовь – цепь, казалось бы, невыносимых испытаний. И все это надо выстоять, с верой и правдой, через боль, через мытарства. Почему его, счастливого и здорового, не испытывает Господь? Неужели – недостоин? Он сам подошел к Нине Яковлевне однажды. - Не горюй, милая. Тебе к Чудотворной нужно съездить. Проси, и тебе откроется! У Нины Яковлевны словно глаза открылись, и зрение вернулось: ну как же так, она, верующая, а ни разу не посетила древний тихвинский монастырь, в который совсем недавно вернули икону Богородицы, чудотворной Божьей Матери? На следующий день Нина Яковлевна уже была в Тихвине. Она шагнула через запущенные врата монастыря, прошла по узенькой дорожке, покосясь на стройную колокольню, поклонилась и перекрестилась перед входом в святое место и оказалась один на один со спасенной иконой. Украшенная самоцветами, в золотом окладе, Мать была строга и сурова. Лик ее не походил на скорбные, полные грусти и любви, лица других иконописных изображений Богородицы. Эта, Тихвинская смотрела требовательно, взыскивающе, без улыбки. Нина, оробев перед великой Матерью, собралась с силами, упала на колени и два часа просила ее, умоляла, плакала, захлебываясь в собственной скорби, тонула в слезах и протягивала руку: помоги! Опустошенная, выпотрошенная, но успокоенная, с посветлевшей душой, она, поцеловав краешек иконы, тихонько покинула монастырь. Ни смятения, ни горя, только покорное принятие, легко. Бог все управит, и остается только с благодарностью принять то, что ОН управит. Нина не шла, плыла над дорожкой. Голова легкая, тело – невесомое. Благодать. У ворот чинно сидели попрошайки. Смиренно склонив головы, протягивали руки с зажатыми шапками. Разные люди: и несчастные старухи, и калеки, и горькие пьяницы, и просто – ряженые под нищих, профессионалы. Нина покопалась в тощем кошельке и протянула десятку к одной из склоненных голов. Русые волосы, две макушки, как два вихревых завитка, перечеркнутые длинной, белой полоской шрама. Тонкая, почти мальчишеская шея, плотно прижатые к голове уши. Две макушки… У Ванечки маленького такие же. Такие же, как у родненького, пропавшего Вани большого. И уши аккуратные, «комсомольские» - Игорь говорил. О, Господи! - Ваня? Ванечка? – холодея, спросила Нина Яковлевна. Услышав, что к нему обращаются, нищий поднял на Нину Ванины светлые глаза. - Ванечка-а-а-а! – истошно закричала Нина Яковлевна, - Ванечка-а-а-а, сынок! *** А все просто. Ваня ничего не помнил. Многолетняя травма не давала вспоминать. Ваню выписали из какой-то областной больнички и отправили восвояси – не он первый, не он последний. Дали адрес, где можно было зарабатывать на жизнь. Худо бедно, общежитие давали, документы выправить тоже можно было. С того времени Ваня переродился в Алексея. Поработав немного при храме, Алексей отправился дальше, не предупредив руководство об уходе. Какая-то сила вела его вперед. Так и шел он по запущенным храмам, подвизаясь на ремонт, а то и просто сидел на паперти, просил еду и не стеснялся. Чего стесняться? Стыда он не помнил. Чувствовал только зов, а чей, и за чем – не знал. Иногда задерживался на годы. В Иссаде прожил восемь лет, стал своим, был хорошим, прилежным трудником, и батюшка все упрашивал его принять постриг. Алеша лишь головой качал: - Туда надо, - и показывал на восток. - Да зачем тебе, милый? – переспрашивал батюшка, но на монашестве не настаивал. Лешка, считай, юродивый. К Богу ближе самого батюшки, ему видна, значит, особая правда. У него свой путь. А Леша, совсем, как лет сто назад, пешком, с рюкзаком за спиной, шел себе дальше, останавливаясь при храмах, разрушенных при советской власти, и восстанавливаемых на людские деньги сейчас. Каждый раз, перед храмовыми воротами, а то и просто, среди наваленных горками кирпичей и свеженькой вагонки он задавал немой вопрос: здесь? И через время получал ответ: нет. И шел себе дальше, ориентируясь по невидимому компасу. Леша не помнил, почему так. Он даже не позревал, при каких обстоятельствах лишился всего, что имел. А что он имел? Двадцать лет назад он нашел замечательную работу – деньги текли рекой. Нужно только было соблюдать дисциплину и быть нормальным пацаном. Кое-кого пугануть, кое-кого шугануть, сопровождать босса на стрелку, нормально, в общем. За это ему обещали рестораны, телок, шмотки, машины – все блага, о которых папа-алкаш не мог и мечтать. Какой, к черту, вуз? Вуз подождет. Он искал подарки, ехал домой с удовольствием. И хоть расстроила его картина опустошенного, растерянного городка, он держался. Обнял родителей, вручил им дорогие презенты. Ел, что дают, не выкобенивался и не обижался, что мама не выставила на стол продукты, которые он привез. И вот – ссора. И злые мамины слова. В голове гулко звучало: убирайся, убирайся, убирайся… Отец упал… Ваня ехал в поезде «Вологда-С-Петербург». Вокруг пели и радовались путники, которым пришлось встречать Новый Год в дороге. Ну и что? Веселье всегда с собой! Его тоже пытались угостить, но угрюмые глаза высокого парня в кожаной куртке отпугивали, отторгали от себя. Ваню оставили в покое. Он практически добрался тогда до своей двушки на Петроградке, зашел во двор и решил вернуться. Нехорошо все. Отец, мать. Развернулся, нырнул в темный переулок и… все. Куртка была хороша. Витька Соловей выручил за нее четыре ляма (старыми), не считая наличности в бумажнике. Тонкий металлический штырь, которым он вдарил по башке «братка», Витька тщательно вытер и оставил при себе – на «бизнес». Правда, через пару месяцев на этот штырь нанизали, как мясо для шашлыка, самого Соловья, ну что поделать – время такое. Безбожное. А Ваня стал Алексеем. Все бы ничего, да сны замучили. Ему постоянно снился какой-то мужик и просил за него помолиться. И этот мужик замучил его до невозможности. Убил его Леха, что ли? *** Иван пошел за ней, за этой незнакомой женщиной. Покорно уселся в автобус и смотрел на деревья, пролетавшие мимо окна. Дорогу он эту не узнавал, и женщина рядом… Кто она? Мать, наверное. Конечно, мать. Так кричать, плакать и радоваться может только мать. Странные ощущения. Как в кино – она радуется, а ему – все равно. Маленький городок, занесенный снегом, был тихим и белым, как деревня. Ивану он показался на диво уютным. Небольшие двухэтажные дома выстроились в ряд, как робкие солдатики на смотре перед столичным генералом. Они тянулись с серьезными минами, выпятив грудь, и старательно вымытые окна, словно медали, сверкали на фасадах, обновленных веселенькой светло-зеленой штукатуркой. Не узнаешь? Не помнишь нас? Иван не узнавал и не помнил. Но на сердце у него было отчего-то хорошо. Женщина, аккуратно, тактично коснулась Ваниного локтя: - Пойдем домой, сынок. И Ваня послушно двинулся за Ниной Яковлевной. Если это – родной городок, то он очень милый. Кирпичный угловой домик, тихий, заросший тополями дворик. Яркие качельки во дворе… Уютный, крашеный голубой краской подъезд – Ваня бы очень удивился – двадцать лет назад здесь испражнялись бомжи, а потолок и стены – исписаны погаными словами. В малюсенькой чистенькой квартирке Ваню встретили какие-то пацаны. Мелкие, серьезные, а потому – смешные. - Деточки, познакомьтесь, - сказала взволнованная, с блестящими от возбуждения глазами, Нина Яковлевна, - у меня такая радость, деточки! Это я сыночка нашла! Это Ваня мой! Он хотел поправить мать, сказать, что никакой он не Ваня, а Леха. Но – смолчал. Мальчишки оторвались от игры, и старший, вглядевшись в его глаза, пробасил; - У нас тоже Ванька есть. В больнице лежит. А я – Николай, а этот дрищ – Лешка, - и по-взрослому протянул гостю крепкую ручонку. У Ивана в голове – вихрь! Если женщина – его мать. То это… А кто это? Ну не дети же ее? Внуки, ясен перец! Ей – внуки, а ему-то как раз – дети! И что-то шевельнулось в сердце, залилось кипящей лавой. Лава так была горяча, что слезы выступили на глазах. - А мама… где? Колька посмотрел на Ивана, как обычно смотрят дворовые, познавшие свободу дети, на глупого взрослого. - С Ванькой! Где ей еще ж быть, она же мамка. А баба Нина с нами в няньках пока. Иван вглядывался в симпатичные мордахи детей, пытаясь найти в них свои черты. И находил! И они, эти дети, уже вошли в его сердце. Просто так. Он уже считал их, Кольку и Лешку – своими. Это такое счастье, когда есть дети! Ерунда, конечно, может быть, это просто соседские пацаны, но почему вдруг заболела душа о больном тезке? Как он там, со своей мамкой? Почему-то душа и о ней заболела. Мечется, бедная, с тремя оболтусами, а ему, Ивану (ну точно, Ивану непомнящему, родства не знающему) и дела нет никакого – болтается по миру с котомкой за спиной! Здесь, не здесь, тут, не тут… Мать суетилась на кухне. Что-то разогревала, гремела чайником… Иван слышал нехитрый шум женской хлопотной жизни у плиты, слушал нехитрую болтовню пацанов и сам не ожидая, вдруг присел на кушетку, расставив по-мужски ноги, подбоченясь (хозяин), окинул деловитым взглядом ребят: - Лешка, ты чего такой лохматый? Айда, парни, пойдем! - Вы куда? – выглянула из кухоньки Нина. - А мы в баню! – буркнул горделиво Лешка. - В… какую баню? Ванна же… - В нормальную баню. Попаримся, заодно и подстрижемся, - улыбнулся Ваня, - дай-ка нам чистую одежку... мама. И Нина еле-еле сдержалась от слез. Потому что, Иван, взяв за руки мальчишек, не сбиваясь с курса, шел туда, куда надо было идти – в городскую баню, по точному маршруту! А это значило… А это значило, что ВАНЯ ПОМНИЛ ЭТОТ МАРШРУТ! Игорь и Ваня ходили в баню каждое воскресенье. Это традиция у них была такая. Хорошая мужская традиция, привитая с детства – купить веник, взять чистую одежду и посетить настоящий мужской клуб, где можно попариться на широких полках, а в раздевалке выпить пива и поговорить, перетереть по-мужски, по делу, не задерживаясь – ребенок ведь с собой – не застудить бы пацана… Нина Яковлевна повернулась к иконе, стоявшей в углу на полочке: - Царица Небесная, матушка, Царица Небесная… *** Чуда не случилось – память к Ивану не вернулась, это же не сериал для домохозяек. Но нужна ли была ему эта память? Вспомнить «мужика» из сна? Вспомнить, как он умер? Нина Яковлевна затянула себя невидимым жгутом: пусть это неправильно, пусть не педагогично – Ваня не должен знать, как умер его отец. Пусть тот надменный мальчик ушел навсегда – около нее новый, чистый, настоящий сын. Подарок Богородицы. Пусть, пусть, пожалуйста, Господи, пускай будет так! Мало он страдал? Уже седина посеребрила виски, он сам – отец, пусть! Да. Ваня «сам отец». Это получилось так просто, так естественно, будто пацанов лично родил и пестовал! Всех троих! Особенно, младшенького, тезку. Его привезла Танька, обессиленная, не потерявшая надежды, ибо эту надежду ей подарили там, в областной, при повторной сдаче анализов. - Мы можем ошибаться. Это прискорбно, конечно, но для вас – радость, это – не опухоль. Конечно, полечиться придется, но полечиться – повторяю. Татьяна Александровна? Татьяна! – доктор бросился к Таньке, сползавшей со стула. Вот где чудо! Вот где настоящая радость! Какая теперь разница, вернулась память к Ване большому или нет! Он полюбил всех обитателей двух квартир с одной перегородкой. И полюбил, мысля, что любить этих мальчишек и женщин легко, будто он знал их всю жизнь. - Ты, Танечка, веди себя обычно, будто Ваня – твой муж, - робко советовала Нина Яковлевна оторопевшей от неожиданности Тане. Та, алея простоватым лицом, отмахивалась от соседки руками: - Да что я, ошалела, что ли? Какой он мне муж? Да че я с ним? - Да ничего, - сводила вдруг брови Нина Яковлевна, - у вас детишек трое! Будто не знаешь, что делать! Не сироти мне мальчишек! Где ты еще найдешь такого отца! А Таня, честно, не знала, как вести себя с Иваном. Ну не знала! И врать не могла. При незнакомом, статном мужчине ее лицо приобретало лошадиное выражение, а руки – не находили места. А Иван умилялся ей: плотненькой, деловитой, застенчивой, измученной работой. Вот она - истинная мама, умница, солнышко лесное, красавица невозможная! Он чувствовал глубокую вину перед Танькой, такую глубокую, что сердце его сжималось при одном только взгляде на несчастную, хорошую такую, отчаянную, им брошенную женщину! Ваня устроился на завод. Образования нет, зато руки на месте. Подучили. Наставили. Работа понятная – копай глубже, кидай дальше. Зато и зарплата – не то, что у Тани. Уже и деньгами можно назвать. И дело пошло, пошло дело-то. У Вани – цель – для такой оравы мелкая квартира – ерунда. Такой ораве нужен дом. И маме будет удобнее с внуками, и Танюхе. Ванька честно работал, возился с сыновьями, тащил семью и был счастлив, как никогда. Вопросов он больше не задавал. И так понятно – здесь его место, здесь! Ванька младший тянулся к нему всей душой – он, маленький, не знал другого отца, кроме этого. Детский мозг помнит только хорошее, стараясь выкинуть плохие воспоминания. Лешка с Колькой, договорившись между собой, приняли мужское решение – если блаженный дядя Ваня вбил себе в голову, что он – батька, пусть так и будет. Батька из него – что надо! Квартирки продавали смело – мужик сказал – мужик знает, что говорить. Кредит взяли, поднавалились всем гуртом и одолели стройку. Руки у Вани золотые, да и помощники имеются – трое пацанов. Мать тоже – не пальцем деланная, всегда рядом, всегда по делу. Бабушка на подхвате о своими блинчиками. Новый год решили соединить с новосельем. Не боялись – дом утеплен, печка такая… Не дом, а филиал Ташкента. И елка пушистая, и всякие бирюльки-висюльки переливались на фасаде. Не хуже, чем на лакированных журнально-интернетных картинках. И мандарины были, и подарки нехитрые, зато сердечные, и шампанское, и оливье, и бабушкин знаменитый сметанник. Пока пацаны наворачивали оливье, Иван беспокойно ерзал на кресле – Таня ушла переодеваться наверх, (целый день фартук не снимала. И вот – уговорили нарядиться) и пропала. Мать ушла за ней – поторопить. И тоже – пропала. А Таня стеснялась перед Иваном показаться. Привыкла к штанам, к хвостику простецкому. И это платье вдруг. Да ну… Что она, ошалела, что ли… лдура дурой. - Да какая ты дурочка, Танечка? Два года вместе, а все стесняешься? – упрашивала Нина Яковлевна ее. Сама она дура… И что, что живут? Живут, да не вместе… Не было у них ничего. Не могла Таня себя пересилить. Ну, зачем она Ваньке сдалась, страхолюдина? - Все, Таня. Выходи! Выходи, говорю! – Нина Яковлевна взяла ее под руку, - Ты же красавица! Таня спустилась по лестнице. Каблуки, платье в пол. Прическа высоким узлом. Губы алеют помадой. И куда делась толстушка-бочонок? Миниатюрная женщина, мягкая и нежная… Правильно Асадов писал: «Не верь зеркалам, верьте глазам влюбленных». - Ванюшка, включай музыку! – вдруг сказал Иван старший. Подскочил к Тане, руку поцеловал, в танце повел… А потом, глубокой ночью, в первый раз в их совместной жизни… Но это – история для взрослых. Тайна тайн, закрытая от любопытных взоров, счастливая супружеская жизнь. *** Нина Яковлевна про храм не забыла. Она – идеальная прихожанка. За всех молится и Господа за все благодарит. Все ее любят, да и как не любить ее, ясноглазую, счастливую, добрую? Все к ней тянутся со своими бедами и чаяниями. - Помолись обо мне, Ниночка, - иной просят ее, - у тебя молитвы золотые, до Господа легче доходят. И Нина молится искренне и с надеждой. Автор: Анна Лебедева
Следующая публикация
Комментарии 17
Вся правда жизни. Жили не тужили и вдруг .... Зачем? Легче кому то стало от того, что великую страну угробили. Все было. И работа, и радость..Остались лишь погоня за деньгами и мерзость.
Хорошо, что есть ещё такие люди, как эти из рассказа. Иначе, совсем хана всему
Как всё точно про 90-е годы, про пустые полки, талоны, красная шапочка " Рояль" импортная дрянь , отсутствие зарплат, бандитизм, беспредел и беззаконие. Жутко вспомнить!
Спасибо автору за отменный стиль, грамотность и счастливый конец этой истории.
Хочется ещё почитать что-то у Анны Лебедевой.