Притчи, цитаты, стихи, проза

ПРИТЧА О ДОВЕРИИ Шел мальчик по дороге. Светило солнце, и вдруг он споткнулся и упал. Поранил ноги, ушиб лоб. И тогда обиделся мальчик на Бога и сказал: - Какой же Ты хранитель, если позволил мне так больно удариться?! И пошел он по другой дороге. Но не знал мальчик, что впереди на той дороге, где он только что упал, лежала ядовитая змея, и смерть поджидала его. Пошел мальчик по другой дороге, и вдруг началась гроза. Побежал он к дереву, чтобы укрыться от дождя, но снова упал и ушибся. И снова он сказал Богу: - Ты не позволил мне даже укрыться от дождя! Какой же Ты хранитель после этого? И свернул на третью дорогу. Но не увидел мальчик, как молния ударила в дерево, под которым он хотел укрыться, и оно сгорело мгновенно. Пошел мальчик по третьей дороге. Шел он осторожно, смотря под ноги и говорил: - Не надеюсь я на Тебя больше, Бог, не охраняешь Ты меня, не даешь идти по дорогам, выбранным мною! И вдруг снова упал и сломал себе руку. Дикая боль охватила его, и возненавидел он своего Бога и сказал: - Не верю я больше в то, что Ты есть! Не пойду я по дорогам, а пойду через горы. Не помогаешь Ты, а только мешаешь. Но не знал мальчик, что третья дорога никуда не вела, а в конце ее была лишь черная пропасть. И полез мальчик через горы. Трудно было, и тело ныло. Но когда он добрался до вершины, то с высоты ее увидел три дороги: и змею ядовитую на первой дороге, и дерево обгоревшее на второй, и пропасть черную на третьей. И понял, что каждый раз Творец спасал его от гибели. И с тех пор стал доверять Ему. Не все, что на первый взгляд кажется тебе неудачей, ею является. Возможно, неудача является большим благом, потому что именно она спасает от большей беды. Не всегда глаза могут увидеть то, что впереди тебя. (Из Древлеправославного календаря на 2025 год. РДЦ)

ПРИТЧА: ОЛИВКОВОЕ ДЕРЕВО Один монах посадил оливковое дерево и стал молиться: "Господи, пошли моему деревцу дождь". И Господь послал на землю дождь. Деревце напиталось влагой, а монах продолжал молиться: "А теперь, Господи, я прошу послать много солнышка - моему деревцу нужно тепло". И Господь послал солнце. Дерево росло. Монах продолжал за него молиться: "Господи, пошли небольшой мороз, чтобы укрепить корни и ветви". Господь послал мороз, и... дерево погибло. Монах очень расстроился. Он пошел к другому монаху, чтобы рассказать свою историю и поделиться печалью. "У меня тоже есть оливковое деревце, смотри! - Ответил другой монах. Его дерево прекрасно выросло. - Но я молился по-другому. Я сказал Богу, что Он - Творец этого деревца и лучше знает, что для него нужно. Я просто просил Бога позаботиться о нем, и Он это делает". Это касается и нас. Мы часто просим то, что, по нашему мнению, нам необходимо. Но только Господь знает, что нам нужно. Доверьтесь ему полностью! (Из Древлеправославного календаря на 2025 год. РДЦ)

ПРИТЧА: НЕНУЖНЫЙ ГРУЗ Один человек пришел к старцу и попросил: - Ты такой мудрый. Ты всегда в хорошем настроении, никогда не злишься. Помоги и мне быть таким. Старец согласился и попросил человека принести картофель и мешок. - Если ты на кого-нибудь разозлишься и затаишь обиду, - сказал учитель, - то возьми картофель, напиши на нем имя человека, с которым произошел конфликт, и положи этот картофель в мешок. - И это все? - Недоуменно спросил человек. - Нет, - ответил старец. - Ты должен всегда этот мешок носить с собой. И каждый раз, когда на кого-нибудь обидишься, добавлять в него картофель. Человек согласился. Прошло какое-то время. Его мешок пополнился многими картофелинами и стал достаточно тяжелым. Его очень неудобно было всегда носить с собой. К тому же тот картофель, что он положил в самом начале, стал портиться. Он покрылся скользким гадким налетом, некоторый пророс, некоторый зацвел и стал издавать резкий неприятный запах. Тогда человек пришел к старцу и сказал: - Это уже невозможно носить с собой. Во-первых, мешок слишком тяжелый, а во-вторых, картофель испортился. Предложи что-нибудь другое. Но старец ответил: - То же самое происходит и у людей в душе. Просто мы это сразу не замечаем. Поступки превращаются в привычки, привычки - в характер, который рождает зловонные пороки. Я дал тебе возможность понаблюдать весь этот процесс со стороны. Каждый раз, когда ты решишь обидеться или, наоборот, обидеть кого-то, подумай, нужен ли тебе этот груз. (Из Древлеправославного календаря на 2025 год. РДЦ)

Притча "Копейка" Шел по дороге паренек. Смотрит - копейка лежит. - «Что ж, - подумал он, - и копейка - деньги!» Взял ее и положил в кошель. И стал дальше думать: «А что бы я сделал, если бы нашел тысячу рублей? Купил бы подарки отцу с матерью!» Только подумал так, чувствует - кошель потяжелел. Поглядел в него - а там тысяча рублей. - «Странное дело! - Подивился паренек. - Была копейка, а теперь в кошеле тысяча рублей! . А что бы я сделал, если бы нашел десять тысяч рублей? Купил бы корову и поил бы молоком отца с матерью!» И быстро посмотрел в кошель, а там - десять тысяч рублей! - «Чудеса! - Порадовался паренек. - А что бы я сделал, если бы сто тысяч рублей нашел? Купил бы дом, взял бы себе жену и поселил бы в новом доме отца с матерью!» И снова посмотрел в кошель - точно: лежат сто тысяч рублей! Закрыл паренек свой кошель, и тут раздумье его взяло: «Может, не забирать в новый дом отца с матерью? Вдруг они моей жене не понравятся? Пускай в старом доме живут. И корову держать хлопотно, лучше козу куплю. И подарков много не стану покупать, мне самому кое-какую одежонку нужно справить!» И чувствует паренек, что кошель-то легкий-прелегкий! Быстренько раскрыл его, глядь: а там всего одна копейка лежит, одна - одинешенька...

А что будет завтра? А завтра - зима Наполнит теплом и уютом дома, Опустится снегом на землю и крыши, В людские сердца постучится неслышно. Всё станет волшебным, до боли родным, Часы на стене, фотографии в рамках, Ты вспомнишь про ёлку и запах сосны, Как дети со смехом катались на санках. Миганье огней, каждый радостный вздох, Как в окна смотрела метель, засыпая, И верило сердце, что мир был неплох, Душа согревалась малиновым чаем, Ты вспомнишь мороз, во дворе кутерьма, Снежинки летят неизвестно откуда, А что будет завтра? А завтра зима. Застынут часы в ожидании чуда. ©Copyright: Алеся Синеглазая, 2017 год. Художник Александр Аверин.

И все, что с Церковью стало потом… От Петра и до… Распутина… Не наказанье ли за старообрядцев?.. Церковь не должна стоять на неправоте… Боже, как могли мы истоптать лучшую часть своего племени? Как могли разваливать их часовенки, а сами спокойно молиться и быть в ладу с Господом? Урезать им языки и уши! И не признать своей вины до сих пор? А не кажется вам, отец Северьян, что пока не выпросим у староверов прощения и не соединимся все снова — ой, не будет России добра?.. Солженицын А. И. Красное колесо // Наш современник. 1990, 1. С. 97, 98

Бянь Гун (1479-1521) 邊貢 (Династия Мин) _________________________________ 嫦娥 (月宫清冷桂团团) Чан-э ("Лунная осень, деревья голы…") 月宫清冷桂团团，岁岁花开只自攀。 共在人间说天上，不知天上忆人间。 Лунная осень, деревья голы, холод все злее. Однако весною цветущие ветви радуют лунную деву. Она давно на луне поселилась, это известно любому. Но кто бы поверил, что и поныне она вспоминает землю... Перевод: Смирнов И.С.

ИКОНА - ЭТО СОЗЕРЦАНИЕ ГОРНЕГО МИРА ... Следом за Василием в рогатом жемчужном кокошнике, пригнув голову в низеньких дверях, любопытно оглядывая иконописное устроение, в мастерскую вступила Софья. Она еще не была тут ни разу. Легко подойдя к Киприану, приняла благословение владыки, ожгла горячим взглядом мастеров, на Феофана глянула снизу вверх, точно Иродиада на Иоанна Крестителя, ласкаясь, легко тронула за рукав Василия, словно утверждая свое право на владение им. - А римские изографы ныне пишут явственно и людей, и коней, и хоромы, и замки, и всю иную красоту земную на иконах своих! - сказала звонким, "серебряным" голосом. - Умствуют много латиняне! - протянул Даниил Черный, хмурясь и отводя взгляд от разбойных серых глаз великой княгини. - Мы-то пишем святых, тех, в ком Господня благодать пребывает, а они телесного человека тщатся изобразить! Ето их до добра не доведет! Святых уже низвели на землю, пишут, яко рыцарей аль горожан, скоро и Бога низведут! Уже не ведают, человек ли служит Господу али Бог человеку. А коли человек становит соревнователем Господа, вот тебе тут и вся сатанинская прелесть! Да полно, што баять о том! Словами-то мочно и сатану оправдать! У Софьи признаком подступающего гнева слегка раздулись ноздри и потемнели зрачки. Но мастер словно и не заметил сановного гнева. - Икона являет нам што? - продолжал он, уже теперь прямо глядя в очи великой княгине. То, что ее отец Витовт крестился трижды и последний раз перешел в латынство, ведали все... - Што являет икона, русским словом - образ? Чего образ? Чей? Земного естества? Дак то будет парсуна, то зачем и писать... А в иконе - надмирный смысл! Отрекись от злобы, зависти, вожделения, гордости - тогда постигнешь... Ты перед образом постой в церкви-то да войди в тишину, постой без мыслей тех, суетных, безо всяких мыслей! - повторил Даниил Черный с нажимом. - С открытою душой, тогда и узришь, и почуешь... Так вот надо писать! Почто мастер иконный держит пост, молитву творит, егда приступает к работе, прежде чем взяться за кисть?! Он просит благословения у самого Господа! - И вы такожде? - чуть закусив губу жемчужными зубками, натянуто улыбаясь, спросила княгиня, оглядывая крупнотелого, могутного мастера, которому бы, кажется, не в труд было и бревна катать. Данила Черный усмехнул покровительно: - Мы с Феофаном на Страстной всю неделю вообще ничего не едим! - сказал, переведя плечом. - И не долит? - вскинув бровь, с невольным любопытством прошала Софья, и не понять было, заботою али насмешкой полнился сейчас ее мерцающий взгляд. - Нет! - легко возразил мастер, тоже улыбаясь слегка насмешливо (баба, мол, что с нее и взять!). - Привыкши! Чреву легше и голове ясней! Ты меня вопроси, - продолжал он, оборачиваясь к иконе, которую только что писал. - Што я хотел изречь? Не скажу! Феофан тебе повестит, он философ, а я не скажу! Вот написал - зри! А словами пояснять... Все суета! Реченное в иконе выше сказанных слов! - ... Ты, госпожа, то пойми: фряги человека ставят в средину мира, а ето прямой путь к безбожию! Ежели мир не станет подчинен Господу, то человек разорит его на потребу свою. До зела! Да и сам погибнет потом! В том и прелесть! Властью погубить, искусом власти! Того и отвергся Христос в пустыне, молвив: "Отыди от меня, сатана!" Икона должна взывать к молчанию, а католики взывают к страстям. У их ты как в толпе, зришь со всеми. Нету, чтобы в духовное взойти, а душевное, земное отринуть, отложить... Нету того в латинах! Права ты, госпожа! Пишут жизнь, как што делают, одежа там какая, прически, доспехи, хоромы ихние - все мочно узнать! А у нас нету того, у нас токмо божественное! И ты, умствование отложив, зри! И боле того пущай скажет тебе сама икона! Мастер умолк и враз отворотил лицо, словно всякий интерес потеряв к своей знатной собеседнице. Софья, хмурясь и улыбаясь, притопнула ножкой. Подойдя к образу, взглядом подозвала Феофана. - Ну вот я стою! Поясняйте мне! - приказала требовательно и капризно. Феофан вежливо поклонился княгине, подступив близъ, начал объяснять: - Видишь, госпожа, икона - это не художество суть, а моление Господу! Пото и художник, изограф, по-нашему, не творец, а токмо предстатель пред Творцом мира! Отселе и надобно умствовать! Зри: сии персты, сии ладони, сии очеса! Они призывают, требуют от нас: оставь за порогом всякую житейскую суету и попечения плоти! Пока ты сам в суете земной, икона не заговорит с тобою, ибо она свидетельствует о высшей радости, о жизни уже неземной! ... И католики, что тщатся одолеть православие, токмо погубят нашу страну! Не ведаю, госпожа, что произойдет с Литвою под властью латинян, не ведаю! Но Русь, принявшая западный навычай, погибнет. Православие - это больше, чем обряд, это строй души. Обрушь его - и обрушишь саму основу русской жизни. Православная вера заключена в подражании, в следовании Христу, но не в подчинении римскому папе или иной другой земной власти. Отселе и монашеский чин, и борьба с плотию. Возрастание духовного - вот о чем главная наша забота и главный труд! Иконописец у нас отнюдь не составитель евангелия для неграмотных, как то толкуют латиняне. Он - свидетель "изнутри". Язычники-римляне живописали тело, но не Дух. Когда минули иконоборческие споры в Византии, живопись окончательно утвердилась в своем новом естестве: выражать не телесное, но духовное, живописать созерцание верующей души. Икона для нас - философия в красках. Она убеждает истинно, и тут уже невозможен спор. Тут или приятие, или - полное неприятие, с отрицанием божества и служением телу и дьяволу... Взгляни, госпожа! Зришь, сии линии расходятся врозь, хотя по-фряжски должно бы им сходиться в глубине, ибо дальнее на земле уменьшает себя с отдалением. И хоромы, писанные там, назади, сияют светом, хотя в жизни светлее то, что перед нами, а дальнее уходит в дымку и сумрак. Однако все сие токмо в нашем, земном мире. Иконный же мастер открывает окно в тот мир, где дальнее больше ближнего, как Бог больше созданных им тварей. И светоносность не убывает, а прибывает по мере приближения к божеству! Вспомни, как Христос явил себя ученикам на горе Фавор в силе и славе. И света того не могли они выдержать земными очами! Пото полем иконы зачастую и служит золото. Оно же - немеркнущий свет! И, стоя перед иконой, молящийся как бы входит в тот, иной мир. А у фрягов, напротив, тот, кто стоит перед иконою, сам больше всех! Таким-то побытом и ставят они человека над Господом. Малое людское "я" становит у них мерою всех вещей! Мы же твердим: Нечто значимо не потому, что входит в мой мир, в мое зрение, но, напротив, я могу нечто значить лишь потому, что я, "аз", включен в Нечто большее, чем я сам. Христианское смирение не позволяет нам называть человека мерою всех вещей, но токмо Господа. По слову Христа - смотри у Марка Евангелиста в благовествовании: "Исус сказал им: вы знаете, что почитающиеся князьями народов господствуют над ними, и вельможи владычествуют ими. Но между вами да не будет так, а кто хочет быть большим между вами, да будет всем рабом". Служащий всем, понятно, меньше всех, и уже потому не может быть набольшим в мире. Преподобный Сергий, егда составилось общежитие, сам, будучи игуменом, разносил водоносами воду по кельям, добывая ее из-под горы. - У вас все Сергий да Сергий! - раздраженно прихмурясь, протянула Софья. - У нас так! - подтвердил Феофан. - Хотя и иных ратоборцев Божьих немало на Руси! Теперь вникни, госпожа, вот во что: благодать - Господень дар, благодатию мы спасены через веру, но отнюдь не избавлены от дел, кои Господь предназначил нам выполнять. А дар требует приятия. Человек, созерцая, приуготовляет себя к приятию Господнего дара. И ты, госпожа, и супруг твой равно не вольны в поступках своих, но обязаны творить волю Господа! Стоя перед иконою, православный молящийся сам пребывает в мире том, раскрывает душу, дабы принять запредельную гармонию и неземной свет. Как же тут мочно живописать дам и рыцарей, сады и хоромы, все земное, над чем должно в час молитвы возвысить себя? Икона, госпожа, - это созерцание Горняго мира, чистое созерцание! А созерцание в православии, - чти блаженного Григория Паламу, как и великих старцев первых веков, - является высшим состоянием духовного совершенства, которым венчается духовное делание. Прямая перспектива уводит взгляд вдаль. Обратная - возвращает к себе. Именно она позволяет творить умную молитву, приводя к молчанию все чувства свои. Католики же, напротив того, как уже сказал Даниил, взывают к чувствам, радуют или страшат, обращаясь к душевному человеку, но отнюдь не к духовному! Да, госпожа! Да! В мире есть и чувства, и вожделения, и ярость, и гнев, и утехи плоти. Но живопись храма уводит нас к надмирному. Иконописец являет зримый образ идеального мира. Пото и лица в иконе светоносны суть! Ты, госпожа, поставлена днесь выше всех. Помысли, однако, велика ли ты перед Господом? И не паче ли всех долг, ложащийся на тебя? Человек - раб совести своей, вот как мы понимаем служение Господу! Смысл смирения - в господстве человека духовного над душевным и плотским. Пото же не пишем на иконах и хором, подобных земным дворцам. Они всегда сзади, а действователи всегда впереди них, на воле и на свету. Ибо "свете тихий" являет себя заглавным в иконе. Он - исток и начало. Он дает жизнь, спасает из тьмы и несет нам благую весть! Красиво, по-нашему, то, что причастно Высшей Красоте, так полагаем мы, православные! Еще вопроси, госпожа, почто на наших иконах нету тени? А фряги так пишут, что и на золотом венце, на сиянии (!), отражена тень, падающая от головы святого воина. Вникни: тень на свете, на самом ясном, на Фаворском свете, - уму непостижимо! Наш мир, мир иконы - это мир света, мир без тени! Такожде и тело живописуем мы инако. Можно сказать, бестелесное тело, тело, преображенное духовно, лишенное земного, плотского, греховного естества. Воззри! Глаза и персты! Плоть уже не та ветхая, что, как старое платье, остается от нас, когда мы уходим туда, но преображенная миром запредельного! Вот что есть наша православная икона! И зрящий ее стоит пред лицом Бога живого, Бога ревнующего и милующего! Зрящий ее со всею силой души восходит ко Господу! И прав Даниил, не надобно слов! Взгляни и восчувствуй! Предстатель, преданный Господу, лучший из даров, даримых в мире сем! Софья уже давно перестала улыбаться. Расширенными глазами глядела она на икону, на руки, одновременно притягивающие и отдаляющие, на и вправду тонкостные персты Марии, глядела в задумчивые, надмирные глаза Матери Божией и потихоньку отодвигалась вспять. Она вся была земная, тутошняя, и то, к чему гречин-изограф заставил ее сейчас прикоснуться хотя краешком существа, почти раздавило ее. Ей еще долго предстояло понимать и принимать русичей, и не ясно, поняла ли и приняла ли она целиком то, что открылось ей днесь! Однако сын Софьи, Василий Темный, сумел отвергнуть Флорентийскую унию, грозившую молодой Московской Руси поглощением воинственным Западом, ревнующим и тогда и теперь растоптать Русь, как были растоптаны юная Литва и древняя Византия... Воротясь, скидывая тяжелую торжественную оболочину и рогатый головной убор, Софья произнесла обрезанным, почти беззащитным голосом: - Начинаю понимать, почто русичи не приемлют католического крещения! - И прибавила, недоуменно вздергивая плечи: - Они все у тебя такие? - Или я у них! - отмолвил Василий, усмехаясь. - Вишь, учат меня, как што понимать. То и добро, што учат! Мне коли, к примеру, принять веру чужую, хоть католиком стать, хошь бесерменином али жидом - и вси тотчас отступят от меня! У нас не как на Западе. Русский князь должон быти первый в вере тверд! Тогда он и князь! Ты меня прошала, помнишь, тогда, в Кракове? Ну вот! И Сергия игумена не замай! Такие, как он, - святее святых, исток всего! Пото и Русь святая! (Из трилогии Дмитрия Балашова "Святая Русь") https://cliuchinskaya.blogspot.com/2024/06/blog-post.html

Иван Бунин «Антоновские яблоки» ...Вспоминается мне ранняя погожая осень. Август был с теплыми дождиками, как будто нарочно выпадавшими для сева, с дождиками в самую пору, в середине месяца, около праздника св. Лаврентия. А «осень и зима хороши живут, коли на Лаврентия вода тиха и дождик». Потом бабьим летом паутины много село на поля. Это тоже добрый знак: «Много тенетника на бабье лето — осень ядреная»... Помню раннее, свежее, тихое утро... Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и — запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет, по всему саду раздаются голоса и скрип телег. Это тархане, мещане-садовники, наняли мужиков и насыпают яблоки, чтобы в ночь отправлять их в город, — непременно в ночь, когда так славно лежать на возу, смотреть в звездное небо, чувствовать запах дегтя в свежем воздухе и слушать, как осторожно поскрипывает в темноте длинный обоз по большой дороге. Мужик, насыпающий яблоки, ест их сочным треском одно за одним, но уж таково заведение — никогда мещанин не оборвет его, а еще скажет: — Вали, ешь досыта, — делать нечего! На сливанье все мед пьют. И прохладную тишину утра нарушает только сытое квохтанье дроздов на коралловых рябинах в чаще сада, голоса да гулкий стук ссыпаемых в меры и кадушки яблок. В поредевшем саду далеко видна дорога к большому шалашу, усыпанная соломой, и самый шалаш, около которого мещане обзавелись за лето целым хозяйством. Всюду сильно пахнет яблоками, тут — особенно. _________________________________________ Художник Касаткин Н.А. «Добрый дедушка», 1899

ЖИТЕЙСКАЯ ИСТОРИЯ - Бабушка, мы в город, часа через два вернемся, не скучай. Детей я покормила, они и не проснутся, - Ирина заглянула в закуток за печкой, поправила Анисье сбившийся на лоб платок. – Пить хочешь? - Не хочу, - с трудом проговорила старуха. – А если пеленать надо будет? Не ездила бы, пусть Николай один… Не дело детей оставлять на меня. - Какие пеленки, бабушка?! Они в памперсах. А ссуду ему одному не выдадут, моя подпись тоже нужна. Анисья только головой качнула. Ох уж эти памперсы… Внучка пробежалась по дому, проверила, везде ли выключен свет, вывернула пробки, перекрыла газ – старый дом был ненадежен, от прогнившей проводки уже как-то загоралась стена, хорошо, Ирина хлопотала во дворе у открытого окна и услышала слабый голос бабки. Для того и ссуду брали – на новый дом. Анисье обещали отдельную комнату пристроить, но старуха только головой качала – какая комната? Так и доживать век в закутке за печкой, сколько его там осталось, века-то? Уже восемьдесят осенью стукнет… Во дворе требовательно просигналила машина. Ирина поправила на детях одеяльце, подхватила пакет с документами и выскочила за дверь. Анисья вздохнула и закрыла глаза. На что ей было смотреть? Потолок и стены своего уголка за печью она и с закрытыми глазами могла представить во всех подробностях – за годы выучила наизусть каждую трещинку. Старуха попыталась вспомнить, сколько она уже лежит здесь – и не смогла. Память шалила, как озорная девчонка, подкидывая яркие воспоминания юности – пронзительная синева омытого грозой неба, сверкающие капли, падающие с листьев старой березы, под которой они с Тимофеем укрылись от непогоды, шальные глаза парня и первый поцелуй… И ливень, хлынувший на них, когда он потянул на себя Анисью и задел свисающую низко ветку… Тимофей не пришел с войны. Пропал без вести где-то на Пулковских высотах. Так и осталась Анисья вдовой, не пошла снова замуж, ждала, да не дождалась. Растила сына, поднимала как могла, славного парня вырастила. Всей деревне на загляденье. Как же радовалась она, когда на свадьбе сына пила и пела! Гости кричали «Горько!» - а ей сладко было, только и пожалела, что не видит Тимофей, каким сын вырос… А может, и видел, подумалось Анисье. Как там батюшка говорил, когда отпевал Никиту – нет у Бога мертвых, все живы? Оба там теперь, и отец, и сын… Недолго Никита пожил, мать порадовал. Внучке и года не было, подалась его молодая жена на учебу в город, да так там и осталась, другое счастье себе нашла. Бог ей судья… Вдвоем с Никитой кроху Иринку поднимали, не привыкать было Анисье дитя выхаживать. И первое слово Иринка ей сказала – «ба-ба», да внятно, по слогам, и первый шаг к ней сделала… И про парня своего, краснея и сверкая счастливыми глазами, тоже ей рассказала… А потом прибежали с поля мужики, черную весть принесли – налетела гроза, молнией Никиту убило. Как стояла Анисья – так и упала, ноги у нее отнялись. Больше и не встала на них. И стало всей ее жизни – закут за печкой, куда втиснули кровать, да руки внучки. Не бросила Иринка старую, хотя досужие соседки советовали сдать Анисью в дом инвалидов – куда, мол, тебе в семнадцать такую обузу на плечи брать? Иринка глазами на советчиц сверкнула и на дверь указала. Больше не советовали… Сколько же лет прошло? Семнадцать Ирине тогда было, принялась считать Анисья. Да в двадцать замуж она пошла. А в двадцать два родила вот – да сразу двойню, Оксанку и Надюшку… Пять лет получается? - Господи, да когда ж Ты меня приберешь-то? – пожаловалась старуха горьким шепотом. – Устала я… Из детской кроватки донеслось кряхтение – дети просыпались. Значит, два часа прошло – где ж их носит-то, этих родителей непутевых? До города на машине – двадцать минут, и то не особо торопясь. Разве только очередь там за этой ссудой? Откуда бы – молодых семей на селе по пальцам пересчитать, так одной руки хватит… На душе стало неспокойно. Анисья с трудом, цепляясь костлявыми пальцами за печурки, села на кровати, посмотрела на кроватку. Сквозь резные столбики видно было мелькающие ручонки – это егоза Оксана проснулась первой и теперь с любопытством разглядывает кулачки. Скоро эта забава ей надоест, начнет голосить… Стукнула в сенцах дверь, Анисья выдохнула было – но с порога раздался голос соседки – той, что пять лет назад так азартно спроваживала ее в приют. - Анисья, спишь? Просыпайся, беда! Из кроватки раздался басовитый рев. Редко молилась Анисья и сама себя за то ругала, а поделать не могла ничего – не шла молитва из сердца, а попусту трепать языком – Бога не уважать, так она считала. Плакала еще реже. «Каменная ты, Анисья, - говорили соседки. – Оттого и ноги тебя не носят. Сына хоронила – и хоть слезинку бы пролила…» Одна Иринка знала, как плакали они тогда вдвоем, обнявшись – обезножевшая мать и осиротевшая дочь… Анисья и теперь не заплакала – не хотела, чтобы видели соседки ее слезы. Набежавшие старухи пересказали, что случилось на дороге. Не доехали Иринка с Николаем до города. Только завернули с проселка на большак – снесла их старенькую «копейку» в кювет фура. Уснул водитель за рулем. И как не жили три человека на земле… - Из милиции в совет позвонили, а председатель велел тебе сказать, - тараторила соседка. - А что ж с детьми-то будет?! - В детдом придется сдать, - подхватила вторая. – И Анисье в дом инвалидов надо, да. Кто ж теперь за ней ухаживать-то будет? Иринка-то заботилась, да, хорошая баба была, душевная… - уже с порога. – Пошли, бабоньки, до совета, надо там заявление написать, чтоб забрали – ишь, голосят, да… Это вот «была» и резануло по сердцу острее ножа – да так, что слезы сами брызнули из глаз. - Ох, Иринка, не уберегла я тебя… как сердцем чуяла – не надо было вам ехать… Голодные девочки заходились в плаче. Анисья толкнула непослушное тело с кровати – хоть ползком, да добраться до детей, успокоить… Больно ударилась локтем о половицы, заплакала снова. И впервые за долгое время взмолилась, уронив голову на ослабевшие руки. - Господи, ради сирот – дай мне силы! Мне бы их только на ноги поставить, Господи! Ты меня всю жизнь не оставлял, сына дал на радость, внучку дал – опору на старость, а им теперь опереться не на кого будет… Много не прошу – дай мне пятнадцать лет! Только бы в чужие руки не отдавать… Ради детей – помоги!.. И оттолкнулась руками от натоптанного пола. Когда через час вернулись соседи, дети молчали. На плите грелась вода, а сама Анисья выметала за порог нанесенную с улицы грязь. Бабки остолбенели. - Чего встали? – напустилась на них Анисья. – Веника не видали? Это что там у вас – заявление? - З-заявление, - запинаясь, подтвердила соседка. – Тебе, подписать… - В уборную отнеси свое заявление, - отрезала старуха. – Не дам свою кровь на мучения – в этих ваших детдомах вон чего над детьми творят. Сама подниму. Не впервой. - Так ты же того… безногая… была, то есть, - соседка на всякий случай спрятала бумагу за спину. Ишь, как глазами зыркает, еще драться полезет… Но Анисье было уже не до нее. - Настена, у тебя коза дойная? Тащи молоко, дети голодные. Тащи, говорю. Заплачу, деньги есть – пенсию мне на книжку Иринка клала. Хотела им на новую мебель подарить, как отстроятся, да не судьба… - Каменная ты, Анисья… - вздохнула Настена. – Наверное, потому и поднимаешь всех. Нужда пришла – и себя подняла… Принесу, только подоила. Прокипяти, от греха, нынче дети не те. - Прокипячу, - согласно кивнула Анисья, вытаскивая на середину комнаты таз. – Ишь, нанесли грязи… К себе домой небось так не заходите. Анисья прожила еще ровно пятнадцать лет, день в день, совсем немного не дотянув до девяноста пяти. Хоронили ее правнучки. Дара Ливень