Предыдущая публикация
За последние двадцать лет теперешней жизни старики особливо жалели каждого умершего, старика или старуху.
Вот и сейчас Евдокия Андреевна, которой перевалило за семьдесят, на особицу жалела свою соседку, которую тоже звали Евдокией. Всю дорогу, сколько стояла деревня, а было ей, по словам старожилов, более трехсот лет, их дома стояли напротив, и как бывало говаривали две соседушки, насупротив. Теперь же Евдокии не стало, померла она. О, Боже, как же были дружны и нужны старики друг другу. Стемнеет, Дуня к Дуне идет телевизор посмотреть, о жизни покалякать, побаить промеж собой.
«И вот, ведь, время жестокое-то какое», – говаривала Евдокия Андреевна, – Ведь недавно, кажись, вся деревня мальцов да стариков была полнехонька, неколи было и печалиться. Бывало косили травушку до одури, а все одно счастливые были. Это, по-всему, так сказать, молодость была», – и, глубоко вздохнув, добавила: «Шукшин-то всю жизнь сокрушался, что молодежь деревенская уезжает в города, это в фильмах его шибко заметно, чувствуется». Вот так, поговорив немного, Евдокия уходила к себе в дом.
В этой деревне крепкие семьи, а все одно не могли удержать свою поросль. Но старики и выходившие вскорости на пенсию другие жители деревни, оставались на родной, по́том политой земле. И для всех живущих в деревне это было отдушиной, ибо дети и внуки, приезжавшие в деревню из загазованных городов, очищались душой и телом, попарившись в деревенской баньке. Запомнилась многим жителям деревни и одна из песен, прозвучавших на деревенской свадьбе. Ее сочинил приехавший из города сын одной деревенской. Мама его когда-то возила на велосипеде почту, но потом тоже перебралась жить в город. И вот этот, в общем-то городской житель, пел:
Незатейливо, скромно и с болью в груди
Я люблю тебя, милая Родина!
За колосья ржаные, проливные дожди
От того, что во мне непогодина.
За минуты такие, что пасмурь в душе
Благодарен безмерно Создателю.
Потому как грустить, но любить на земле
Божьей волей дано обывателю.
«И откуда че берется, – охали старухи, – ведь не жил в деревне, только в гости к бабушке приезжал, а вот чего придумал», – и подытоживали свои рассуждения словом «чудак», а так как в бывшей Горьковской, ныне Нижегородской области старухи говорили вместо буквы «ч» букву «ц», то и вовсе получалось забавно – «цудак».
Закончились, к великому сожалению, в этой деревне и свадьбы. Как-то к одним старикам приехали погостить да подлатать кое-что сыновья. Затопили баню, стали париться, пить пивцо и вдруг заспорили о том, кто в деревне кому родственником доводится. Спорили, спорили, а один брат по имени Вячеслав сказал простую, но воистину правильную речь: «Че вы спорите, в деревне все родственники, особенно если деревня старая». И спор тут же прекратился. Каждый вдруг вспомнил и перебрал в памяти все избы. И выяснилась простая, но вместе с тем и сложная истина, что за более чем трехсотлетнее существование деревни действительно все породнились. Задумались мужики, а Вячеслав опять их взбудоражил: «Говорят, что нашу деревню богатырь Леметка основал, якобы царь ему приказал, чтобы здесь была деревня, но, может быть, и врут, конечно, только все одно чудно все это». Бывала в деревне радость, она и в стариках, говорящих незасоренным исконно русским языком, она и в детишках, а у них-то вся детская жизнь, словно весело звенящий свадебный колокольчик.
И мужики те, погостив у родителей в деревне, подлатав кое-что из хозяйства, возвращались в город, но происходила странная штука. Зимою у многих деревенских в городах случалась такая напасть – просыпались здоровенные мужики и обнаруживали подушку, насквозь пропитанную слезами. Не отпускала деревня их души…
***
В этот год, после засушливого лета, даже картошка уродилась никудышной, но бабушки Евдокия и Анастасия и на это обращали мало внимания. Много ли теперь им было надо. «Чай, не скотину держим», – сетовали эти две, слава Богу, еще живые деревенские жительницы. Их путь даже по предзимью к многовековому колодцу был немалым испытанием. Тропинку к нему бабушки торили лопатами. Почтальонша, когда переметало дорогу, здорово мучилась, доставляя старожилам пенсию. Уже давно прошло то время, когда на деревне чистили дорогу трактором, и случалось так, что почтальон оставляла пенсию в соседней деревне у близкой родни. Благо, что соседняя деревня была совсем рядом. Но так уж было создано матушкой-природой, что две эти деревни стояли на высоких холмах, а между ними зияла огромная впадина и текла речка, которая по весне разливалась так, что ни за что не переберешься.
Запасали продуктов старожилки всегда впрок, а по вечерам ходили друг к другу в гости и ударялись в воспоминания. «Помнишь, Евдокия, – говорила Анастасия, – ребятишки камеры надуют и переправляются, хлеб вот так нам доставляли, а мы ждем их на берегу. Известное дело – хлеб нужен, а оне, вот проказники, по булке, пока плыли, каждый сжевал. Свеженький был, хлебушек-то». «Ведь это ж, подумать только, – продолжала Анастасия, – по двадцать булок на день брала каженная семья. Ребята, девки тут же с камер с этих попрыгают, принесутся домой, хлебушек порежут, сахаром обсыпют, водичкой сплеснут и айда носиться по улице. Ведь вспомни, Евдокия Андреевна, – ни день, ни ночь деревенская улица не пустовала. Днем взрослые да дети малые ее родимую запружали, а ночью молодежь. Я б за то, чтоб деревня ожила, ничегошеньки не пожалела, даже самою жисть». Евдокия слушала и была рада тому, что хоть было кого слушать.
Она называла свою деревенскую подругу не Анастасией, а просто Настенькой. Объяснить это было несложно, но в городе так не смогут. В деревне, только в деревне идет истинное очищение души и зовут здесь людей по-иному – по-деревенски. Вот и сейчас Андреевна спросила: «Настенька, а ты чего седни варила? Я уж и не знай чего готовить. Все поджелудочна железа болит, чуть поем че не то и маюсь». «Да знаю я про твою болезь, че об ей говореть, суп варила, чего же еще-то. Он мне николи не надоедат. А ты че, поди опять свое варево кошкам отдала?» Евдокия оживилась, даже воскликнула: «А кому же, эти две спорют, только дай», – и немного о чем-то подумав, добавила: «Особливо сало любят. Вот достану им с погреба придавленное гнетком-то солененько, ух, охота попробовать, а как подумашь, че потом, хошь на стену лезь от боли, и им отдашь. От кружить зачнут подле меня, от зачнут. Я им дам, а оне когда и зафорсят, не едят. Я на их ругаюсь, ух, вражины, ироды, и ну их из избы пошлю».
Телевизор у Евдокии был цветной, а потом враз черно-белым стал, и она, усевшись на посылочный ящик и прислонившись своей согбенной спиной к теплым кирпичам русской печи, все глядела телевизионные сериалы, переживала за героев. Электричество в деревне, слава Богу, было и две, Богом хранимые бабушки, жили со светом. И в двух близлежащих деревнях был свет. Но народу там еще, слава Богу, жило более двухсот человек, и этим двум старухам такая теплая мысль всегда грела душу, ибо ведь совсем рядом живут люди.
***
Деревня их стояла на холме, а под ним бил ключ, так вот, этот ключ, по преданию, считался святым. В старое время люди брали из него воды, даже из далеких деревень приходили за этой чудодейственной водой, и это тоже служило большой поддержкой для бабушек, они и пили эту воду и спасались ею. Из другой деревни люди выходили и глядели на их деревню, на их два огонька. Вот так и переглядывались деревенские жители, конечно же жалея одиноких старух, и ждали лета.
О, Боже, как же было хорошо летом в деревне! Приехавший как-то погостить к Андреевне племянник и не чаял открыть в себе столько радости. Ведь встретили его что на той, что на этой деревне гоже. Племянник, идя с одной деревни в другую, любуясь мостиком, речкой, тут же ополоснул лицо замечательной водицей. Слушал лягушачьи переклики, вздыхал и не мог досыта надышаться разнотравьем. Думал о том, как много чего мы не знаем, и сколько ни живи человек на белом свете, все одно будет удивляться чудесам святой Руси. Тут же вспомнил свое детство, юность и был несказанно счастлив. Нет, совсем не таким было детство у многих его городских друзей, они словно обделены были той небесной радостью, какой, казалось, обладал он. Пенка бабушкиного парного молочка; любая, будь то пшенная, рисовая, гречневая каша, сваренная в русской печи, – казались волшебными.
А щи с кислой капустой и мясом ели же из одной большущей железной тарелки, и никто, вот что удивительно, никто не брезговал. Лишь позже, из книг он узнает, что люди, питаясь вместе, таким образом доверяли друг другу и были дружны. О, Боже, как же вкусен суп из чугунка, томившегося до нужного часа в великой чудотворной, всегда спасающей свой народ ото всех напастей русской печи. А набитые полные рубашки яблок с деревенского, бывшего помещичьего, потом колхозного, а теперь ничейного сада? А улыбка бабушки на другой день, достающей из печи пироги с этими самыми яблоками, а походы за грибами, ягодами? Как же вкусны лесные ягоды с настоящим деревенским молоком! Только что из-под подоенной коровы-красотки. А свежие жареные белые грибы, маслята, подберезовики, подосиновики, рыжики! И хоть жителей на ту пору было и много, хватало лесных даров всем с избытком.
Вспомнил, как однажды подбежала к нему деревенская девчушка и напевала:
«В лесу, говорят, в бору говорят, растет, говорят, сосенка
Уж больно мне понравился молоденький мальчонка».
Нет, не сказать, чтобы он не слышал эту песню в городе, но в деревне, слушая эту молоденькую девочку по имени Галя, он воспринимал слова по-другому. Галя, спев песенку, спустя несколько минут уже мыла коридор и крыльцо, чтобы пришедшей с работы матери было меньше дел. И любящей была ее улыбка, встречающая мать. Такое не забудешь, пока жив.
После армии он снова возвращался в деревню к бабушке и тете Дуне. Да, в той жизни это еще можно было позволить буквально всем. О, святая русская деревня! Сколько твоих сынов и дочерей во все времена признавались тебе в самой искренней на белом свете любви. И он был счастлив и благодарен Божьему промыслу за то, что каждое лето, благодаря маме, жил в деревне…
***
Но теперь была зима, долгая, бесконечно долгая. И эта вечная жизненная дилемма, перезимуют ли бабушки, беспокоила родственников в городах и в соседних деревнях.
Каждая переживала о своем. Евдокия Андреевна – о непроданных корзинах, которые до сих пор пользовались спросом. Люди по-прежнему использовали их для переноски картофеля, яблок, ходили с ними за грибами, хранили в них яйца, лук. «Настенька, как думаешь, продам я корзины-то летом? Летось-то хорошо брали. И я, дура старая, опять хлыстов нарезала и сплела штук тридцать, а может и поболе вышло, не знаю. Да каки белы получились, нарядны, красивы».
Анастасия же была менее мечтательной, а стало быть, более приспособленной к жизни. Видно поэтому она, любя, поругивала свою давнишнюю подругу: «Ты ведь одна со всех трех деревень корзинки-то в район доставляешь, более никто. Все старухи побросали, а ты все никак не угомонишься, уже ведь, знамо дело, и смеются над тобою, куда тебе деньги эти вырученные? Пенсию и то не проедаешь из-за своей панкреатины, язвей ее как».
Андреевна улыбалась и баяла: «А я ковды плету, меня и болезь-то как-то не так тиранит, понимашь, че деется. Наработаюсь до одури, уж и глаза-то не глядят и повалюсь прямо в одеже. А че мне, чай, женихов нет, старые мы». Опять вздохнет и продолжает, словно оправдываясь или стесняясь подруги: «Радостно мне бывает, понимаешь. Берут люди и благодарят, я че, я почти задарма отдаю, затем мясо на рынке свежее куплю, так мы же с тобой и кошками его едим. У тебя-то брюхо железное, тебе все гоже, а у меня когда как, не поймешь, то заберет, а то и отпустит. А деньги, что лишние, я в церкву несу. Надо ведь и за упокой, и за здравие сродникам заказать, много их было, теперь поменьше стало. Маму, брата Сергея жалко, спасу нет. И храму на строительство даю». Анастасия заулыбалась: «Во, во, на твоих корзинках храм построят, эх дура-дурой, вот и весь сказ».
А Евдокия будто и не слышит: «Летось подходит мужик старый, он тоже корзинками торговал, ты, говорит, мне конкуренцию делаш, а я смеюсь – какая такая конкуренция? Ты ведь и рыбачишь ишо, а мне вот не добыть рыбки, продай кошкам, а может и я поем карасиков-то. Когда и куплю у него несколько рыбин, маленьких таких. Вот уж он доволен, Матерь Божия, и не сердится боле за конкуренцию». Корзинки же, которые оставались не распроданными, она хранила у знакомых. В районном центре, теперь ставшим районным поселком, жило много земляков, так она всех их потихоньку корзинами и одаривала.
Долгие зимние вечера переходили в ночь, а вот ночью было Евдокии не по себе, боялась, ох, как боялась она эту болезнь и, придя от Настеньки в свою избу, принималась долго-долго молиться. Ночью кошки начинали шумно носиться по амбару, ловя мышей. А Дуне, бедной старой Дуне было одиноко и страшно, и она молила Бога о том, чтобы скорей наступило утро. А если удавалось пересиливать себя и засыпать с помощью молитвы, то спала, очень чутко все слышала. Забывшись часа на два или три, радовалась как маленькое дитя тому, что довелось-таки вздремнуть. Анастасия же была более боевой бабушкой, и ей из-за этого все давалось легче.
Иногда, а точнее раз пять или семь в году, звонил Андреевне на ее сотовый племянник. Евдокия не хотела ехать жить в город, хоть и звали ее сестры постоянно. Отвечала же она им так: «Дома ведь я, а болезь, че с ей сделашь». Сотовый телефон отдали ей после смерти ее двоюродного брата Сергея, жившего в этой же деревне. Дети брата обучили бабушку пользоваться телефоном и наказали ей, чтобы она им звонила.
***
Но вот проходила очередная зима, и в деревню, к радости бабушек, возвращалась их подруга Нюра, к которой все лето приезжали ее многочисленные дети и внуки. Деревня оживала.
Картошки Евдокия садила мало, отгородив для этого небольшой закуток из разного колья. Сад с огородом давно были заброшены, и это саднило душу деревенскому жителю. Но лук с грядок радовал ее глаза своими богатыми зелеными перьями до глубокой осени. Что-то произошло в природе, за многие годы луку разрослось много, был он многолетним.
По-прежнему каждые выходные ходила она в соседнюю деревню на автобус. С ног до головы обвешавшись корзинками и уже давно привыкнув к насмешкам земляков, добиралась до района привычным маршрутом.
Начиналась торговля. Свежий творог, сметана, мясо – все было на рынке, а вот корзин никто, кроме нее, не плел. И так иной раз случалось, что возле нее собирался народ, а она как всегда – кому за полцены уступит, а кому и за так отдаст. И, купив у тех же торговок кусочек мяса и творогу, шла ждать автобус.
Именно об этом человеческом общении и мечтала она всю зиму, снова и снова каждый раз убеждаясь, что ее продукция нужна людям. Не раз говаривала она землякам, что, дескать, «помру, а корзинки мои останутся у людей, вот и гоже мне, может так статься: там, в землице-то, от этого легче будет лежать». Но земляки, знамо дело, тут же подшучивали: «Да ты и там, Дуня, плести будешь, знаем, тебя разве удержишь».
Для человека, всю жизнь живущего в городе, эти слова бы ничего не значили. Проходит у городского человека жизнь часто незамеченной. Бывает, что и похоронить-то некому. Чего уж говорить о том, чтобы кто-то присмотрел за могилкой. В деревне же каждая бабушка на счету, и, если случится беда, всем скопом похоронят и на погосте убирать будут. Это все никем не объясняется. Это чувство родится у крестьянина с молоком матери. Плети, плети свои корзины, Евдокия, труд твой крепко на земле русской обозначен…
Быстротечно пронеслось лето. Настала дождливая осень. Надо было и печку топить, и кошек накормить. И картошку старую перебрать, новую определить на зимовку. Подвела поджелудочная железа, скрутила враз так, что не продохнуть. Тут и слезы моментально брызнули из Дуниных глаз: «Ой, кошки, кошки, опять вы одны. Мне ить в больницу надо». Наказав Насте Матвевой кормить кошек, Дуня легла в районную больницу и пролежала там месяц. Ох, уж эти тяжелые больничные будни. Но ее, ставшую такой хрупкой, труженицу-крестьянку выручали как всегда молитвы.
***
В далеком сибирском городке встрепенулось что-то внутри у племянника. Пришли к нему после службы в церкви мама и сестра ее, набирает он номер Дуни, а в трубке телефона: «Толик, я знаешь где – в больнице». И все по очереди переговорили с родным человеком. А после состоялся серьезный разговор: «Мама, съездите к Дуне, я работаю, кто меня отпустит, тут ведь как нынче – или работай, или увольняйся». Сестры уже давно не были у Евдокии, самим им на ту пору тоже было за семьдесят, и обеих мучило давление, но слова сына и племянника о том, что доведется ли еще свидеться, оказались действенными.
Вот и вокзал, вот и железные стулья, от которых ломит спину, вот и отправка поезда. Тетя Маша, когда увидела Дуню, такую больную, такую тонюсенькую, словно былинка, разрыдалась. И три сестры, обвив друг дружку, долго плакали.
Вода в реке в том году была большою, все переходы посмывало, но три сестры сильно не унывали, «все одно попадем в родную деревню», – рассуждали они. Так случилось, что с вокзала обеих сестер встретил деревенский парень Алексей, который являлся им дальним родственником. Может быть и от этого тоже настроение всех сестер приходило в норму. Чтобы попасть в родную деревню, им пришлось сделать немалый круг. Городские сестры уж было засомневались, найдут ли они переход. Дуня же одной ей ведомой тропой вела сестер к дальнему переходу. В полной утрешней темноте переход был наконец найден, и, пройдя еще одну доживающую свой век деревеньку, они, одолев километра три, оказались в родной деревне. Облегчило путь то обстоятельство, что несмотря на начало ноября, снега не было совсем.
С погодой творилось что-то небывалое в 2012 году, ибо раньше в эту пору уже давно лежали сугробы, и бедным бабушкам пришлось бы гораздо тяжелее. Вот она, родная заречная улица, вот уж и зажегся свет в родном дому, вот они родные, такие старинные образа. Русская печка в полдома, широкие лавки, ухваты, чугуны. Вот они, три сестры, в своем родном гнезде, где появились на свет божий, где жили их прапрадеды, где живет Божий дух, и по всему, видать, сам Господь Бог, видя Дунины испытания, послал ей в помощь родных сестер.
Утром и вечером сестры усердно молились, готовили себе еду. Дуня достает из подпола квашеной капусты с картошкой, сестра Настя чистит картошку, затапливают русскую печь, сестра Мария убирает в доме, никто не сидит без дела. Хлебают деревянными ложками сваренный в чугунке суп, удивляясь его неповторимому вкусу… А через два дня Дуня и Мария слегли с высоким давлением.
Анастасии пришлось одной управляться на кухне. Вечерами они укладывались каждый на свою лежанку, младшей Марии досталась самая высокая в доме старинная железная мамина кровать. Разговаривали все больше о уже почти прожитой жизни, каждая, к счастью, понимала, что ни из одних горестей состояла их жизнь, радости было значительно больше; различных воспоминаний накопилась такая торба, что тут только успевай делиться. Песенно льется в старом, но таком надежном деревенском дому украшенная старинными словами исконно русская речь, а еще через несколько дней Марии вдруг приснилась мама Татьяна Ивановна. Будто бы зашла она в свой дом, на голове беленький платочек, поглядела на Марию, ничего не сказав, ушла.
Но на этом чудеса не закончились. Спустя какое-то время видит сон Дуня: заходит мама, на ней нарядное платье, Евдокия спрашивает: «Мама, откуда у тебя такое нарядное платье?», – мама ей отвечает: «А как же, детки-то мои за меня в Братске молятся». Следующим утром сходили на деревенский погост, там все было устроено стараниями Дуни в лучшем виде, радовало верующих сестер то, что материн крестик был совсем рядом с древним православным храмом. После того, как сестры навестили мамину могилку, им всем троим стало легче на душе. Горестные мысли отпали сами собой. Дуня же на это обстоятельство спокойно говорила, что так и должно быть.
У тетки их, по прозвищу «Кока», умершей двадцать лет назад, оставались хорошие сухие наколотые березовые дрова. Наняв в соседней деревне трактор с прицепом, три пожилые женщины нагрузили полный большущий прицеп, а тракторист перевез его к Дуне. Удачным оказалось то, что прицеп вывалил дрова автоматически. Бабушки этому несказанно радовались, памятуя погрузку. Водитель трактора в накладе, конечно же, не остался. А две ставшие уже давно городскими сестры, мирно и устало укладываясь спать, были довольны собою и понимали, что их родная Дуняша теперь не замерзнет.
Пустые деревенские дома стояли рядком, поуехали, поумирали люди. А яблони что? Они растут и дают плоды. Дуня все сетовала: «Вкусные яблоки-то, а собирать некому, я несколько корзин набрала, куда мне одной, домой поедете, возьмите детям, внукам. Они же не китайская отрава. Они самые настоящие, откусишь и чернеют прямо на глазах, железо в их и здоровье. Пусть дети вкус настоящего запомнят».
Сидят родные сестры в дому, едят пшенную кашу, усталые, потные после дел с дровами, баба Настя и говорит: «У тебя, Дуня, баня давно сгнила, есть ли где еще какая-нибудь баня на деревне?». Дуня улыбнулась: «Заходи в любой дом и затапливай, да далеко и искать не надо, вон напротив дом Дуни Молодцовой, берите дров, натаскивайте с колодца воды и топите, а я отдохну и опосля помоюся, шибко жарко не люблю».
Сказано – сделано. Хорошая баня у умершей подруги – напарились всласть. А к этому времени переход через реку люди устроили совсем рядом с их домом, и к ним тут же пожаловали гости.
***
Так уж водится в деревне – куда бы ты ни уезжал, тебя все одно помнят и чтут, ежели ты человек. Нынче в доме у Дуни многолюдно. Пришли две двоюродные сестры с центральной деревни, пришла и бывшая соседка, звавшаяся Настенькой. Они перебрались с дедом в деревню, где побольше людей.
Немного выпили, запели песню. Настя Матвева все это время не приходила к Дуне, «непонятный характер у человека», – сетовала на это Андреевна. Ничего, с ней это пройдет. Умело успокаивая, Евдокеюшка гасила всякую зародившуюся тревогу. Совсем недавно деревенский парень Валера, живший теперь в районе, по приезде в родную деревню залез на столб и провел провод с выключателем. Теперь у Дуни было уличное освещение и радовалась она этому, будто дитя малое. Много лет деревня стояла без уличного освещения, народу почти нет, но все одно совесть у кого-то встрепенулась, и этот кто-то был сын двоюродного брата Сергея, умершего, но оставившего после своего ухода замечательных детей. И теперь на деревне на столбах горело два фонаря, что было несказанной радостью для стариков.
Иногда сестрам казалось, что и не успели они ничего в жизни-то сделать, но тут же вспомнив детей, внуков, которым помогали со своей пенсии по причине низкой зарплаты их же родных детей, приходило понимание, что вроде и не зря живут. Мучила, ох как мучила их грустная мысль о том, что через месяц они уедут, а Евдокия опять останется одна, и в чем же тогда они невезучие? Везучие и есть, ведь их ждут в городе. «Ой, девки, как же мне хорошо-то с вами», – говорила Дуня, и они опять вспоминали свою юность. Как Дуня ловко накашивала и грузила на их молоденькие девичьи плечи тяжеленные вязанки сена, как дрожали от натуги и подъемов в гору их молодые ноженьки. Их дом стоял наверху, а трава росла вниз. Надо было кормить коровушку, помогать маме, а чуть повзрослев, уже и заневестились девки. Только Дуня никуда ни разу не ходила, только работой, короткими снами и истинной верой в Бога прожила всю жизнь. В молодости парней ее возраста было мало, так вот и не вышла замуж.
В один из дней Дуня вдруг и говорит сестрам: «А давайте молодость вспомним, сходим за хлыстьями, вы ведь уедете, а мне что делать? Корзинками опять буду заниматься». Позавтракав огненной пшенной кашей на молоке и побросав деревянные ложки в небольшой чугунок, сестры, взяв нехитрый инструмент, спустившись с крутой горы, пошли к реке. Умело и быстро нарезали хлыстов, соорудили каждая по ноше. Вот тут-то и образовался настоящий конфуз. У Дуни и Марии закончились силы, они совсем не могли подняться в гору. Настя выволокла сначала хлысты, а потом и сестрам помогла выбраться. Уже сидя в родном дому, Дуня говорила: «Ну зачем я вас сковырнула на это дело. Вот дура старая, слава Богу, снега в этом году что-то нет, а то бы ведь и не выбрались совсем, замёрзли бы до смерти». Мария, потихоньку приходя в себя, слегка улыбнувшись, сказала: «Да, если б не Наська, мы с тобой, пожалуй бы, загибли с этими хлыстами-то». Дуня на это сообщение закачала головою, сильно переживая о случившемся: «И че, в самом деле, я наделала? Сестры меня навестить приехали, а я на что их подбила». Анастасия Андреевна громко, как генерал, скомандовала: «Все, хватит тут сырость разводить! Ишь, взялись ныть. Я-то на что вам дана? Если надо, еще схожу, нарежу хлыстов, не унывайте, давайте лучше супу поедим». Мастерски орудуя ухватом, она доставала из печи духмяные огненные щи. Аромат быстро распространился по всей избе и сестры, похлебав, быстро успокоились.
***
Незаметно прошел месяц жизни трех родных сестер в родной деревне. Нежданно-негаданно состоялась их встреча. Сколько событий вокруг – дети, внуки из далекого сибирского городка постоянно названивают, и куда? В глухую, но еще, слава Богу, живую деревушечку. От звонков этих радостных и давление у Дуни и Марии пропадает куда-то. Дети и внуки сообщали по телефону, что соскучились по бабушкиной стряпне. От таких сообщений и вовсе душа возликует. Как же, значит, помнят, значит, не забыли. И обе сестры после разговора по сотовому телефону тут же глядели на свою Евдокеюшку. И от них не ускользнула затаившаяся Дунина печаль. Им в этот момент, как маленьким детям, становилось очень стыдно, и они опять принимались уговаривать сестру поехать с ними: «У нас у обоих по двухкомнатной квартире, с кем хош, с тем и живи», – в голос твердили они. Но знали сестры, ох как чуяли, что им ответит их Дуняша, и она, как водится, отвечала: «Нет, тут буду помирать, куды я поеду»…
Настало время отъезда, обнявшись, плакали, сидели на широких деревенских лавках, затем молились на образа, опять плакали, глядя на горевшую лампадку. На этот раз им не пришлось идти так далеко, ведь переход был устроен рядышком. И быстро придя в соседнюю деревню, помолились и поклонились на пустующую церковь, вспомнив, что неделю назад родственники возили их в Дивеево поклониться мощам великого праведника, светильника земли русской – святого Серафима Саровского. Переглянувшись, сестры уже знали, что в городе придут в храм «Преображения Господня» и расскажут, какую великую красоту они видели, воочию прикоснувшись к таинству православной веры. Алексей уже несколько раз поторапливал сестер, что, дескать, надо ехать, но они будто и не слышали его, так и стояли, обнявшись, эти три былинки, из которых и состоит матушка-Русь.
***
Прошло несколько дней после отъезда сестер. Помолившись и уже немного к тому времени успокоившись, Евдокия, покормив кошек, взяла в руки журнал, подаренный ей в храме, и взялась перечитывать полюбившееся ей стихотворение под названием «Живет старушка»:
В селе, покинутом людьми, живет старушка
И денно-нощно молится на образа.
Не пишет ей ее давнишняя подружка,
Давно забыли здесь дорогу поезда.
И письма старые в руках перебирает,
Где строчка каждая сердешно говорит,
Платочком стареньким слезинки утирает,
На огонек лампадки грустно поглядит.
Согбенной сделалась деревня за рекою,
Дома пустые одиноко так стоят.
И лишь одна изба не брошена тобою,
Старушка милая, твой образ очень свят.
Господь живет в твоем жилище,
Создатель любит одиноких стариков.
От слез душа становится почище,
И это веянье Руси из тех веков.
После прочтения опять подивилась: «Ну надо же, как гоже написано-то! Сердешная она у нас Россия-то, нашенская и впрямь сердешная.
Вдруг в окно постучали, зашла Настя Матвева, за все это время, пока у нее жили сестры, так и не появившаяся у нее ни разу: «Ну, че, одумалась? Прошло с тобой затмение-то?», – спросила Дуня. А та, будто ничего и не было, громким, доставшимся ей от природы голосом, провозгласила: «Пойдем, Евдокеюшка, погуляем. Следов по деревне наделаем, мы ведь живы ишшо…».
(Автор Казаков Анатолий)
Если Вам нравятся истории, присоединяйтесь к моей группе: https://ok.ru/heartfeltstories (нажав: "Вступить" или "Подписаться")
ТАМ МНОГО И ДРУГИХ ИНТЕРЕСНЫХ ИСТОРИЙ
Ваш КЛАСС - лучшая награда для меня ☺ Спасибо за внимание ❤
Следующая публикация
Нет комментариев