Предыдущая публикация
Кирьяниху, злобную и желчную старуху, во дворе никто не любил.
Она отталкивала одним своим отвратительным видом — высокая, грузная, отекшие раздутые ноги с трудом помещались в стоптанных войлочных ботах, разрезанных по бокам, сквозь редкие спутанные седые волосы просвечивалась розовая кожа, одутловатое лицо было опутано сеточкой багровых прожилок. Если к этому добавить еще и мерзкий характер старухи, то причина народной нелюбви была очевидна. Но саму Кирьяниху это ничуть не огорчало. Она была равнодушна к тому, что о ней думали или как к ней относились. Она никого не любила и неутомимо портила всем жизнь. Во дворе, состоящем из нескольких пятиэтажных домов, не было ни одного человека, кто бы избежал столкновения со старухой. Она всегда и всем была недовольна и не считала нужным этого скрывать. Дети её боялись, взрослые избегали, даже собаки — и те старались спрятаться при её появлении. Со временем жильцы осознали бессмысленность борьбы с ней, смирились и стали относиться к старухе, как к стихийному бедствию. Никто не знал ни её настоящего имени, ни возраста. Все звали Кирьяниха, а происходило ли это прозвище от отчества или фамилии, никого и не интересовало. Старуха жила только с внучкой Любой, подростком милым и на удивление приветливым. Но особенно всех интриговало то, что девочка казалась вполне довольной жизнью. Жаль только, что она ни с кем во дворе не дружила, и поэтому узнать тайну её мирной жизни с такой ведьмой никому не удавалось.
Событие, которое всё изменило, произошло ранней осенью. В тот день было на редкость тепло, и все старались погреться во дворе на солнышке, как будто запасаясь энергией на всю зиму. Поэтому само событие наблюдали многие, и потом весь двор несколько недель обсуждал его мельчайшие детали и подробности, собираясь в различные группки по возрастам и интересам. А повод для обсуждения был неслыханный — по двору шла Кирьяниха, которую можно было узнать только по походке и фигуре. Шелковое темно-синее платье необъятных размеров, волосы собраны в аккуратный кулечек и заколоты черепаховым гребнем, вот только на ногах были по-прежнему боты, очевидно, её больные ноги могли влезть только в них. Рядом с ней шел высокий седой старик. Высокий, элегантно одетый, с тонкими чертами лица и седыми волосами чистого белого оттенка. Все, кто видел эту картину, замерли, как в детской игре «море волнуется». Всех потрясло то, что Кирьяниха плакала — тихо, беззвучно, и казалось, что по её щекам просто текут два ручейка. Время от времени она вытирала их большим застиранным платком, но через секунду поток снова заливал её лицо. Аристократичный старик просто шел рядом с ней, держал её бесформенную руку и смотрел на Кирьяниху, не отрывая глаз. Он только приговаривал негромким голосом с заметным акцентом: «Не надо, Любхен, не надо… Я снова здесь… Я рядом…». Они медленно дошли до беседки в дальнем углу двора и просидели там до позднего вечера. Кирьяниха перестала плакать и что-то тихо рассказывала. Слова издалека разобрать было невозможно, был слышен только голос — мягкий, ласковый. Старик тоже рассказывал, старуха внимательно слушала, не отрывая глаз от его лица. Она как будто одновременно и изучала это лицо, и старалась запомнить каждую черточку. Пару раз она засмеялась, и это был удивительный смех: в нём было слышно, как звенят и переливаются маленькие колокольчики. В их звуке уже не было прежней звонкости, но они ещё были способны пробудить радость в человеке, который это слышал. Так они и проговорили, держась за руки и нежно глядя друг на друга. Затем старик ушел, долго оглядываясь назад. А Кирьяниха смотрела ему вслед, не шевелясь и не отрывая глаз, пока он не скрылся за поворотом. Она еще долго так сидела, продолжая неотрывно смотреть в том же направлении. Потом с трудом встала и, тяжело ступая, побрела домой.
Недели две её во дворе никто не видел. Жильцы даже начали волноваться. Ими двигало и любопытство и, как ни странно, вдруг возникшая жалость к старухе. Степановна, как самая активная старушка во дворе, решительно остановила внучку и строгим голосом потребовала отчёта. Любочка кратко сообщила, что бабушка болеет и почти не встает с кровати. Потом она подумала и добавила, что к ним скоро приедет из деревни баба Маня, сестра бабушки Любы, и будет за ней ухаживать. Так впервые во дворе услышали настоящее имя Кирьянихи. Баба Маня оказалась сухонькой разговорчивой старушкой, которая сразу со всеми подружилась. Именно она и рассказала Степановне печальную историю, раскрывшую тайну необычной встречи. Грустную историю любви двух красивых и хороших людей, которая просто случилась в те времена, когда была лишней.
«Любочка в молодости была редкой красавицей: русая коса, ямочки на крепких розовых щечках, талия — тоненькая, руками охватить можно, а вот всё остальное, ну что выше и ниже талии — полное, налитое, есть за что подержаться. Женихов было не счесть, из других деревень приезжали свататься. Но Любочка, чертовка, только смеялась своим необыкновенным смехом и всем отказывала. А уж смех у нее был — лучше песни любой, как зайдется в смехе — а она очень веселая и смешливая была — так все уж и не знают, какую бы еще шутку сказать, лишь бы она продолжала смеяться. Но Любочка замуж не хотела, как её ни уговаривали. Она рвалась в город, где бурлила жизнь и где веселые, красивые люди строили счастливое будущее, о котором трубили по радио. Время было такое в 30-е годы — шумное, крикливое, бурное. Любочка устроилась на завод, который то ли тракторы делал, то ли что-то еще другое, нужное стране. Там-то она и встретила своего Гюнтера — немецкого коммуниста. А уж он-то ей под стать был: красавец — глаз не отвести. Все девки на заводе не одну ночь проплакали по синеглазому коминтерновцу. Но он, как увидел Любочку — замер от восхищения, так с той минуты и не отходил от неё, пока не уговорил свою ненаглядную «либхен» выйти за него замуж. А что её было уговаривать? Она его как увидела, сразу сказала: «Вот этот — мой! Никому не отдам!» Да так грозно посмотрела на всех девок вокруг, что те сразу присмирели. Свадьбу играли аж два раза, в городе и в деревне. В деревне поначалу, когда узнали про свадьбу с немцем, не одобрили выбор: что, мол, своих путных парней мало? Но уж когда увидели их вдвоем, так сразу и признали, что молодец девка: и сама красавица, и парня себе отхватила самого лучшего. Гюнтер обходительный такой был — не описать словами, он же был из какого-то дворянского рода, а к коммунистам перешел то ли по идейным соображениям, то ли по глупости и молодости. Мать наша, царствие ей небесное, даже смущалась с непривычки от его вежливости и уважения, а потом уж и так и эдак гордилась и важничала зятем перед другими старухами.
Уехали они в город и зажили всем на зависть и восхищение. Я в то время тоже на завод поступила, хотя и совсем молодая была, едва упросила взять. Уж очень мне такого же жениха захотелось отхватить. А что, думаю, где один есть, там, глядишь, и второй найдется. Так что всю историю их жизни наблюдала своими глазами. Совсем они не расставались, ходили, держась за ручки, как малые дети. Любочка пылинки сдувала с Гюнтера, а уж он-то её баловал да подарками заваливал — каждый день что-нибудь придумывал. И звал он её чудно;, соединил «либхен» — это по-ихнему любимая значит — и Люба, получилось Любхен. У них был какой-то свой придуманный язык, который понимали только они сами. Не ссорились они никогда. Они и на собрания стали потихоньку реже ходить, когда можно было пропустить. А что им на этих собраниях языком трепать, как будто семейным людям нечем заняться? Всё они о детках мечтали, всё говорили о том, сколько их будет, да какие имена им дадут и кем они станут, когда вырастут. Гюнтер очень хотел мальчика, чтобы потом свозить к своему отцу, показать. Тогда, говорил, отец, может быть, простит меня. За что простит — не знаю, но видно было, что отца своего уж очень он любил и уважал, строгий был мужчина, по его рассказам. И Любочка соглашалась, она ведь про всю его семью всё-всё знала. Даже говорила, что хочет научиться готовить, как у них, чтобы выказать уважение отца. Тут Гюнтер смеялся и говорил, что у них это не принято, готовить должна кухарка. Он всё мечтал ей свои родные места показать, говорил, что там очень красиво. Мне даже казалось, что со временем они только крепче любят друг друга. Оно же обычно как бывает — сначала влюбленным всё сладко и хорошо, а время идет, люди привыкают друг к другу, надоедают, обижают понемногу, так любовь тихо и незаметно проходит. А у этих всё не так было.
А времени-то этого у них было чуть больше года. Как-то раз Гюнтер не вернулся домой. Не вернулся ни через день, ни через два. Не вернулся никогда. Исчез человек, и все тут. Любочка сначала всё металась, пыталась узнать о нем, выспрашивала всюду, где только можно было. Потом пришел к ней домой мелкий неприметный человечек, пошептал что-то и растворился в темноте. После этого Любочка окаменела. Именно так. Она сидела неподвижно несколько дней, молча, без слёз, прямо глядя перед собой пустыми глазами. Как я ни пыталась — у меня не получилось расшевелить сестру. Через несколько дней Любочка сама очнулась и впервые за это время вышла из своей комнаты. Я обомлела. Вместо красавицы сестры передо мной стояла незнакомая женщина с тяжелым взглядом и плотно сжатыми губами. Повязанный по-старушечьи платок окончательно делал её чужой и некрасивой. Через несколько дней она исчезла— уволилась с завода, выписалась из комсомола и уехала в незнакомом направлении. Она никому не сказала, куда и зачем едет, и даже не писала никому потом. Исчезла тоже, и всё тут.
Через много лет, уже после войны, она вернулась в город. Замужем за никчемным человечком, с двумя детками. Но это уже была не Любочка. Это была обычная тетка, замученная жизнью, которая мужа не любила, а детей своих не замечала. Они у неё росли как-то сами по себе, как сорная трава. Только и того, что звали эту тетку, как и Любочку — Любовь Кирьяновна. А с семьей она не общалась, да и семьи-то не осталось, разве что я. Но со мной она встречалась нехотя, как будто я для неё была неприятным напоминанием о той, другой жизни. Про Гюнтера мы никогда не говорили, зачем она вышла замуж за своего мужа-пьяницу — я тоже никогда не знала. И почему детей, о которых столько мечтала, не любит — не понимала. Ладно, ты мужа не любишь, но дети-то ведь твои? Но это её жизнь и её дела, не мне судить.
Шли годы, постылый муж умер, дети выросли и уехали. Они выросли в нелюбви, поэтому как уехали — так про мать и забыли сразу. Они ей были не нужны, так и она им зачем? Любовь Кирьяновна незаметно превратилась в известную вам уже Кирьяниху. Через несколько лет появилась у неё впервые единственная отрада за все эти годы — внучка Любочка. Младший сын, женившись во второй раз, подкинул ей свою дочку от первого брака. Она, как он говорил, мешала его семейному счастью. Вот уж внучку Любочку она любила, это она здесь, с вами такая была, недобрая, а внучке дома было хорошо. Чем уж ей девчушка запала в душу — не знаю, только думаю, она хотела вместе с ней жизнь прожить как бы заново, набело. Чтобы хоть у этой лапушки всё сложилось хорошо и счастливо. Может быть, она рядом с ней становилась почти той, прежней. Но это лишь мои догадки.
А Гюнтер искал её. Искал всю жизнь. Его же тогда забрали и тихо выслали обратно на его родину. То ли какие-то размолвки вышли у Коминтерновского начальства с советским правительством, то ли не поделили они там чего. Кто их теперь разберет. Только забрали всех немецких коммунистов и выслали, тогда ещё просто высылали, а уж после, говорят, расстреливали или в лагеря отправляли. Так что ему еще повезло. А потом была война, и, когда после победы Германию поделили, Гюнтер оказался в той части страны, где были капиталисты. Он дело большое завел — был же и умный, и работящий. Женился он очень поздно, всё пытался разыскать Любочку и мечтал к ней вернуться. Когда понял, что ничего не получится, нашел хорошую и порядочную женщину. Он честно рассказал ей про Любочку, даже сказал, что она была и будет его единственной любовью в жизни. Но женщина, видать, была добрая или просто сама его сильно любила, всё поняла и согласилась. У них родилось двое детей, девочку назвали Люба. Жена была не против, уж очень правильная женщина оказалась.
Когда случилась перестройка, начал Гюнтер снова поиски. Жена ему даже помогала — а что уж теперь ревновать, когда уже и внуки появились. И ведь нашел он свою ненаглядную Любхен. Как только получил адрес, сразу написал ей, купил путевку и приехал. Люба сначала плакала и не хотела встречаться. Она очень стеснялась, что так постарела и изменилась. Не хотела, чтобы он её такой видел. Потом согласилась, уж очень хотела его увидеть, жить-то оставалось недолго. Умница Гюнтер сказал, что неважно, как она сейчас выглядит, она всегда была и будет его Любхен. Так и встретились они наконец-то через столько лет…».
Вот такая история. Гюнтер уехал обратно. Сначала от него регулярно приходили письма и посылки. Он уже плохо помнил русский язык и писал, мешая русские и немецкие слова. Поэтому Кирьяниха ходила их читать к Леночке с четвертого этажа, которая училась в инязе. Пока Леночка читала, старуха шевелила губами, повторяя и запоминая каждое слово. Потом она неловко всовывала в руки Леночке подарок и уходила в беседку, где снова и снова перечитывала письмо, но уже на память. А всё, что приходило в посылках, она просто раздавала во дворе. Старуха изменилась, взрослым это было менее заметно, потому что внешне она была такая же неприветливая. Но дети и собаки это почувствовали сразу, они перестали её бояться. Она больше ни к кому не цеплялась, не ссорилась и не ругалась. Она просто не обращала внимания на внешний мир. Чуть позже жильцы стали говорить, что раньше, когда Любовь Кирьяновна всех гоняла, порядка была больше и, как ни странно, жилось спокойнее.
Спустя полгода письма и посылки прекратили приходить. Старуха целыми днями сидела на лавочке в ожидании почтальонши Кати. Та уже и боялась ходить в этот двор, потому что невозможно было на это смотреть. Старуха всем своим обликом напоминала собаку, которую хозяева привязали на входе в магазин, и теперь она жадно и тревожно вглядывается в каждого выходящего человека. И этот взгляд, в котором одновременно и тревога, и надежда. Ведь не должны бросить, должны забрать. Все во дворе пытались как-то утешить или сказать доброе слово. Старуха кивала, но было видно, что она ничего не слышала. Ей были безразличны эти люди, ей нужна была от этой жизни самая малость — письмо от Гюнтера. Это всё, что у нее осталось.
Чуть позже Любовь Кирьяновна получила письмо от его жены, в котором она сообщала, что её муж, Гюнтер Видермайер, скончался от рака легких. Он сгорел очень быстро, болел тяжело, но ничего не хотел сообщать в письмах, чтобы не огорчать её. Он очень просил позаботиться о своей первой жене, и она, фрау Хильда Видермайер, ему дала слово и намерена сдержать своё обещание. Она также пообещала ему, что поможет устроить её внучку Люб; в хорошее учебное заведение здесь, в Германии. Ее муж, герр Видермайер, считал, что девочке лучше образование получать будет здесь, в Германии. Он очень просил показать Люб; свои родные места, говоря, что там очень красиво и ей должно понравиться.
Но посылки были больше не нужны. Любовь Кирьяновна, Любочка, умерла через неделю. Когда она получила это письмо, она быстро разорвала конверт и ничего не поняла. В письме были только немецкие слова, и почерк был незнакомый. Задыхаясь и захватывая пересохшим ртом воздух, она быстро, насколько позволяли ей больные ноги, заспешила к Леночке. Когда она поняла, что именно ей лепетала испуганная Леночка, она забрала листок, аккуратно его сложила и долго нежно гладила бумагу. Леночка сидела тихо, боясь пошевелиться. Спустя долгое время старуха очнулась, кивнула Леночке, скрюченными пальцами с трудом вытащила какой-то сверточек из кармана и положила на стол. После этого она вернулась домой, легла на кровать и больше не встала….
Так и закончилась история жизни двух красивых и хороших людей. Им выпал один шанс на миллион — испытать истинную любовь. Но у них этот шанс забрали и выбросили на свалку истории, как ненужную безделицу. Можно только надеяться, что там, на небесах, они теперь будут вместе навсегда. У любви этих людей теперь есть вечность. Если только она есть — эта жизнь на небесах….
Автор: Елена Павличенко
Следующая публикация
Нет комментариев