Предыдущая публикация
Когда сразу после войны я, молоденькая, наивная, в поношенной школьной форме, чуть ли не по шпалам пришла из донской станицы в Москву и увидела у секретарши приемной комиссии ВГИКа накрашенные тушью ресницы, сердце мое чуть не выскочило из груди от предощущения счастья.
«На-чи-на-ет-ся!» — подумала я. Начинается чудесная, волшебная, новая жизнь, сравнимая с бесконечным праздником.
Сегодня я могу только посмеяться над своими тогдашними представлениями об актерской профессии. Ибо началось совсем другое: хоть и по-своему сладостный, но тяжелый, подчас немилосердный труд, все эти затяжные экспедиции, кочевой, полуцыганский быт, уныние провинциальных гостиниц, торопливая еда в перерывах между съемками... А самое страшное — долгое, выматывающее душу ожидание ролей, которые проходят и проходят мимо...
Когда еще студенткой я сыграла Ульяну Громову и пережила вместе со своими друзьями, такими же молодыми, начинающими актерами и актрисами, первый успех, мне все еще казалось, что отныне так ладненько-складненько жизнь и пойдет дальше. А как же иначе, думалось мне. Мы ведь такие хорошие, старательные, честные, пылкие, у нас у всех пятерки по мастерству, мы себя не щадили, снимаясь в первом, столь желанном фильме: четыре месяца жили в Краснодоне, во все вникали, до всего доходили сердцем и умом. Сколько материнских и вдовьих исповедей выслушали, сколько слез разделили вместе с женщинами, которых война лишила детей и возлюбленных...
Но вот отшумела премьера, отзвенели в прессе все добрые слова в наш адрес, а дальше — тишина. Ни один режиссер, ни одна студия не приглашали нас больше сниматься. Вызовут на пробы, посмотрят — и приговор тут же вынесут: «Ну, зачем нам еще одна Люба Шевцова (Ульяна Громова, Олег Кошевой и т. д.)»?
Володя Иванов, который Кошевого играл, больше в кино почти не снимался, и у меня целых четыре года (это, представьте, в лучшую, молодую пору!) не то что роли — маленькой ролишки не было. Переживала я со своим-то неуемным характером, помню, ужасно. Плакала по ночам, на трибуну даже выскакивала, призывала, клеймила и только позже, с годами поняла, что винить-то мне и моим коллегам в подобных ситуациях некого. Нет того дядьки, в которого можно было бы ткнуть пальцем и сказать: «Вот он виноват, что я за свою длинную и трудную жизнь в кино всего-то шесть-восемь стоящих ролей сыграла».
Упрекать сценаристов, что они специально для меня роли не писали? Так они люди несамостоятельные, подневольные. Им бы самим сценарий как-нибудь пристроить. Обвинять режиссеров, что меня, такую хорошую, в картины свои не брали? Но ведь насильно люб не будешь... Мы, актеры, что ни говори, всего лишь инструменты, а мастеровые — это режиссеры. Им тот инструмент подавай, который в данный момент нужен: молоток там, или пассатижи, или рубанок, или вот сейчас Мордюкова в самый раз будет... Когда ты нужна, то из-под земли откопают, из другой картины переманят, под окнами день и ночь дежурить станут. Помню, Рошаль, снимая «Хмурое утро», уж так нуждался во мне, так нуждался, что прислал телеграмму в чужую съемочную группу с таким текстом: «Срочно высылайте Мордюкову, Волга перекрыта, кавалерийский полк ждет...» Не было там никакого полка, и Волга текла себе как текла, но нашли меня, достали, выцарапали... Значит, была нужна.
А вот в «Тихом Доне» оказалась не нужна. Как я страдала, как мучилась, что без меня обошлись! Мне представлялось в ту пору, что и в искусство-то я пришла, чтобы сняться в «Тихом Доне». Да что там сняться... Я готова была лечь посредине степи и стать рекой, деревом, холмом, лишь бы только послужила фильму о земле, которую исходила в детстве и юности босыми ногами. Не послужила... Значит, не нуждались во мне «мастеровые» -— писатель и режиссер. Хотя мне-то самой казалось и, грешным делом, до сих пор кажется, что это не я, а они многое потеряли, не пригласив меня в тот фильм. Я на Дону все запахи знаю, все травы и цветы для меня родные. Как же можно было без меня обойтись?
Нонна Мордюкова
Следующая публикация
Нет комментариев