Предыдущая публикация
«Когда смотрю я в
зеркала…» или рассказ о том, как поссорились
Николай Степанович и
Иван Яковлевич»
На К.Дембровского
Когда смотрю я в зеркала,
То вижу, кажется, Эзопа,
Но стань Дембровский у стекла,
Так вдруг покажется там …
А.С. Пушкин
Сегодня днем рылся в
домашней библиотеке, в «закромах родины», как я ее называю, и случайно в руки
попался томик Пушкина, доставшийся мне в наследство от мамы. Полистав его, я
обратил внимание на приведенную выше эпиграмму на некого Дембровского, который
имел неосторожность «подколоть» великого поэта по поводу его африканской
внешности, и ответ не заставил себя долго ждать. Не заметить эту эпиграмму
трудно, т.к. на месте многоточия, едва научившись писать, мой младший
братишка Коля аршинными буквами
чернилами начертал легко рифмующееся слово, поставив рядом жирную кляксу.
Неожиданно в памяти,
как в свете фотовспышки, возник трагикомический случай из далекого детства.
Июнь 1970 года. Мне
четырнадцать лет, я только что окончил восьмилетку. Впереди каникулы. Яркий
солнечный день. Как говорится, живи да радуйся, но я сидел у распахнутого окна
и страдал… Страдал я прежде всего физически: накануне с друзьями ездили верхом
на лошадях в соседнее село Волоконск, ездили без седел, и я с непривычки сильно
повредил ту самую «филейную» часть тела, с которой Пушкин сравнил своего
обидчика.
Мои телесные
страдания усугублялись муками душевными, т.к. я в то время был влюблен в
молодую учительницу, причем, «втюрился» я основательно, «по уши». Учительница
эта вела у нас литературу, была рыжеволосой весьма привлекательной девицей лет
двадцати. Помню, ходила она очень
быстро, и, когда рыжей молнией влетала в класс и начинала
что-то рассказывать о единстве формы и содержания, мое мальчишеское сердце замирало, и я больше думал о других
формах, со вкусом подчеркнутых
облегающим свитером и короткой юбкой. Я мечтал, что скоро вырасту (обязательно
высоким), стану моряком и … С фантазией у меня все было в норме. Сейчас об этом
вспоминаешь с улыбкой, а тогда все было всерьез, по-настоящему, и мысли о том,
что я скоро уеду учиться в город и не буду видеть ЕЁ «томили, мучили и жгли».
Ну, так вот, значит,
сижу я у открытого окна с напрочь
разбитым сердцем и с не менее разбитой
задницей и страдаю. Правда, одно обстоятельство смягчало мои мучения-страдал я
под музыку. Мой старший брат Вовка, учившийся в то время в Харькове в электромеханическом
техникуме, собрал из деталей, купленных в магазине «Юный техник», бобинный
магнитофон и подарил его мне. Это чудо техники было неказистым на вид, без
декоративных панелей, но звук издавало вполне приличный и довольно громкий. На
этих самых бобинах (катушках) было
записано все подряд- эдакий музыкальный винегрет: Битлы, Элвис Пресли,
советская эстрада и, конечно, суперпопулярный уже в то время Высоцкий.
Магнитофонов тогда в деревне почти ни у
кого не было и я, чтобы похвастаться, поставил «аппарат» на подоконник и «
врубил на всю катушку». «Эх, раз, да еще раз…»,- хрипел Владимир Семенович.
Сзади подошла моя бабушка Марфа
Ивановна, постояла, послушала, кивнув на магнитофон, спросила: «И чего ж ето ён
заходится?». При словах: «В церкви мрак и полумрак, дьяки курют ладан…»,
перекрестилась на «святой угол» и, приговаривая: «Спаси и сохрани!», удалилась.
И тут под нашими окнами появился он -главный герой моего
повествования -наш сосед Николай Степанович. Жил он в крохотной избушке со
своей сожительницей тетей Шурой. Она была родом из наших мест, а дядя Коля был
залетный, «приблудный», как говорил мой отец. О его прошлом я знал мало,
известно было,что он отсидел приличный срок в тюрьме, где потерял часть ноги. У
него был протез, ходил он, используя трость или «костыль», как мы ее называли.
Сам Николай Степанович о своей прошлой жизни никогда не рассказывал, но мы
догадывались, что сидел он, скорее всего, по уголовной статье, т.к. научил всех милютинских мальчишек делать
пистолеты-«самопалы» или «поджигные». Однажды, когда я принес ему газеты, он сказал:
«Сейчас я покажу тебе «дуру", и извлек из- под кровати завернутый в тряпку
пистолет. Это тоже был «самопал», но изготовленный, видимо, в заводских
условиях. За такой вполне могли «впаять»
срок.
Не знаю, было ли у
Соседа (так называли в нашей семье Николая Степановича) какое-то образование
или нет, но был он человеком умным, начитанным, говорил правильным языком без
диалектизмов. Как у подавляющего числа милютинских мужиков у него был серьезный
недостаток - он крепко выпивал. Выпивши, часто употреблял слово «духи», за что
и получил прозвище «Дух». Мне он всегда был интересен и, видимо, чувствуя это,
дядя Коля выделял меня среди других
ребят. Будучи «под хмельком», он обращался ко мне несколько высокопарно -«мой
юный друг», «Александр», «Санчо» и т.д. Дух довольно много читал, причем, читал
все, что попадалось, но предпочтение отдавал классике. В библиотеку он не
ходил, газет по бедности своей не выписывал, поэтому книги и газеты с журналами
брал у нас, благо мама выписывала многое: от «Пионерской правды» до журнала
«Наука и жизнь», всего около двадцати изданий. В те славные времена учителя еще
многое выписывали и много читали. Книг у нас тоже было немало, еще я приносил
для отца литературу из сельской библиотеки, эти книги дядя Коля тоже брал у нас. Следует отметить, что у него была
прекрасная память и нередко, как правило, выпивши, он мог цитировать целые
отрывки из книг или монологи из фильмов.
Тети Шуры в виду ее абсолютной необразованности Сосед как-то стеснялся, отношения их на людях
были скупыми и натянутыми. Видно было, что судьба случайно свела этих двух совершенно
разных людей, как в той песне «…просто встретились два одиночества.»
Тетя Шура работала в колхозе дояркой, работа эта была
каторжной. Она иногда приходила к нам посмотреть телевизор. Любила фигурное
катание, правда, начав смотреть, быстро засыпала, проснувшись, всегда говорила,
обращаясь к маме: «Ты погляди, Михаловна, как сигають, я б тахто не сумела!».
Глядя на тучную фигуру тети Шуры, в это охотно верилось…
Сосед в нетрезвом
виде был агрессивным и шумным. Когда он, «злоупотребив», возвращался домой,
слышно было за версту. Он громко матерился, причем делал это как-то особенно,
включая в свои многоэтажные конструкции
наряду с традиционными библейскими персонажами тогдашних политических деятелей
типа Черчилля, Голды Меер и других.
Когда мы резали
поросенка, по деревенской традиции всегда приглашали «на печенку» дядю Колю.
После застолья они с моим отцом, как правило, устраивали концерт. Батя
солировал, причем, петь он не умел совершенно. Про таких говорят «ему медведь
на ухо наступил», про отца можно было сказать, что медведь не просто наступил
на ухо, но и основательно по нему потоптался. Песню (и то не всю) батя знал
одну - «Эх. Гармонь, моя гармонь -золотые планки…». В таких случаях Сосед
выступал на подтанцовке, выделывая какие-то неуклюжие па.
И вот, в тот славный
июньский день и появился под нашими окнами этот самый дядя Коля, он же Сосед и
он же Дух. Был он, судя по его потрепанному виду, с жестокого бодуна и, видимо,
имел великое желание поскорее опохмелиться.
Я выключил
магнитофон. Узнав у меня, что отца нет дома, дядя Коля присел на лавочку. И тут
на горизонте появился другой участник предстоящих событий - Иван Яковлевич. Он
жил через несколько домов от нас. В селе его называли Ноныч (его мать звали Нонной). Ноныч тоже был личностью весьма
примечательной. У него были проблемы со зрением, но очков он не носил, поэтому,
дабы не споткнуться, он при ходьбе высоко поднимал ноги. Иван Яковлевич также
крепко выпивал. Ходил он всегда в галифе и сапогах, причем очень быстро, за что
получил другое прозвище «Рысак». Эти «скоростные « качества Ивана Яковлевича
мужики часто использовали в корыстных целях, посылая его за выпивкой. Ноныч
никогда не отказывался и, приговаривая: «Для бешеной собаки сто верст не крюк»,
отправлялся в путь иногда даже в
соседние села. Также как и Дух, он любил читать и тоже нередко в разговоре прибегал
к цитированию классиков. Его «фирменным» выражением были слова из романа «Как
закалялась сталь»: « Жизнь человеку дается один раз, и прожить ее нужно так,
чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…», говорил он это,
как правило, будучи навеселе. Так вот, этот самый Иван Яковлевич и подходил к
нашему дому и, судя по его прыгающей походке, он в отличие от дяди Коли уже
успел опохмелиться.
- На ловца и зверь
бежит!- радостно воскликнул «Сосед». -Есть что-нибудь «усугубить»?
- Несомненно!- гордо
ответил Иван Яковлевич, извлекая из бездонных галифе поллитру с желтоватой
мутной жидкостью.
-Патошный?- как-то
обреченно спросил дядя Коля.
-Онный самый. За
неимением гербовой пишем на простой,- ответствовал «Ноныч».
Тут для людей не сведущих
я должен пояснить, что означает слово
«патошный». Это самогон, который иногда в целях экономии гнали из патоки,
ее использовали для подкормки скота на ферме, и добыть ее не составляло особого
труда. Напиток получался серьезный. Где-то я читал, что знаменитый поэт Михаил
Светлов, когда его угостили каким-то алкогольным напитком на основе кумыса,
сказал: «Это надо закусывать вожжами». Не знаю, что бы сказал известный
острослов, доведись ему отведать паточного самогона, и смог бы он вообще что-то
сказать, но даже из матерых выпивох это зелье вышибало скупую мужскую слезу, и
пили они его, зажав пальцами нос.
Иван Яковлевич достал из кармана
стакан и краюху хлеба. Оба героя, усевшись на
лавочку, стали выпивать. То ли потому, что из закуски, кроме куска
хлеба, были только рукава, то ли на старые дрожжи, но адское зелье очень быстро
воздействовало на приятелей, и они основательно захмелели.
Тут нужно отметить, что Сосед,
пьянея, преображался не в лучшую сторону, ему « не личило», как говорила моя
бабушка. Выпивка не идет многим, но дяде Коле она «не личила» уж слишком сильно: лицо его становилось
страшным и неприятным. Это и стало причиной будущего конфликта.
«Добив» поллитру, мужики
закурили. Через какое-то время, глядя на собутыльника подслеповатыми глазами,
Иван Яковлевич изрек: «Ну и рожа у тебя!». И тут, медленно подняв голову, Дух
продекламировал ту самую пушкинскую эпиграмму в законченном виде,
продекламировал с выражением, указывая костылем на Ивана Яковлевича. Не
принимая все это на свой счет, тот спросил:
- А этот Дубровский, что, сидел с тобой, тоже
урка?
- Пьянь!- с раздражением прорычал дядя Коля.
- Пьяный проспится, дурак – ни-и-ко-о-гда!
Если «урку»
Сосед еще смог перенести, то на «дурака» отреагировал мгновенно, пустив в ход
свой самый весомый аргумент – костыль. Пройдясь им пару раз по тощим плечам
Ивана Яковлевича. Ноныч довольно резво отбежал на почтительное расстояние, понося на чем свет стоит своего
обидчика. Чуть позже, зная крутой
нрав Духа, решил не искушать судьбу и отправился восвояси.
Оставшись один, тот
некоторое время сидел молча, потом обратил свое внимание на меня, наблюдавшего
всю эту сцену из окна:
- Давай, Санчело,
сделай музон, заводи Высоцкого.
Перемотав пленку , я
включил «Эх, раз, еще раз!». Пару куплетов Дух слушал, обхватив голову руками,
потом резко вскочил, отшвырнул в сторону костыль, хватил о землю фуражку и,
подхваченный музыкой, стал танцевать. Описывать этот танец тяжело, скорее, это
был не танец, а какие-то невообразимые
движения … Плясал он молча, скрипя зубами, по
лицу его ходили судороги, из глаз текли слезы, видимо , от боли, которую
причиняла искалеченная нога … Чего было
больше в этом диком танце? Хмельной дури или
тоски об исковерканной жизни? Наверное, всего понемногу. Смотреть на это
было не смешно, скорее, страшно. Песня закончилась, подняв костыль, натянув на
глаза фуражку, скрипя протезом, Дух поковылял к себе в избушку.
Выключив магнитофон,
я ушел в чулан. Там, утонув в перине, постеленной специально по случаю моей
«травмы» сердобольной бабушкой, долго лежал и думал , вспоминая увиденное. Что
это было? Драма, комедия… Это был кусочек длинной и непонятной пьесы, название
которой –жизнь…
В крошечное оконце чулана билась огромная
изумрудная муха, безуспешно пытаясь вырваться туда , где много тепла и света.
Возможно, кто-то,
прочтя эти строки, обвинит меня в некой романтизации пьянства. Все, что угодно,
только не это: тот , кто вырос в семье пьющего человека, знает , что это такое.
Этому есть короткое и страшное название- горе. Да и герои моего рассказа ведь
не только пили. Тот же дядя Коля, когда нужно было, становился прекрасным
работником. Многие годы он руководил свекловичным комплексом -одним из лучших в
районе. Мой отец говорил о нем : «Дух работает , как зверь!»
Николая Степановича
уже давно нет в живых. Ушел из жизни и Иван Яковлевич- добрый и безвредный
человек. Он умер прямо на дороге в тот самый Волоконск. Да, шел он туда не за птицей
счастья, не в разведку, но такая смерть мне близка и понятна. Пусть уж лучше
так: на ходу, в поле, сразу , чем медленно уходить в зачуханной больнице…
Людей, похожих на
моих героев, было немало в наших Цуканах. Шукшин называл таких ласково «чудиками».
Мне иногда кажется, что все мы в какой-то степени «чудики», ибо жить в нашей
матушке-России без этой чудинки тяжеловато.
Следующая публикация
Нет комментариев