Люда Королева(Шмигельская)

...Поезд не отапливался. Сидели на полу или на узлах, жались друг к дружке.

Мама всем по очереди клала руки на плечи - и от них исходило тепло. Мамкины руки грубые - как пергаментные ладони её, разбитые нелёгким деревенским трудом. А теперь ещё и в какой-то красной коросте, вроде цыпок. Но какие же желанные! И красивые, и все равно красивые, как природа в лесу, как коряга, обросшая пятнами лишайника или грибы - мухоморы.
Мама трогала детей ласково, но не ради самой ласки. Она не давала им спать. Дети были напуганные, голодные, уставшие, и холод влезал в них глубоко, опутывал сном, чтобы остановить их тихонько бьющиеся сердца. Мама не давала им спать, потому что две девочки в их вагоне так уснули смертным сном.
Поезд замедлил свой ход и остановился. Стало тихо-тихо. Потом заскрипел под чьими-то ногами снег, и дверь вагона с лязгом растворилась. Им велели выходить.
Мама нежно тронула каждого, заглянула в глаза и сказала:
- Принхали, Семочка!
- Приехали, Осенька!
- Приехали, Оленька!
- Приехали, Аленушка!
- Приехали, Иринка!
Дети покорно поднялись и захромали на затёкших ногах к растворенной двери. Мама бросила узел, прыгнула следом и приняла их всех по очереди, пересадив с подножки вагона в глубокий целинный снег.
Никакой платформы не было - только зимний лес, занесённый снегом, светлеющий в морозных лучах начинающегося дня.
Мама торопливо отвернула их от поезда, из которого сгружали в снег замёрзших девочек, и сказала:
- Вооон туда нам, ребяты! Пойдёмте с Богом!
Они шли за мамой вереницей, увязая в снегу, следуя туда, куда махнул рукой высадивший их человек. И ни одной минуты никто из них не думал, что в этом лесу пропадут они - замёрзнут, сгинут- ведь впереди них шла их мама, весёлая и всесильная.
В конце концов вышли они к поселению - россыпи хмурых избушек. Мама велела стучать и спрашивать, куда им - беженцам.
Клала руки на плечи, весело, ласково смотрела в глаза и говорила каждому:
- Тихонько в окошко стукнись, спроси, куда идтить вакуированным.
У самой силы кончились ходить.
Самым бойким был Иоська. Мамин любимчик. Рыжий, как огонь. Он забежал далеко, стукнул рукой в окошко и спросил хриплым от долгого молчания голосом, предварительно церемонно, с поклоном поздоровавшись:
- Куды вакуированным идтить? - а потом не выдержал, запросился слезно:
- Пустите странников, люди добрые, пропадаем мы!
И их пустили.
Дети отогревались в избе и плакали - страшно заныли промерзшие руки и ноги. Их жалели, давали пить что-то горячее. А как боль прошла, они заснули, кто где был, крепко и без снов.
На этом страшное кончилось. Мамку послали жить в чью-то пустую избу, дали с полмешка подмороженной картошки.
Мама посылала мальчиков за хворостом, учила дочек держать дом чисто. Достала из узла икону Спасителя с очень огромными глазами и пристроила на пустой иконной полке. Украсила вышитым рушником. И стала изба домом. Жили они хорошо, но голодно. Ждали весны - крапивы и сныти. Иоська и Алёнушка сосали большой пальчик от голода, и дососали до самой косточки. А потом крапива всех спасла - душистые зелёные шти.
Когда стало совсем тепло, и мама заходила по двору на солнышке, стало заметно, как она исхудала, как поредели и поблекли её рыжие долгие косы. Она попросила у соседей ножницы для овец и срезала волосы под самый корешок.
Дети было заплакали, но она смотрела весело, шутила, что хорошо ей теперь, легко, и чесать не надо, и плести не надо, и вошь не щекотит. А голова всё одно под платочком. Да и вырастут они, вырастут, косыньки. Не об чём тут плакать, деточки, не об чём.
Зря ей дети поверили. К концу мая мамы не стало. Она умерла во сне. Утром проснулись все, а маму не добудились.
Дети похоронили её недалеко от дома, у сдвоенной берёзы . Выкопали могилу, уложили маму без домовины, но зато в чистой кофте, и засыпали землей.
Когда дедушка Семен рассказывал мне эту историю, то всегда добавлял:
- Зря мы ели, и не смотрели, мама ест ли? Она все нам скармливала. Девок жалела и Иоську. Солила понарошку.
- Как это, дедушка?
- Ну мы станем есть, и кричим «Не солоно! Не солоно!» Она руку щепотью сделает, пошевелит над едой пальцами, будто солит, и скажет - «Ну вот, посолоно». И мы ели как будто и вправду. А ведь соли у нас совсем не было.
-
От мамы не осталось ни одной фотографии. Дедушка очень горевал, что лицо ее забывается. Она стала ему снится, но сны были горькие: маму он видел со спины, а в лицо ей заглянуть было нельзя.
- После войны мы приехали в ту деревню. - рассказывал он - а там - ух, Светочка - все переменилось - стройка какая-то, трактора роются. Ни избушки нашей, ни той берёзы сдвоенной не осталось. Мы потом собирались, и несколько лет кряду приезжали маму искать.
Я все вспоминаю об этом старом, девяностошестилетнем человеке, упорно прочесывающем брянские леса в поисках мамы. Все вспоминаю эту любовь. Уж свои-то дети повыросли, уж внуки в силу вошли, уж правнукам паспорта вручили. А он всё ездил. Бродил по Брянской земле - надеялся - вдруг откроется ему это святое для сердца место, Берёзка раздвоенна, поросший травой холмик.
Ещё он до слёз любил свою правнучку - мою дщерь - Людмилу.
- Очень она на маму сшибается, Светочка! -
Неизменно растроганно говорил мне дедушка Семён.
- Не тогда, когда косы обрезала, а когда сильная была, ядреная, налитая соком женщина. По деревне все говорили - Сеня, мамка твоя - красавица - аккуратная бабочка!
Я хочу быть такой мамой своим детям. Чтобы даже в самый страшный и гибельный момент, даже ценой своей жизни лить тепло на их плечи. И пусть не останется фотографий. Главное - любовь. Посолоное несуществующей солью хлёбово и весёлые слова, дающие силы жить даже среди войны.
Светлана Зайцева.