Ольга Конюкова (Камалетдинова)

"ОН ЕЁ ЛЮБИТ..."

Маме было 68, когда я её увидела впервые. Она последнего сына родила в 47 лет. Позднее дитя. Я за последнего и вышла… Деревенские женщины отцветают рано. И как-то враз. Вчера еще была кровь с молоком, яркой, густобровой — и вот седая и жизнью гнутая. Удивительного в этом ничего нет. Чем жизнь труднее, тем больше следов на лице. Помню нашла фотографию молодой свекрови и обомлела — редкая красавица. А вот узнала я её уже согбенной бабулей в вечно выцветшем платке. Сухонькая до прозрачности, смуглая до черноты. Какая уж там красота. Но когда при мне произносят «русская женщина» я вижу свою свекровь. И была в ней какая-то тайна. Тайна уже в том, что знойную, смуглую красоту унаследовал только один сын из семи детей. А в остальных детях, внучках и внуках кипит кровь не знакомого мне свекра. Синеглазы, бледнолицы и волосы отливают заметной рыжиной. Работящие, сильные, жесткие они мало отличались тягой к учебе или знаниям. Их мир был да и есть очерчен кругом деревни, будто за её границами ничего более нет. Нет-нет, они конечно читали и телевизор смотрели, но как-то уж очень выборочно. Только то, что может пригодиться. Они и гордились тем, что всегда работали руками. Что этим рукам была подвластна тяжелая техника и лопата, что эти руки могли выдоить сотню коров. Рабочая семья с тем замечательным чувством гордости за свою «рабочесть», что практически и не встретишь нынче. Но вот мама удивляла тем, что в редкие минуты отдыха у неё в руках всегда была книга. Чаще всего эти минуты выпадли на перекус. И книга стояла, прислоненная к заварнику или банке с молоком. Мама ела и читала. Такая вот совсем интеллигентная вредная привычка — есть за чтением. Книги мама приносила из библиотеки в сетке с ячейками, знаете такой — авоське. И они странно смотрелись там, как-то нелепо, неправильно что ли… Книги Распутина, Астафьева, Белова, Шолохова, Шукшина, Васильева. Однажды я видела, как она вытирает слезы концом платка, сидя над книгой Васильева «Не стреляйте в белых лебедей». Я тоже когда-то над ней ревела. О чем тут же и сообщила. Свекровь отреагировала странно, она убрала книгу и засуетилась. Застыдилась? Чего? Книги? Почему? Ведь она их любила. Я помню, как обрадовалась она моему непрактичному приданому — ящикам с книгами. Как перебирала их, сметала пыль с корешков, как заставила сына сделать полки. Еще меня всегда удивляла грамотная, чистая её речь-да с массой поговорок и присказок, напевностью сибирского говора, но без жаргонизмов и матов, и без грубых нарушений орфоэпической нормы. Причем, иногда вопреки привычно-деревенскому произношению. Если для всех были «шофера и директора», то мама произносила четко «шоферы, директоры». Удивляли и её движения — без суеты, неторопливые, полные какого-то непостижимого внутреннего достоинства… И еще то, как она отзывалась о муже — с уважением, но будто бы с отчуждением, что ли… Вот он был откровенно некрасив. Коренастый, невысокий, с чертами лица крупными, но такими, будто бы их нарочно собрали на маленьком личике. Непропорциональный нос, крупные губы, глаза под низкими бровями. Я видела его лишь на фото. И почему-то это лицо произвело скорее отталкивающее впечатление. Мама звала его по имени отчеству. Всегда. Как-то обмолвилась, что он был её старше на 16 лет. И все…тайна. Которую я так до конца и не открыла. Мама ни в какую не желала рассказывать о себе. Немножко приоткрылась завеса, когда на похороны мамы приехал её младший брат. Он жил в городе, работал горным инженером. И это от дяди Игоря я узнала, что их отец был военным или служил в НКВД, но был репрессирован. В пользу НКВД говорит и то, что мама часто упоминала о каком-то проклятии или грехе, что на ней лежит. Именно поэтому, у её сыновей не было мальчиков. И последнюю страшную болезнь — рак, она воспринимала, как искупление грехов, убеждая меня, что когда её не станет у нас будут дети. И обязательно мальчики. Так и вышло. Но я отвлеклась в своих предположениях. О том, что известно.