Ольга Парубова

СТЕША...

— Ну, иди сюда! Иди, не бойся! — Степанида, чуть подвинувшись и освободив на скамейке место, поманила рукой девчонку, что таращилась на женщину из–за ствола старого, не обхватишь, дуба.
Поезд остановился на станции совсем ненадолго, конвоиры выгнали пассажирок подышать, тыкая в их спины блестящими дулами винтовок. Стеша вышла сама, помогла слезть со ступенек дочери, Ирине, и, отойдя в сторонку, присела, стараясь надышаться.
— Подойди! Ирочка, приведи её за руку, видишь, боится девчушка!
Ира, серьезная, строгая, с заплетенными в две косички волосами и в не по размеру больших ей сапожках, с недоверием посмотрела на незнакомку. Идти к ней, грязной, нечёсаной, было противно, а уж тем более брать ее за руку.
— Нет, мама, не хочу. Пусть уходит! — Ирина ухватилась за мать и стала тянуть ее прочь. — Пойдем, надо успеть на поезд, уже гудит! Пойдем! Дядька заругает!
Ирина показывала рукой в сторону станции. Там, топчась на рельсах, пыхтел состав. Убежать бы, да только нельзя. Места вокруг дикие, суровые, погибнешь, замерзнешь ночной стужей, или зверь растерзает. Поэтому солдаты и особенно не следили за своими подопечными. Да и пропадет кто из них, запишут в умершие по болезни, и так кормить нечем.
— Ирочка, нельзя так, детка. Девочка вон какая напуганная, позови её!
Ира упрямо отвернулась.
Стеша, покачав головой, встала, медленно, словно к дикому зверьку, подошла к девчушке, присела на корточки и протянула ребенку руку.
— Здравствуй, тебя как зовут? Ты чья? Где твоя мама? — сказала она, стараясь говорить спокойно и тихо.
Девочка потупилась.
— Настасья, — прошептала она. — Мамка юлой звала еще… Еще курёнком… Нет мамки, вчера под поезд попала…
Настя вдруг заплакала, тихо, без единого звука. Только слезы градом лились из глаз, а плечи дрожали, сотрясая широкое, клетчатое пальтишко и заставляя дребезжать железный бидон, который девочка держала в руках.
— Настасья… — протянула Степанида, как будто пробуя это слово на вкус, прислушиваясь к переливам звуков, нанизывая их, словно бусины, на ниточку–паутинку. — Ты, выходит, одна? Куда же ты пойдешь? Как же ты здесь будешь?!
Тут в туго завязанном на груди Стеши платке кто–то завозился, заерзал, стал пищать и рваться наружу.
— Ох, ну что ты с ним будешь делать! Ира! Ирочка, ты Настю возьми за руку, подождите, я Егорку покормлю!
Она села, неловко расставив ноги, запустила руки в платок. Оттуда раздалось довольное чмоканье.
Стеша на миг закрыла глаза. Грудь болела, изрезанная глубокими, воспаленными трещинами, и пустая, совсем пустая… Мальчонка не наедался, требовал еды всё чаще, а Степанида ела мало, всё отдавала Ирочке. Та только что оправилась от простуды, стала ужасно худенькой, с неё сваливалась вся одежка, что разрешили взять с собой из дома.
Стеша с детьми была в дороге вот уже месяц. Их всё везли и везли, осудив на далекие поселения, стучали по рельсам колеса, гудел паровоз, останавливался на станциях, отдыхал, потом снова полз куда–то. Пассажиров загоняли в темный, душный вагон, закрывали на засов и увозили в холодные, сибирские леса, отвергая право этих людей жить там, где было им уготовано изначально, где построено ихними руками хозяйство и похоронены старики–родители.
Муж Стеши, Михаил, сидел в лагере за то, что попал во время войны в плен. Как только его посадили, Стешу с детьми выгнали из дома, велев отправляться подальше, туда, где живут такие же, как и они, изгои. Далеко–далеко осталась Стешина изба, большая, бревенчатая, с резными наличниками и петухами на коньке крыши, со скрипучими ступеньками крыльца и кадкой под окошком, куда прилетали по утрам воробьи попить собравшейся до краёв дождевой воды. После любопытных птах в кадку прыгало солнце. Оно долго плескалось там, взбалтывая воду руками–лучиками, искрилось и бросало блики на стену в комнате. Ира любила по утрам смотреть на этих солнечных зайчиков, ловить их руками, пропускать между пальцами, давая свободу, а потом снова накрывать ладошкой. Так и их сейчас с матерью то накрывали рукой, тяжелой, суровой, заставляя тихо сидеть в бегущем по рельсам вагоне, то выпускали наружу, и тогда, щурясь, как кроты, от слишком яркого солнца, Степанида и Ира спрыгивали с подножки вагона и шли вдоль состава, чувствуя на себе пристальный взгляд конвойных. Егор постоянно плакал, женщины, что ехали в вагоне вместе со Стешей, то жалели его, то ругались, что не дает поспать, то совали женщине куски хлеба, чтобы мякиш дала мальцу пососать, насытиться. Но Егор хлеб не брал. Да и какой это был хлеб? Как будто на опилках или пыли дорожной заваренный, он отдавал кислятиной и долго потом бурлил в пустом животе.
Ира же, изголодавшись, хватала протянутый ей кусок, жадно запихивала его в рот и держала там, боясь проглотить. Ведь если проглотишь, то потом больше уж и не дадут, опять придет чувство голода, станет терзать разум, заставит съеживаться и обхватывать себя руками, чтобы было не так больно внутри…
Сколько им еще надо ехать, не знал никто. Даже, казалось, конвой не представлял, куда едет поезд, когда остановится и выплюнет на землю своих пассажиров, осунувшихся, грязных и злых той тихой злостью, выпускать наружу которую нельзя, но и не чувствовать невозможно, а потому невыносимо…
Степанида закусила губу, охая от того, как Егор терзает грудь, недовольно кряхтит, поджимает ножки и бьет мать кулачками.
Женщина, чтобы успокоить мальчонку, стала медленно раскачиваться и петь колыбельную. Малыш замер, прислушиваясь, потом снова остервенело потребовал молока. Стеша заплакала, тихо, также, как плакала только что эта девочка. Зачем на них свалилось всё это?.. Зачем дана была жизнь Егорке, если не может она, Степанида, эту жизнь взрастить?! Зачем катится этот проклятущий вагон, смрадный, душный, темный, куда он везет своих узников, где оставит их, чтобы не вернуться за ними никогда? А еще болела душа за Мишу – где он сейчас, жив ли? Он ведь даже не знает, что у него родился сын, что похож он на батю своего и носом, и круглым, мягким подбородком, и широко поставленными, темными глазками, и ушами–плошками, просвечивающими розоватой дымкой… Ирочка отца тоже давно не видела, скоро начнет забывать… Страшно…
Стеша, раскачиваясь и постанывая, не заметила, как к ней подошла Настя. Девочка встала рядом и принялась тихо причмокивать, подражая Егорке, а потом, тронув женщину за плечо, вынула из бидона и протянула Стеше две больших, сочных сливы. Синие, с фиолетово–малиновыми боками, разделенные бороздкой на две части, они, как два яйца невиданной птицы, лежали на протянутой руке, того гляди вылупится из них диковинное создание…
— Ешь! — кивнула Настя и показала глазами на шевелящийся платок. — Ешь, ему надо молочко!
Стеша замерла, удивленно таращась то на девочку, то на плоды в ее руках.
— Откуда? Ты сама ешь, дай еще Ирочке. Кушайте, девочки, кушайте! Быстро!
Стеша заметила, что к ним уже идет конвойный, услышала, как свистят солдаты, собирая своих узников–пассажиров и запихивая обратно в вагоны.
Настя сунула сливу Ире в рот, вторую быстро спрятала за щекой у себя. Желудок предательски сжался от необычного, кисловатого вкуса, Ира стала икать, испуганно таращась на подходившего мужчину.
— Эй, чего сидишь? А ну марш в вагон! Разбежались, как саранча, тараканы рыжие вы, вот кто! — ругался конвойный, глядя куда–то мимо вставшей Степаниды. — Это ещё кто с тобой? Лишних не берем, вас–то кормить нечем. А ну девчонка, пошла прочь!
Он замахнулся на Настю, та увернулась и снова встала рядом со Стешей.
— Разрешите, со мной поедет девочка? — тихо залепетала Стеша. — Зима скоро, ну, куда ей теперь? Мать, говорит, вчера под поезд попала… Сиротка совсем, да будьте же вы хоть немного милосердны!
— Чего? К кому милосердие я должен проявить? — развернулся к Степаниде мужчина. — Мож к тебе, жене предателя? Или к ней вот? Не должно вас вообще на свете быть, всех бы к стенке! Всех!
Мужчина разъяренно махал кулаками, крича и ругаясь.
Он схватил Иру за волосы и подтащил к себе. Девочка завизжала, стала брыкаться, но потом обмякла, слишком больно было двигаться.
— Дяденька! Отпусти девочку, отпусти, Христом богом прошу, отпусти кровиночку! — Стеша плюхнулась на колени, стала ползать и хватать мужчину за ноги, реветь и закатывать глаза.
И тут сбоку подлетела Настя, впилась зубами в руку, держащую Ирины волосы, и повисла, смело и свирепо глядя вверх, в лицо обидчику.
Тот растерялся, разжал от боли пальцы, Ирочка юркнула к матери и заплакала еще громче. Состав дал очередной свисток, созывая оставшихся пассажиров.
Как добежали до вагона, как вскочили внутрь, подтягиваемые сверху чьими–то сильными руками, как забились в угол, чтобы отдышаться, Степанида не помнила. Ее лицо, всё еще перекошенное от страха за дочь, было мокро от слез. Сев на пол, Стеша закрыла глаза, правой рукой нащупав рядом с собой Ирочку, левой – Настасью. Теперь у нее две дочки. Две, кто бы и что не говорил. И Миша, когда вернется, а он обязательно вернется, будет Насте папой. Так говорила в Стеше простая её, бабья, человеческая натура, а может уж и не человеческая, животная, тигриная, призванная защищать своих детенышей зубами и клыками от любой беды…
…Следующие три дня ехали без передышки. Женщины стонали и толкались, набитые в душном, темном вагоне. Еды им не давали.
— Знать, конец наш пришел, — на удивление спокойно, даже умиротворенно как–то сказала сидящая рядом со Степанидой женщина, кутающаяся в теплое зимнее пальто. — Спустят сейчас под откос, и полетят наши души, вспорхнут высоко–высоко, белыми ангелами.
— Да что вы такое говорите! — возмутилась Стеша. — Девочек моих не пугайте! Скоро приедем, ребятки, скоро!
Она ласково прижала к себе полусонных Иру и Настю, провела руками по их спутанным волосам.
— Вот приедем, баньку истопим, вымоемся, красивые платья наденем… — шептала она Ире на ухо.
— Ты врешь, мама. Зачем? Ясно же, что дальше только хуже, что…
— Молчи! Молчи, девочка моя! — Стеша легонько постучала по Ириному носу. — Всегда надо в хорошее верить. И надеяться. Сколько уже всего доброго у нас с тобой было! Настеньку встретили, ты глянь, какая куколка! — женщина кивнула на прильнувшую к ней девочку. — Живы, не болеем, а что еще нужно…
Ирина недовольно пнула за маминой спиной названную сестру. Та вздохнула во сне и еще теснее прижалась к теплой Стешиной груди. А там, в платках, спал Егорка. Сил плакать у него уже не было. Требовательное детское естество его будто сдалось, уступило место вялому существованию без борьбы и возмущения, как будто переняв настроение сидящих в темном вагоне женщин…
Ира уснула. Она видела летящего над полем коршуна. Он кричал и плакал, высматривая добычу, потом резко бросался вниз, выставив вперед когти, исчезал в траве, но лишь на миг, а потом взмывал в небо. Добыча ускользнула, он промахнулся… Потом она видела отца. Он шел по дороге к их дому, махал ей рукой и улыбался. Папа был высокий, с широкими плечами и мощными, жилистыми руками. Он тяжело ступал по пыльной дороге, неся за плечом мешок. Там гостинцы для Иришки и матери.
— Папа! Папа, у нас же еще Егорка! Ты ему тоже привези! Молочка бы ему, у мамы совсем нет! — кричала отцу Ира, срываясь с места и быстро перебирая ногами в легких сандалиях. — Егорка, он родился недавно, он совсем маленький!
Отец остановился, грустно глядя на дочь, потом покачал головой.
— Нет у меня сына, нет…
— Что ты, папа! Егорушка! Он на тебя похож, ушки такие же, ты погляди! Пойдем в дом!
Ира тащила отца за собой, к дому. А на пороге его уже ждала жена, Степанида. На руках она держала кого–то. Ира пригляделась, потом замерла, в ужасе вскрикнув.
Стеша держала на руках Настю. Эту страшную, чужую Настю! Прижималась девчонка к женщине, ластилась, а Стеша целовала ее в щеки и ласково что–то шептала.
— Нет, мама! Нет, опусти ее на землю, она не наша! Егорушку возьми, братика моего на руки возьми!
Но Степанида не слышала ее. И не плакал давно Егорка, не напоминал о себе тихим писком…
… Состав заскрипел, дернулся, остановился.
Ира вздрогнула и проснулась.
— На выход! Кому сказано, на выход! — тяжелая дверь отъехала в сторону, впустив внутрь блеклый свет рождающегося утра. С неба падал мелкий, неуверенный снег. Он ложился на черную, мерзлую глину, как будто делая этот мир чище и светлее. Ветер крутил белую крупу, кидал её в глаза, заметал за воротники и облизывал своим шершавым, колючим языком голые женские руки.
Солдаты, сами озябшие и втягивающие голову в плечи, помогали обессилившим женщинам выйти наружу.
— Стройся! А ну быстро! На перекличку!
Пассажирки, толкаясь и падая на землю, еле–еле вытягивались в неровную, с прорехами, линию.
Степанида, прищурившись, смотрела в небо. По ее щекам то ли текла вода от растаявшего снега, то ли слезы это были.
— Мама, не плачь, пожалуйста! Нельзя сейчас, заругают! — Ира вытирала мамино лицо ладошками, дула на них, чтобы согреть, а потом снова прижимала к маминым щекам.
— Плохо, девочка моя… Егорушка наш…
Ира отдернула руки, как будто обожглась о стянутый на материной груди платок.
Настя, всё это время молчавшая, прибывающая в каком–то полусне–полуяви, встрепенулась.
— Мальчик? Он жив, слабенький, плохо ему, но живой. Не плачь, тетя Стеша!
— А ты не лезь! Не тронь мою маму! — Ира зло оттолкнула руку Насти. — Не нужна ты тут вообще!
— Ира! Ира, что ты! Она такая же девочка, как ты! Ей тоже страшно, ей нужна наша помощь. Почему ты такая?
— Потому что из–за нее ты совсем про меня забыла. Всё ей крошки совала, её гладила, обнимала, а я в сторонке сидела. Прогони ее, мама!
Стеша шикнула на дочь, потому что поймала на себе строгий взгляд ведущего перекличку мужчины со списками в руках.
После того, как все фамилии были проверены, а вагоны освобождены от болеющих и ослабших, женщинам было велено ждать. Прошел час, второй, третий. Стоять на морозе было тяжело. Стали присаживаться прямо на землю. Стеша отошла чуть в сторону, пристроилась на валяющемся у сторожки бревна, осторожно развернула платок, вглядываясь с бледное лицо Егора. И застонала, закусив губу, завыла, уже не стесняясь своего горя.
На нее стали оборачиваться. Кто–то шептал, что, мол, и лучше так, что нечего мальцу мучиться, зима впереди…
— А ну цыц! — услышала Стеша за спиной, потом сильные руки, легко подхватив женщину, втянули ее в темную сторожку. — Ну, чего смотрите, марш за мамкой!
Ира и Настасья, испуганно глядя на косматого, хмурого, в надвинутой на глаза шапке мужчину, бородатого и краснолицего, вскочили и забежали внутрь.
…В доме было тепло, даже жарко. Стены, выкрашенные в светло бежевый цвет, были чистыми и как будто только что вымытыми. На полу, подводя к круглому столу, лежала дорожка, полосатая, домотканая. В углу комнаты располагалась печь. Не такая, к какой привыкла Ирина, а маленькая, просвечивающая по стыкам конструкции оранжевыми всполохами. Труба, врезаясь в окошко, выходила наружу, надвинув на самую верхушку смешной красный колпачок. За заслонкой в печи плясали язычки пламени, трещали лопающиеся щепки и огрызки поленец, выпуская наружу снопы искр.
Степанида застыла у порога, приложила руки ко рту и тихо всхлипывала. Дочери, схватив ее за юбки, напряженно следили за незнакомцем. А тот, скинув валенки и повесив полушубок на гвоздь, прошел вперед, потоптался не много у стола, обернулся и сказал, обращаясь к Стеше:
— Полно реветь! Там вода, здесь хлеб есть, мясо вяленое. Тихо сиди, мальца вынимай, да вынимай же! Совсем задохся он там у тя, сама не мылась, что медведь лесной, грязью заросла! Вот таз тут, ребёнка искупай, водичкой пока отпаивай, я мигом. А вы, девки, чего приуныли! Раздевайтесь, умывайтесь, хлеба по куску возьмите. И еще.. Ай, ладно, после всё! После!
Мужчина вдруг схватил ружье, какие–то документы и выскочил на улицу.
Стеша, Ира и Настя удивленно переглянулись и бросились к окошку.
Их спаситель сначала исчез в домике, что половиной своей уходил в землю, видимо, хранилище. Потом, повозившись там, вышел наружу, неся в мешке что–то тяжелое, поискал глазами начальника поезда и смело направился к нему.
Они долго о чем–то говорили, спорили, начальник мотал головой, краснея и скаля беззубый рот, сторож вкрадчиво совал ему в руки гостинец. Наконец сговорились, видимо, потому что начальник, вынув из кармана карандаш и послюнявив его, что–то почеркал в списках и махнул рукой.
Степанида, как велел незнакомец, вынула Егорку, положила его на стол, развернула, растерла скукоженное тельце и сунула ему в рот мякиш хлеба, закрученный в тряпку и смоченный в теплой воде.
Мальчонка часто–часто задышал, его животик, то опадая, то надуваясь шаром, трепыхался в такт чмоканью. Стеша, Ира и Настя, обступив стол и затаив дыхание, смотрели на Егора, а он, словно чувствуя свою значимость, засопел, краснея, а потом распахнул глаза и удивленно икнул.
— Бабы… Ну, бабы… Я что сказал сделать?! Да вы его загубите! Нет… Ну, мать! Ну, мать! — раздалось у Стеши над самым ухом, она вздрогнула и повернулась на голос.
Перед ней, согревая дыханием руки, опять стоял сторож. За Егоркиными гримасами никто не заметил, как он вернулся.
— Кольцо замороженного молока, мясо медвежье, отборное, масла кусок и яблоки вяленые — вот сколько вы мне стоили. Ну, не беда. Всё, теперь нет вас более, не числитесь, будете тут жить. Со мной. Пока так, а потом посмотрим. Меня Андреем Гавриловичем звать.
Он изучающе смотрел на Стешу, на ее лицо, словно разгадывая, хорошую ли женщину спас он сегодня? Не прогадал ли?
— Степанида, — кивнула женщина. — Это дочки мои, Ирочка и Настя. Зачем вы это сделали? Что нужно от нас взамен? Шутка ли, ссыльных спасли, мы ж с клеймом, мы ж…
— Что нужно? А ну дай подумать… Может, чтобы не гибли вы тут, как мухи, чтобы не копать землю нашу, не прятать туда сестер и матерей… Своих я год назад похоронил, больше не могу… Не могу… Живите, слышите, живите! Мирно, дружно, растите, деток рожайте, чтобы не стало однажды пусто на нашей земле… Страшно это…
Андрей Гаврилович сначала чуть ли не кричал, бил кулаком о стол, потом смутился от своей горячности, отвернулся, закашлялся, пряча лицо в руках и стирая со щек слезы.
— Спасибо вам… За девочек спасибо… Господь нам послал вас, Андрей Гаврилович! Есть добро на свете, есть, и больше его, чем зла! Ира, Настасья! Девочки!
Они обнялись, застыли так, как будто слушая стук своих сердец, а Андрей смотрел на них и вздыхал. Попали люди в жернова, трудно им, всем не поможешь… Ну, хоть этим…
Он заметил Стешу, еще когда всех выгоняли из вагонов. Встав у сторожки, Андрей наблюдал за тем, как Степанида пытается укутать потеплее своих детей, как хватается за свою грудь. У Андрея уже были дети, он сразу понял, что женщина прячет в складках одежды…
Он даже не думал толком, а просто забрал их к себе. Так подсказало сердце…
… Егорка медленно шел на поправку. Андрей Гаврилович на удивление ловко и складно тятькал его в своих огромных ручищах, делал какие–то замысловатые массажи, клал на живот и растирал спину пахучими мазями. Степанида тихо сновала по сторожке, прибиралась, готовила еду, потом, по велению хозяина, садилась и прикладывала Егорку к груди.
— Молоко надо! Молоко чтобы у тебя было опять! Материнское молоко ничем не заменишь.
Стеша кивала и, замерев от восторга, смотрела на Егорку, усердно работающего мягким ртом.
Андрей Гаврилович стоял тут же, сунулся даже однажды поправить мальчонке голову, Стеша смутилась, залилась краской, запахивая рубаху.
— Ладно, извини. Смутил тебя? Дык… Ну, не буду, не буду… Эй, девчульки, что приуныли? — окликнул он Иру и Настю, сидящих на лавке у окошка. — Нечего просто так время терять. Берите книги, читайте, набирайтесь уму–разуму. Вот тут у меня про всякое – про лес, про сказки, про то, как жить нужно…
Ира взяла книгу и стала читать вслух, поглядывая на мать. Всё ждала, что Стеша похвалит ее, но та будто и не замечала, вся погруженная в Егоркино созерцание.
Настя, подскочив, прижалась к женщине, замерла, закрыв глаза и дыша часто–часто.
— Ты что? Испугалась чего? Ты зачем это?! — Степанида испуганно вырвала свою руку. — Настя? Что случилось?
Но девочка молчала, только быстро–быстро мотала головой. А за окном гудел, прощаясь со станцией, очередной поезд…
— Что ты, не поедем мы никуда! Не поедем! Тут останемся, сейчас дядя Андрей лампу зажжет, будет вам театру показывать!
Сторож, поставив керосинку напротив стены, протянул в желтое пятно руки и стал изображать затейные фигурки. То собачка у него, то кот–мурлыка, то петух, то гусь гогочет. Девчонки смеялись, что только с лавки не падали.
А потом пришел какой–то человек, долго шептался с Андреем, рассматривал краем глаза Степаниду, девочек, что–то спросил. Андрей Гаврилович строго одернул его, мол, какое твое дело, потом, поразмыслив, отвел гостя в сторонку, вкрадчиво что–то доказывал, уговаривал.
Мужчина кивнул и ушел.
— Всё, договорился о документах для вас. Человек проверенный, надежный. Справит быстро.
— Да какие ж на нас документы?! Мы же, вроде как, и не живы теперь! — удивилась Стеша.
— Будете под моей фамилией. Вы – за жену, девочки за дочерей. Поверьте, это необходимо. Здесь часто бывают проверки, места–то пересыльные, беглых ищут. А вы без бумаги… Не обижайтесь, Стеша, так будет лучше!
Так не стало больше на свете Степаниды Аркадьевны Кудряшевой, не было Ирины Михайловны, да и Насти–сиротки тоже. Все они в списках с пометкой «умерли в пути до места назначения» исчезли с лица земли. Списки те положены в надежный сейф, поезд тот давно уж уехал, не оставив следа…
… По ночам Настасья видела мать. Та бежала по улице их деревеньки, а Настя спешила ей навстречу. Девочка очень старалась, но расстояние между ними никак не сокращалось. Настя звала, кричала, плакала, а потом просыпалась, потому что Ира тормошила её за плечо, шипя, чтобы замолчала.
— Ты что?! Полоумная такая, орешь на всю избу! Мама только легла, Андрей Гаврилович приболел, а ты! — Ира шлепнула девчонку по щеке, та ойкнула от неожиданности.
— Я маму видела во сне… Я скучаю по ней, Ирочка, очень скучаю… Она мне обещала бусики принести, на рынке выторговать и принести. Я так их хотела…
— Что вы делали на той станции? Вы там живете? Где твой отец, родня? Ты хоть что–нибудь знаешь?
Ира говорила по–взрослому, так, как ее выспрашивали в школе перед тем, как за ними с матерью пришли домой…
— Мы там жили, ну, немножко жили, недавно только приехали. Мы часто уезжали, мама так велела…
— Откуда у нее деньги? На бусы откуда? Кем мама твоя была?
Ира вспомнила, как тяжело было им с матерью, когда забрали отца, как Стешу выгнали с работы, как родился Егорка, и им не на что было купить еды…
— Не знаю, мама не говорила…
Настасья не будет рассказывать этой строгой, взрослой девочке, что мама была воровкой, что приносила она домой смыкнутые с прилавков на рынке вещи и продукты. Ира тогда прогонит Настю, расскажет всё своей матери, и та тоже перестанет любит девочку…
— А ну спите, трещотки! — гаркнул из своего угла Андрей Гаврилович. — Завтра в лес поедем, на дальнюю заимку, всё вам покажу, белок поищем. Спите!
Ночь тихим дегтем разлилась по миру, спрятала, скрыла беды и горе, зажгла на небе серебристые звезды, сдернула занавеску с луны, и та вспыхнула своим ярким, холодным светом. На пол сторожки упал квадрат света, исчерченный полосками, где–то залаяла собака, завозился в люльке Егор, Степанида, вздохнув, встала к нему, забрала к себе на кровать. Дрова в печке уже прогорели, стало холодать…
Ближе к утру за окном загудел состав, Андрей, вскочил, быстро оделся, набросил на спящую Стешу свое одеяло, на девочек – телогрейку, зажег фонарь и, накинув полушубок, вышел на улицу. Солнце еще только –только обозначилось красной полосой на горизонте.
Потом раздались выстрелы, крики, топот ног по скрипящему снегу. Стеша испуганно вздрогнула, перекрестилась и, обняв ребятишек, уставилась в окошко.
— Что?! Что там?! — Ира старалась рассмотреть бегущих людей, но Степанида отталкивала её, а сама щурилась, силясь заметить Андрея в темноте.
Всё смолкло где–то через полчаса. А сторож всё не возвращался.
— Сидите здесь, Егорушка если заплачет, дайте ему попить! — велела женщина, а сама, одевшись потеплее, выскочила на улицу.
— Мама! Не ходи. Не смей, мама! — Ира бросилась за Степанидой, но та только зыркнула на нее, затолкав обратно в сторожку.
Андрей Гаврилович, держась за стену, медленно шел к своему дому. Мужчина то и дело останавливался, хватался за ногу, смотрел вниз, потом, чертыхнувшись и зажав во рту рукав овчинного полушубка, вздыхал, делая очередной шаг. За ним по белому снегу тянулась красная дорожка, точно нитку кто–то привязал к беглецу и тянет теперь из него саму жизнь…
— Да что же это! — Степанида подбежала к сторожу, то и дело поскальзываясь и падая на колени. Валенки, что отдал ей Андрей, были великоваты, болтались на ноге, вихляя и проваливаясь в сугробы. — Батюшки! Аааа! — она закричала, было, потом замолкла, и, подставив мужчине своё плечо, повела домой.
— Заключенных привезли. Они бежать. Конвой палил во все стороны, не видно ж ни зги. Вот, попал и я под раздачу… Ничего, ничего, зарастет, наука мне будет… — сумбурно рассказывал Андрей, ковыляя рядом со Стешей.
Захлопнув за собой дверь и усадив Андрея Гавриловича на кровать, Женщина запалила керосинку и растерянно спросила:
— А дальше–то что делать?
Ира и Настя испуганно жались в уголке. Настя всё хватала Ирину за плечо, но та сбрасывала её руку.
— Да не трогай меня! Убери, отстань!
— Мне страшно! — Настя огромными, влажными глазами смотрела на сестру. — Там кровь…
— Ничего, девонька, это не беда. Мамка твоя сейчас возьмет спирт, там, в бутыли стоит. Стеша, ты же знаешь?
Та кивнула.
— Надо вынуть пулю. Я скажу, как. Ты только не бойся, я не буду кричать, не стану пугать вас…
Степанида плеснула спирта на освобожденную от одежды рану, потом, как велел Андрей Гаврилович, дала ему самому выпить целый стакан, нагрела на огне щипцы. Руки женщины тряслись, зубы стучали.
— Мне не больно, Стешенька, не больно, родная! — шептал, обливаясь холодным потом, Андрей и стискивал побелевшими руками простыню. — Немножко осталось, вот, нащупай её, свинец–то найди, вынимай. Умница! Ну, Гиппократ, не меньше!..
… Когда всё было кончено, и Андрей забылся сном, Стеша быстро выстирала окровавленную одежду, а потом сидела рядом с кроватью больного, чутко улавливая звук его дыхания.
— Мама! Он умрет? — Ира топталась рядом, не желая ложиться спать.
— Нет, детка, что ты! Всё уже хорошо, дядя Андрей поспит и снова будет веселым. Не бойся!
Настя, встав рядом и прикоснувшись к щеке мужчины, на миг закрыла глаза, словно прислушиваясь к своим ощущениям или каким–то ей одной ведомым голосам, потом улыбнулась.
— Дядя Андрей не умрет. Долго не умрет. Он просто отдыхает.
— Тебе почем знать?! Да кто ты такая? Иди спать, малявка! — взвилась вдруг Ира. Она заметила, как глядит на Настьку мать, как теплеют ее глаза, лицо становится добрым, ласковым.
— Ира, перестань, за что ты её? Она хорошая девочка, маму потеряла… Надо милосердной быть!
— Да? А я, мама? Меня ты хоть раз пожалела? Ты с Настькой только и сюсюкаешь, а про меня забываешь. Ей да Егорке всё достается, а мне ничего. Зачем она спит рядом со мной? Ты спросила, хочу ли я этого?! Я папке всё расскажу, он её выгонит!
Степанида, вдруг размахнувшись, ударила Иру по щеке. Та охнула, отлетев к стене, а потом, скуля, забралась на кровать, укрылась с головой и затихла.
Настя заплакала, заерзал к колыбели Егор. Стеша растерянно сидела, опустив голову на грудь. Ей было стыдно, но сил что–то доказывать и объяснять дочери уже не было…
На следующий день, после завтрака, пока Степанида снимала с веревки заиндевевшее белье, Андрей, тихо позвав бледную, грустную Иру, попросил дать ему воды, а потом, поймав руку девочки, прошептал:
— Ты на мать не серчай. Ей тяжело, женщина она, слабая. А раз ударила, значит, совсем невмоготу стало… Бьют от слабости, от безысходности. Прости ее. Матери сейчас помочь нужно, друг за дружку держаться. Она тебя любит. Ты не представляешь даже, как любит! Так, что умереть за тебя готова она. А сердце материнское, девочка, оно не делит детей – свои, чужие… Все её, все вы, пусть не через её нутро вышедшие. У нас с Анюткой, женой моей, девять деток было… Девять… А наших только трое. Остальных Аня со станции привела, приютила. Вот так и жили, пока… Пока…Ладно, иди, Ириша. Поспать хочу…
Он погладил Иру по плечу, та потупилась.
— Мне не нужна чужая сестра, у меня Егорка есть, — прошептала она.
— А ты ей очень нужна… Такая вот жизнь… — Андрей отвернулся, вздохнул и забылся глубоким, тяжелым сном…
… Степанида села заштопать детские чулочки, когда в дверь грубо постучали, потом, не дождавшись ответа, вошли трое мужчин.
— Всем встать! — скомандовал стоящий впереди. — Всем, кто в доме есть, сюды выйти.
Стеша замерла, испуганно разглядывая гостей, Ира и Настя спрятались за матерью.
Андрей Гаврилович, медленно повернувшись на кровати, сел, свесив раненую ногу, и прищурился.
— Это кто ж вы такие будете? — спросил он, смело глядя в глаза гостям.
— А мы власть!
— Какая–такая власть? Из какого города–уезду? — усмехнулся Андрей, показав Стеше глазами, чтобы увела детей.
— Тебе какая разница? Документы имеются у тебя? У бабы твоей? Беглых ищем. Не укрываете?
— Да что ты, какие тут беглые?! Это из–за той кутерьмы на станции? Не, я вот сам пострадал, кинулся, было, ловить, да всадили мне пулю аккурат в ногу. Если б кто тут был, или жинка моя, Стешка, бы прятала, тут же вам отдал! Ишь, изверги, супротив власти пошли! — Андрей погрозил кому–то невидимому кулаком.
— Жена, значит, твоя? А ну выйди сюда, на свет покажи рожу–то! — один из гостей схватил Стешу за плечо и вытащил к лампе. — А я её совсем другой помню! А еще помню, как помирала она там, на путях, когда ринулась на нас, мол, «братцы, да что же вы делаете…» И детей твоих помню. Врешь ты, Андрюша!
Мужчина с силой толкнул Степаниду на пол. Та упала, даже не пискнула, отползла к Ире и Насте, затравленным зверем глядя на гостей.
Вот сейчас заберут их, опять посадят в поезд или погонят прямо так, по снегу, без теплой одежды, в тайгу, в глушь… Господи, спаси! Пусть хоть детей не тронут!
Андрей Гаврилович, встав и выпрямившись во весь свой могучий рост, смело глянул на Петра, того, что был в этой шайке главным.
— Петя, а не высоко ли ты скакнул? Из простого стрелочника да в начальники, а? У жены моей и детей документы есть, вот погляди.
Пётр уставился в сунутые ему под нос бумаги, усмехнулся.
— Знаем мы, как такие документики делаются. Сожги и выкинь!
— Ладно, чего ты хочешь? — спокойно спросил Андрей Гаврилович.
— Всё, что у тебя есть. Харчи ребятам, одёжу.
— Понятно. Еды и у самого много нет. Степанида, принеси там, в погребе, ребяткам еды. Хлеб сегодня ты пекла, тоже отдай.
Женщина встала, кивнула и исчезла в темноте холодного погреба. Скоро она вылезла оттуда с туго увязанным мешком припасов.
— Вот, гости дорогие, всё вам. А вот это особо! — Стеша вынула из ушей сережки и протянула мужчинам.
— Ну, велика хозяйка у тебя, велика! — довольно кивнул Петр, сгреб с ее руки украшение и положил к себе в карман.
Сережки эти подарил ей Андрей. От жены остались. Хотел приятное сделать…
Мужчины уже собирались уйти, но тут Пётр обернулся и, усмехнувшись, проблеял:
— А поцелуйтесь–ка! Андрюша, жену надо любить! Жарко, нежно! Ну, давай!
Андрей Гаврилович улыбнулся, подозвал Степаниду поближе к себе, обхватил ее лицо своими грубыми, огромными ручищами и поцеловал прямо в губы. Так он и жену свою не целовал, столько чувства было в этом поцелуе…
Стеша раскраснелась, виновато посмотрела на дочь. Та, глотая слезы, отвернулась, а Настя закрыла ее собой, будто и не противно было Ире наблюдать, как мать с другим целуется…
Гости ушли, гогоча и толкая ногами двери.
В комнате повисла тишина, прерываемая только Егоркиными вздохами.
— Прости, так нужно было! — прошептал Андрей, положив руку Стеше на плечо.
Та кивнула. Лицо до сих пор горело от прикосновения его бороды, а сердце не могло уняться, всё билось, бежало галопом куда–то.
Женщине было стыдно за себя, за свои вдруг нахлынувшие чувства, за то, что позволила себе на миг быть счастливой, как когда–то давно.
— Вам нужно уходить. Они всё равно донесут, что вы здесь обретаетесь. Петя человек гнилой, жестокий, от него пощады не жди. За день всё подготовлю и отвезу вас кое–куда. Будете пока в деревеньке одной жить, в лесу, до весны, а там поглядим.
— Не доедем, Андрей Гаврилович! Ну куда мы с Егором?! — запричитала Стеша. — Да и девочки слабенькие еще!
Мужчина тогда строго, тяжело глянул на нее. Верещит, трепещет, а ведь спасать детей надо, любыми способами!
— Молчать! Слушать меня и молчать!
Стеша сникла. Много всего сейчас было перемешано в ее душе – и стыдного, и светлого, и страшного. Всё бурлило, подкатывало к горлу рыданиями, заставляло губы шептать молитвы, а руки искать успокоение в домашних делах…
… Ира, забравшись в телегу, держала на руках укутанного Егора, Настя сидела рядом, привалившись к плечу сестры и дремала, Андрей шел впереди, ведя лошадь под уздцы, Степанида толкала телегу сзади, помогая переезжать глубокие сугробы. Зимний лес трещал и посвистывал морозными переливами, падали сверху потревоженные ветром охапки снега, где–то бил крыльями филин, ухая и недовольно клёцая.
— А ну как волки! — испуганно прошептала Ира. — Им тоже есть нечего, нас разорвут!
Настя подняла голову, огляделась и спокойно ответила:
— Нет, Ириш. Нет тут волков, тут никого нет. Только мы.
— Откуда ты знаешь?! Всё–то у тебя так просто и хорошо! — хмыкнула Ира.
— Просто знаю, и всё. Дядю Андрея жалко только, как он без нас…
Девочка грустно посмотрела на спину идущего впереди мужчины.
— А ну тихо! — гаркнул на них Андрей Гаврилович. — У леса тоже уши есть. Нечего тут болтать попусту. Стешка, Егора покорми, вишь, мается!
Степанида послушно забрала у дочери младенца и пристроилась на краю телеги.
— Дядя Андрей! — Настя потянула мужчину за рукав. — Нельзя тебе возвращаться, беда будет! Ты с нами уходи. Я хочу, чтобы мы все вместе жили.
— Не могу я, Настасья, вам хуже сделаю…
Андрей привез Стешу с детьми в глухую, стоящую вдалеке от дорог и охотничьих троп деревню, завел в один из дворов. Там их встретила согнутая пополам и опирающаяся на палку женщина. Она исподлобья поглядела на новых жилиц, оценивая, видимо, хороши ли работницы, потом кивнула, увидев в руках у Андрея Гавриловича мешок с провизией.
— Документы у них есть. На меня записаны, — услышала Степанида шепот мужчины. — Ну что ты так смотришь на меня, мама! Я не предавал Анютку, детишек не предавал. Хотя бы этих спасти…
Женщина вздохнула, сунула мешок под стол, потом, притянув сына за рукав ближе к своему лицу, поцеловала его в лоб, потом, быстро смахнув слезы, велела уходить, а женщине и ребятишкам – зайти в дом…
Тамара Федоровна, мать Андрея, продержала у себя Стешу с детьми долгих три года. Она научила их всему, что знала сама: когда какую траву использовать, какие коренья заваривать, как сделать одежду и лечить хвори, как жить в лесу и бить зверье так, чтобы не попортить шкуры… Приглядывалась она к Степаниде. Нравилась ей эта женщина – ловкая, работящая, с дочками своими ладит, сына возле подола не держит, самостоятельности учит. О семье, о муже не спрашивала, как–то неловко было.
Стеша рассказала ей всё сама. Как–то летом, на изломе жаркого дня, когда из леса наконец поползла вместе с росой долгожданная прохлада, женщины сели на лавку у крыльца. Стеша сначала молчала, а потом как прорвало её. И о Мише рассказала, и как его увели, как кидалась она в ноги следователю, умоляла разобраться, как пришли и за ней самой…
— Девочки обе твои? — спросила Тамара.
— Ира моя. Настю мы на станции подобрали. Без матери осталась, говорит, погибла мама. Сиротка, жалко мне ее стало, вот и потащила за собой.
— Врет, — спокойно сказала старуха.
— Что? Кто врет?! — испуганно переспросила Стеша.
— Настасья твоя врет. Жива ее мать. Не ищет ее, пьянствует. Но жива. Девчонка просто сбежала от неё.
— Да как же так?! Да от своей родной матери… Это ж горе какое!
— Это для тебя горе. А для той одним ртом меньше. Вы когда домой поедите, ты мне Настю оставь. Сила в ней есть, будущее она видит. Пригодится её дар, только воспитывать его нужно, чтобы не во вред пошел…
— Да куда ж мы поедем… Поди, и нет дома нашего… — Стеша вздохнула.
— Есть. Всё есть. И Михаил тебя искать будет. Найдет, руки захочет на себя наложить, ведь по спискам–то вы покойники. Надо ехать тебе, спасать мужика своего. Только фамилию нашу, Андрееву фамилию береги. Через неё вам удача будет. Не меняй фамилии, поняла? Помогать вам буду, как родне своей. Ну?
Тамара Федоровна строго посмотрела на жилицу. Та быстро кивнула. Миша будет жив, ее искать будет!
— Да когда ж нам ехать? — спросила Степанида.
— Скажу, когда. Не жди, не скоро…
Время то тянулось, то бежало ручьями между пальцами, утопая в делах. Работали на вспаханной, отвоёванной у леса земле, заготавливали сено, ухаживали за скотиной, собирали ягоды и грибы, а вечерами сидели в полутемной светелке и слушали страшные сказки бабы Тамары. Та, стуча пестиком о дно ступки, перемалывала какие–то коренья, готовила снадобья и говорила, говорила, говорила… Засыпал на руках у Стеши Егорка, клевали носом девочки, а Стеша слушала, не смея отвлечься…
Настя уже так не злила Ирину своим присутствием. Тамара как будто отводила девочек друг от друга, давала поручения, заставляла сидеть по углам и прясть тонкие нити для зимней поддевы, времени на разговоры было мало.
Ира, не найдя в деревеньке себе подружки, даже стала сама тянуться к Насте, чем несказанно радовала мать.
Теперь девочки шушукались перед сном, клали рядом с собой самодельных, набитых соломой кукол, баюкали их, пели колыбельные и слушали, как воет ветер в печной трубе.
Настя перестала видеть во сне мать. Порвалась та ниточка, та паутинка, что связывала их сердца. Девочка окончательно отделилась от своего прошлого, оставила его там, на полустанке, зная, что ничего плохого с матерью не случится…
… — Пора! — сказала однажды утром Тамара, накрыв на стол и раздернув шторки на окнах. — Собирайся, Стеша, Андрей приедет сегодня за вами, довезет до станции. А там на поезд сядете, домой тебе нужно.
— Но… Как же… — пыталась возразить Степанида. Бросать здесь Тамару Федоровну ей совсем не хотелось. Старушка стала сдавать в последнюю зиму, много болела, кашляла, как будто высохла вся.
— Я тебя предупреждала. Теперь пора. Всё равно прогоню, другая душа зовет тебя, мне нельзя перечить. Настю оставь, Ирину и Егорку забери.
Ира удивленно посмотрела на мать, а Настя, спокойно обняв и поцеловав сестру, прошептала:
— Да, баба Тома права. Нужно вам ехать, отец ваш вернулся! А я тут побуду еще. Мне интересно, да и спокойно здесь, ласково… Мне по душе это!
Пока прощались, пока запрягал Андрей отдохнувшего коня в телегу, наревелись. Ира обнимала Настасью, та тянулась к Стеше, благодарила её, просила не забывать и ждать в гости. Сама Степанида, держа за руку Егора, с одной стороны радовалась, что едет домой, а с другой в душе ее опять рождался страх. Что их там ждет? Что скажет Михаил, узнав, что Стеша числится женой другого человека…
— Не бойся. Разрешится всё у вас. Дай только срок. Мужик, он понятие долго формирует, обстоятельно. А как составит себе картину общую, так и пойдет всё по маслу! — наставляла Тамара, целовала Иришу, совала Егорушке куль с сушеными ягодками в дорогу. Последней попрощалась со Степанидой. Как с невесткой попрощалась, по всем правилам…
Настя долго махала вслед Андреевой семье, потом плакала, уткнувшись в подушку и не отзываясь на Тамарины окрики.
— Да чего ревешь! — наконец не выдержала хозяйка. — Вернутся они, через полгода вернутся. Михаил её уж совсем другой, не захочет он себе прошлую жизнь, будет брезговать ею. Сломали его, перекорчевали душу. Одни пеньки от любви былой оставили. Вернутся твои родные. Жди…
… Как сказала, так всё и вышло.
Найдя мужа, Стеша не узнала его. Выжжено всё в душе у него, одни головешки. Ни любить, ни детей нянькать, ни уважение к жене проявить, понять ее и выслушать так и не смог. Степанида терпела, а потом, как стал Миша руку на нее поднимать, собрала детей и уехала обратно к Андрею.
Свекровь, была бы жива, осудила бы её, наказала презрением, но её уж давно на свете не было. А Андрей, как проводил гостей своих до поезда, так каждый день и ждал обратно. Мать ему ничего не говорила, сам чувствовал…
Через два года Степанида родила еще одну дочь. Андрей попросил назвать её Анной, в честь первой жены. Стеша не возражала. Отстроили они себе дом, хозяйством обзавелись, детей, как выросли, в институты столичные проводили, только Настя уезжать отказалась. Так и жила она в глухой деревеньке, тайны бабы Тамары хранила, врачевала, надежду дарила.
Стеша, сев вечером у окошка, плела кружева, как её Тамара учила, пела и благодарила судьбу за то, что послала на её пути столько замечательных людей, спасших, пригревших и одаривших теплом. А Андрей, глядя на жену, всё удивлялся, как смелости тогда хватило выкрасть её из поезда да документы новые справить. Чудно и смешно ему было, а еще страшно иногда, что потеряет он свою Стешу. В такие минуты Андрей теснее прижимал жену к себе, вдыхал ромашковый аромат ее волос и замирал, не смея побеспокоить ее сон…
====================================================
....... автор - Зюзинские истории (орфография автора)