- Тайга, тайга, тайга…. Каждый год у вас тайга! Каждую осень! Вам самим-то еще не надоело? С ума сошли уже с этой тайгой! Бежите к ней, как к новой любовнице. И, ведь, каждый год, каждый год. Треснула бы она, тайга ваша!
Марина собирала мужа на охоту, как принято здесь говорить: «на сезон». Швыряла охотничьи костюмы, свитера, брюки, здесь же подбирала их, осматривала, пробовала на прочность пуговицы, застегивала «молнии», сворачивала потуже, нервно запихивала в рюкзак. Запиналась за какие-то коробки, расставленные прямо посреди комнаты.
- Вон, Надюха со своим, каждый год, то в санаторий, то на море. А мы? Были мы хоть разок на море?! Были? А я тоже человек, живой человек. Тайга! Тайга! Что ты молчишь?! Уеду. Одна уеду, слышишь? Пропади все пропадом!
Валентин вытаскивал за калитку коробки, мешки, постоянно всматривался в конец улицы, откуда должна была показаться машина. На громкие окрики и вопросы жены не отвечал, - времени не осталось, старался ничего не забыть. С тоской поглядывал на пустую вольеру, - в этом году без собаки. Охотник без собаки, что цыган без коня. Украли Чару, хоть она и старушка была, а вот, понадобилась кому-то. Тяжело вздыхал, который уж раз пинал сапогом мешок с капканами: - ладно, будем капканить.
Машина зафырчала неожиданно близко, проглядел, хоть и часто выглядывал. Кинулся за рюкзаком, но Марина уже выносила, не завязывала, штаны торчат. Придавил ладонью, схватил на узел и сразу закинул в подошедший «газон». Сверху, с кузова кричали:
- Давай, короче! Уже подлетает!
Одним махом закинул коробки, мешки хватал сразу по два, кинулся, было, к жене, чмокнуть на прощанье, но та отвернулась в сердцах, и рукой отстранилась. Наверное, и вправду, обиделась, что снова в тайгу, не в санаторий, не на море. Да и вообще, как-то неладно у них в последнее время, ругаться стали часто. Вернее, ругалась по любому поводу Марина, Валентин больше отмалчивался. А она срывалась. Спать стали отдельно, в разных комнатах, вроде и не старые. Как будто жизнь отдельно покатилась.
Марина работала в конторе. Бойкая, не сказать, что очень уж симпатичная, но видная, сочная женщина. И глаза, на пол лица глаза, чуть с поволокой, постоянно влажные, как у дойной коровы. Мужики хмыкали, забывали, о чем говорили, прилипали взглядами, особенно со спины. Она это знала, чувствовала. Нравилось ей, что провожают взглядами, щемило в это время где-то в груди, и ниже.
Валентин тоже, не сказать, что пустой мужик, рукастый, не выпьет лишнего, кулакам воли не давал, хоть иногда и самой казалось, - есть за что. Нет, не бил ни разу, отмолчится день, другой, и снова все нормально, будто забыл, отринул все прожитое.
Подруги частенько намекали, а то и прямо могли сказать:
- Повезло тебе, Маринка, с мужиком-то, другой бы уж давно ребра пересчитал, а то и ноги повыдергал. Повезло.
- Ой, еще неизвестно, кому больше повезло.
И нарочито оглаживала свои располневшие бедра ладонями, голову набок клонила. Но в грехе замечена не была. Ходили какие-то слухи, так это про любого можно молоть. Так и про Маринку, поговорили, что-то придумали, что-то добавили, а чтобы заметить в грехе, - нет. И замолчали.
Детьми Марина с Валентином так и не обременились. Сперва, как поженились, да и до свадьбы еще, тяжелела, но высвобождалась, - по молодости, по необязательности, а потом и сама уж хотела, да Бог не давал, видно упустила жилочку-то, животворную. Упустила. Так и не было детишек, ни единого.
Вертолет, без захода, как летел, так и плюхнулся на леспромхозовскую площадку, почти поперек. Не дожидаясь, когда остановятся винты, подогнали машину, стали грузить. Пилот, придерживая фуражку, заглядывал в кузов, делал озабоченное лицо и что-то кричал на ухо подвернувшемуся здесь же директору.
Вообще-то завозить должны были штатного охотника, Саню Гордина, он живет рядом с Валентином, через огород, только на соседней улице. Живет тут давно, а вот сошлись, сблизились, можно сказать подружились, только год назад. Да как-то так подружились, что и дня не проходило, чтобы не встречаться. Даже калитку в заборе сделали. Теперь Саня и обедает часто у них, вечерами сидит, у телевизора. Если что помочь по хозяйству, тоже никогда не откажет, только крикни.
Работает Саня штатником, в промхозе. У него даже образование какое-то есть, вроде бы техникум пушной заканчивал. Он же несколько лет товароведом на участке работал, потом надоело чужую пушнину принимать, решил сам попытать таежного счастья. Вроде бы получилось неплохо. В передовики, конечно, не вышел, пока, но добывал хорошо, забрасывали в тайгу на вертолете, за счет промхоза. А вертолет выделялся не каждому, это уж понятно.
А коль такое дело, коль вертолет дают, почему бы и соседа не забросить попутно, тем более что участки-то рядом, в предгорье. А за лишнюю посадку летуны всего двух соболей берут, считай, что даром. Что там пара соболей.
Соболей Саня сразу по осени забирал у Валентина, двух штук, и у напарника Валентинова, деда Семена, тоже двух. Ковырялся еще, выбирал темненьких и с проседью, когда было в чем ковыряться. Дед поначалу ворчал: - посадка-то одна, а соболей-то получается четыре, - но потом смирился, когда Саня пригрозил, что будет залетать один, - забирайтесь по старинке, на бурундучке, все заломы соберете.
Дед Семен в этой тайге, в верховьях Тигуна, считай, что всю жизнь. Да и дед ли он, это еще вопрос, - отгородился от мира здоровенной, густой бородой, как у моджахеда, и не понять, сколько ему лет. Борода проседи не имеет, чернущая, что смоль, а все дедом кличут. Может и правда, дед, никто с ним силами не мерялся.
Живут в тайге дед Семен и Валентин вместе, в одном зимовье, считаются напарниками, но охотятся врозь, в разные котлы. Так уж повелось. Валентин же не охотник, дед его взял в тайгу так просто, за компанию. А получилось, что обучил всему, помог чем-то, научил капканы ставить, щенка от своей суки продал. Продал. Помог воспитать. Хорошая собака получилась, работница, да вот, случилось такое, - украли. В последние годы такое бывало, как дорогу сквозную сделали, чужие заезжать стали, - иногда теряются собаки.
Валентин, как теперь говорят, пристрастился, влюбился в тайгу, в охоту втянулся, ждал каждую осень с трепетом, с радостью душевной, с тайной улыбкой. Он раньше-то в райцентре жил, зубником работал, - доктором по зубам. Какому-то начальнику не тот зуб выдрал, а может и тот, только очень с плохими последствиями, бросил это дело и вот, уже сколько лет здесь, в леспромхозовском удаленном поселке. Хорошо здесь, спокойно.
Раскрутив со всей дури винты, так, что они дугой выгнулись, распугав всех воробьев в округе своим бешеным свистом, вертолет все-таки оторвался от земли и стал медленно, медленно набирать высоту. Уже давно закончилась площадка, и вертолет теперь тянул и тянул над каменистой, просторной косой, над левым берегом Тигуна, вольно раскинувшегося здесь, в низовьях. Рябь по воде летела следом за грохочущей машиной. Из-за угла сарая выглядывали провожающие. Директор, придерживая шляпу, вышагнул вперед, со знанием дела объяснял, больше себе:
- Выработает горючку и поднимется. Все будет хорошо, не в первый же раз.
Саня Гордин и в поселке, и в тайге жил один. Было ему почти сорок, а семьей так ни разу и не обзавелся. По молодости возникали какие-то желания, да и возможности были, а вот, не сложилось. Был он высок, строен, силу имел, удаль, единственным недостатком, пожалуй, во внешнем облике, было то, что больно уж он был белобрыс. Просто на удивление белобрыс: брови, ресницы, на голове волосы, - ну, просто белехоньки, что у альбиноса. А если учесть, что лицо почти всегда имело какой-то красноватый, кирпичный оттенок, то эта белобрысость так и лезла в глаза, так и вызывала невольную улыбку у любого собеседника. И руки, сильные, крепкие, красноватые на вид, покрыты все белыми, белыми волосами.
Дело охотничье Саня знал хорошо, даже в плохой год приходил из тайги с доброй добычей. Но хитрил. Хитрил крепко, и в хороший сезон, когда довольны были все охотники, он что-то придумывал, - то ногу подвернул, пол сезона провалялся, то еще какую напасть придумает. Однако норму всегда сдавал, чтобы вертолет на следующий сезон без всяких оговорок был.
С Валентином сдружился как-то странно, вроде и близкими друзьями стали, а на охоту к себе не звал, не предлагал вместе тайговать. Видно привык один, не хотел что-то менять, перестраиваться. А Валентин и не просил, его тоже все устраивало. Выделил ему дед один распадок, вот он его и осваивал, топтался там до самого Нового года.
На новогодние праздники Саня убегал первым. Объяснял это тем, что много дел накопилось: пушнину надо доработать, на центральную усадьбу смотаться, чтобы сдать сколько-то, денежек получить к празднику. На неделю раньше убегал. Сперва по руслу, но Тигун, - река коварная, встает плохо, частые пропарины, майны, полыньи. Не знаючи, по неопытности, можно так влететь, что одна лыжня от охотника и останется. Но Саня места знал, крепко знал. Вот Валентин с дедом и ждали, радовались, что сосед дорогу проложит, пробьет лыжню, по которой можно шагать без опаски.
После Тигуна три перевала тайгой. Тоже знать надо, можно уйти так, что и бригада не отыщет. А там, уже по старым гарям и на выруба, на леспромхозовские волока, до самой лесовозной дороги.
Саня, как лось, каждый год этот переход торит, протаптывает целик. Мужики следом идут, не нарадуются, шагай, да шагай, по готовой-то лыжне, словно по асфальту. Только какая бы гладенькая лыжня не была, а идти два дня. Ночь в маломальской юрточке, у дымного костра пересидеть, перекоротать, и снова шагать.
Саня после праздника опять в тайгу тащится, он промысел заканчивает лишь к женскому празднику. А дед с Валентином больше уж не ходят, трудное это дело, - убродные зимние снега топтать.
Тайга у Сани добрая: одним краем все правобережье охватывает, всю пойму, а другим в самое предгольцовье утягивается. Соболь каждый год будет, если не в стланике кедровом, что плодоносит почти каждый год, то в пойме, на черемухе. Но начальству об этом знать не нужно, начальство должно знать, что стланик вообще не плодоносит, а в пойме одни тальники, да прочий чапыжник. Кормовой базы там для зверушек совсем нет ни какой, просто пустая территория. Так что за каждым собольком побегать приходится, поломать ноги-то, прежде чем план выполнишь.
В этом году дед Семен что-то прихворнул, еще до охоты, в деревне еще, боролся с проклятущей простудой. Боролся народными методами: на полстакана водки, а можно и самогонки, чайную ложку соли и половину ложки перцу.
- Тьфу, мать твою! Только зелье портить, ни холеры не помогает!
- Раньше помогало.
- То раньше. Раньше и без соли помогало. В баню сходишь, и вся хвороба слетает. Как рукой сымет. Веником-то по пяткам, по пяткам. Молодость была, раньше-то.
Даже думка была остаться в поселке, да где там, - за вертолет же уплачено. С прошлой осени же, соболя-то отданы Сане, как останешься. Кривился, кашлял надрывно, затяжно, но полетел:
- Пройдет в тайге-то. В тайге все болячки проходят. Там болеть некогда, там бегать надо, тайгу топтать. Да и воздух, опять же, совсем другой, - лечебный воздух.
Но лучше не становилось. Прямо с вертолета дед добрался до зимовья, до своих нар, застеленных сохатиной шкурой, улегся, время от времени кашляя, хрипя грудью и горлом. Валентин сам стаскал с площадки все барахло, прибрался, как смог, и три дня готовил дрова. Дед лежал, стонал, обещал помереть. Но когда Валентин рассказал ему, что вытаскивать его, «помершего», станут лишь через неделю, что он к тому времени прокиснет тут, раздуется и начнет вонять,- тепло же стоит, дед перестал обещать помереть. Стонал и кашлял без слов.
Поправлялся дед долго и трудно, как любой достаточно поживший на этом свете человек. С каким-то детским удивлением смотрел на подступившую тайгу, выходя утрами из зимовья. Отмечал, как она меняется с каждым днем, как хорошеет, очищается от листа и светлеет, становится прозрачной.
Валентин уже поднял путик, когда дед впервые обулся для первого выхода в тайгу. Видя, как тот слаб, предложил сходить вместе. Дед согласился.
Совсем легкий снежок, едва заметный, разбавил ядовитую желтизну опавших листьев. Дышалось легко и привольно. Собаки дедовы радовались, что наконец-то хозяин идет на охоту и даст им свободу. А когда и, правда, были отпущены с цепочек, носились кругами, все дальше и дальше выписывая те самые круги, потом, не сговариваясь, принялись лаять, азартно и зазывно, на ползающего по стволу поползня. Лаяли просто от радости.
Уже через километр тропы дед снова принялся кашлять, присел на старую, трухлявую валежину, а потом и вовсе, попросился обратно, в зимовье.
Еще валялся на нарах несколько дней, топил печь приготовленными напарником дровами, ворчал на рано подоспевшие ночные морозы. А утром, выбравшись на свеже выпавший снежок, сказал Валентину, что хочет домой.
- Не получится ноне охота-то. Не получится. Как-то выбираться надо.
Валентин поставил на место посох, который специально выращивал два года, по науке деда Семена, снял с плеча одностволку.
Посох для охотника, что верный друг и товарищ. На него можно и нужно надеяться, как на самого себя, он и поддержит в трудную минуту, не даст упасть со скалы, не пустит в наледь, поддержит ствол карабина своей рогулькой, когда требуется точный, прицельный выстрел. Охотник выбирает посох, как настоящего друга, а иногда и выращивает. Вот этот свой посох Валентин два года ждал, когда тот наберет достаточную толщину, крепость и силу. Только потом аккуратно, без спешки и заломов вырезал из рябинового куста острым, как бритва, ножом. Очистил от кожи, выскоблил осколяпком стекла, высушил в тени, на вольном воздухе. Посох для охотника, что напарник, - первый помощник в таежном деле.
- И как же выбираться? Река еще не стоит. Как выходить-то?
- Не знаю, Валя. Только худо мне. И каждый день все хуже. Может, до Сани добежишь? Он что-то придумает. Худо мне, дыхнуть полной грудью не могу.
- К Сане, конечно, можно. Теперь уж к нему на лыжах надо, там снега рано ложатся. Что он придумает?
- Значит, иди на лыжах.
Дед отвернулся и со вздохом простонал, как бы в подтверждение своей просьбы.
На другой день, еще по темну, Валентин ушел. (…)
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Нет комментариев