Предыдущая публикация
Сердце в коробке
Милка была мелкая. Что ростом, что весом, что хвостом своим тощим, на шнурок похожим, который трусливо прятала между дрожащих, ходуном отплясывающих лап.
Про таких так и говорят – до старости щенком будет, если раньше не пришибет кто случайно...
На остроносой мордочке ее, как спелые черешни на веточке, смешно пучились два глаза. Стрелочки-ушки торчком уходили в небо, но при сильном ветре уныло опадали.
Переламывались у основания и оборачивались вокруг головы, как лопасти дедушкиной шапки-ушанки, что на антресолях давно пылится за ненадобностью.
И тогда Милка становилась похожа на маленького танкиста, сверлящего цель глазами-черешнями, но так и не решающегося сделать выстрел...
Характер у Милки был под стать. Больше половины веса трусость занимала, а в остальных частях фонтаном бил чисто детский энтузиазм, заставляющий дрожащее тельце волчком крутиться на одном месте, оглашая окрестности задорным, похожим на велосипедный звонок, лаем.
Одним словом, не собака – собачонка, зверушка карманная для души. И хозяйка ее, одинокая тетя Даша, в зверушке этой своей и вправду души не чаяла. Ухаживала, обихаживала, заботилась так, как об ином человеке родня не позаботится.
И обожания от мелкой своей Милки получала в ответ сторицей. К женщине своей собачонка бежала отовсюду. А частенько еще и гостинцы несла.
Тетя Даша только посмеивалась одобрительно, да очередную принесенную Милкой в пасти шишку, или бутон цветка в карман куртки прятала.
И по ходящей ходуном от собственной гордости коричневой спинке собачонку ладонью гладила, и соседке по площадке, с которой, считай, почти сорок лет рядом прожили, показывала, мол, вот – сегодняшние гостинцы:
— Смотри, Марьяна, чего егоза моя нашла!
Марьяна, только морщилась привычно:
— Опять мусора разного принесла, а ты и радуешься. Куда тебе шишка эта? А бутон? Собака грязь в дом таскает, а ты и рада…
— Эх, Марьяна, черствая ты душа, — привычно вздыхала и прятала Милкины подарки в ладонях Дарья Сергеевна, чтоб потом, дома бережно переложить в большую картонную, полную вот таких вот шишек и бутонов коробку. — Вот вроде взрослая женщина, детей вырастила, а сердце… Пшик – сердце-то! Нет сердца у тебя!
И больше не обращая внимания на мечущую в спину молнии соседку, вместе с задорно виляющей хвостом Милкой скрывалась за дверью своей квартиры...
А потом, через несколько дней, когда Милка приносила в пасти очередные гостинцы, вновь весело стучалась в дверь напротив.
И как бы не кривилась при виде протянутых на ладони щепок, листиков и цветков выглядывающая из квартиры на соседский стук Марьяна, но дверь открывать все равно продолжала. И перепалки эти словесные с соседкой, давно ставшей доброй подругой, тоже с удовольствием вела.
А потом вдруг не стало их – перепалок этих. И Дарьи Сергеевны тоже не стало. Врач скорой помощи, которого Марьяна Григорьевна из квартиры Дарьиной выходящего за руку поймала, только и смог, что устало отвести глаза...
И коробка с Милкиными подарками на мусорку перекочевала. И сама Милка, дрожащая, словно осенний лист, во дворе под лавочкой третью неделю жила.
И Марьяна бы забрала ее, конечно. Вот только шишки да щепки эти… И скулеж жалобный… Да и животных она никогда, право слово, не любила. И грязи дома вот совсем не хочется.
Да и лето, в конце концов, на улице! Не пропадет Милка. Соседи, вон, через одного лотки с объедками таскают, скоро вырастет из пластиковых баночек под лавочкой целая гора.
А рядом еще одна – куда только дворник смотрит? И цветы засохшие, и шишки, и веточки самые разные – куча мала.
— Целая мусорная сокровищница! — ворчала Марьяна Григорьевна, идя в подъезд мимо Милки, сверлящей ее глазами-черешнями из-под лавочки. — Натаскала-то, натаскала-то! Некому носить, а ты все носишь! Вот ведь неугомонная твоя душа!
Женщина так и вошла в подъезд, на чем свет стоит на Милку ругаясь, а пройдя вперед пару метров, с перепугу сначала чуть не закричала, а приглядевшись – озадаченно замерла.
Откуда прямо у ступенек первого этажа взялась серая скомканная тряпка и копошащиеся на ней, сперва принятые за крыс, котята, Марьяне было невдомек.
Но копившиеся внутри обида на так рано ушедшую Дарью и раздражение на мелкую собачонку, даже после смерти хозяйки не перестающую таскать отовсюду свои нелепые дары, вдруг взяло верх над разумом.
И, совершенно не отдавая отчета своим действиям, а может быть, где-то в глубине души, наоборот, с кристальной четкостью понимая, что она не права, Марьяна Григорьевна торопливо сгребла перекрывшее ей проход тряпье, завернув в него тихо пискнувших котят, и быстрым шагом, не смотря по сторонам, отнесла получившийся комок за угол дома – к мусорным бакам.
После чего, все так же не оглядываясь, вновь быстро скрылась в подъезде, чувствуя, как где-то за грудиной на мгновение сжалась в тугой комок прозванная покойной Дарьей «черствой» собственная душа...
А спустя три часа, нарезая ровными кусками купленный в магазине хлеб, бросила взгляд в окно и неверяще замерла.
Собственноручно отнесенная на помойку тряпица пятном грязного снега лежала под стоящей у подъезда деревянной лавкой. На ней темными кляксами копошились два давешних котенка, а третий…
Третьего, едва переставляя тощие дрожащие лапы, волокла со стороны мусорки Милка. Останавливалась, трясла ушами, жалобно поджимая волочащуюся сзади нитку собственного хвоста, но кошачий загривок из крошечной своей пасти упрямо не отпускала.
Мелкая, трусливая. Бездомная. Но детенышей чужих в беде не бросившая…
А она? Марьяна? Неужели права была Дарья, совсем она душой очерствела? Неужели и правда один пшик в груди вместо сердца?
Ведь она человек! А ведет себя как…
Сравнить себя с собакой язык так и не повернулся. А вот большая плетеная корзина со стоящего в прихожей шкафа в руки прыгнула сама…
*****
— Вот, полюбуйся! — протянула смотревшей на нее с надгробья миловидной женщине раскрытую ладонь Марьяна. — Эх, да что я тебе рассказываю! — досадливо смахнула она с ладони шишку, похожую на растопырившего во все стороны колючки ежа, — Носит и носит, неугомонная! Устала уже повторять, что от шишек этих и цветов засохших грязь одна!
Марьяна закончила полоть пестривший яркими цветами земляной холмик и, со стоном разогнувшись, потянула спину.
Крутившаяся рядом Милка звонко гавкнула и, неуверенно качнув туда-сюда хвостом, вопросительно замерла.
Заглянув в доверчиво блестящие на острой мордочке собачьи глаза, Марьяна выругалась и, быстро нагнувшись, подняла с земли оброненный дар, почему-то воровато оглядываясь на улыбающуюся с памятника женщину, быстро засунула подарок в карман кофты.
Вздохнула:
— Не хватает нам тебя, Даш. Бросила нас, ушла... А мы, — Марьяна снова нагнулась, чтоб легонько потрепать по коричневой спинке жмущуюся к ногам Милку, — кота вот завели.
Милка притащила, добрая душа. Она так-то трех принесла, двоих я вот по соседям пристроила. А одного, маленького самого, не поверишь, себе взяла. Он, правда, растет, как на дрожжах, и Милку сам теперь за шкирку таскать может… Но зато теперь нас снова трое, да.
И ты за Милку-то не волнуйся, ладно? Видишь - при мне она…
Женщина подхватила собачонку на руки и, последний раз взглянув на блестящий, умытый памятник, вдруг сама от себя не ожидая сказала:
— Слышь, Даш, а сердце-то у меня есть!
А потом, как-то разом помолодев, задорно улыбнулась и продолжила:
— В коробке картонной храню, среди шишек и цветов засохших, видела бы ты, сколько Милка-егоза их принесла!
(с) ОЛЬГА СУСЛИНА /Дзен Яндекс
#рассказы
Следующая публикация
Комментарии 7