Предыдущая публикация
— Ну что там?!
Что? — бежали к ней навстречу две девушки. — Опять они там, да? Да ну что ж то такое–то? Ну как же это надоело всё! Евдокия Семеновна, за мужиками бежать же надо?
Та только махнула рукой, сорвала с головы постоянно сползающий платок, скомкала его, бросила в канаву и решительно зашагала к дому.
Девушки растерянно смотрели ей вслед, потом испуганно переглянулись и опять побежали к тому месту, с которого видно дно песчаного карьера.
— Ваня! Иван! — позвала одна, Татьяна, та, что была помельче, с тонкими щиколотками, выглядывающими из–под длинной ситцевой юбки. — Виктор, хватит!
— Виктор! Витя, ты же убьешь его! Ты же знаешь, что так и будет! Витя! — кричала вторая, Марина, рослая, с широкими плечами и крупными чертами лица. — А ну марш домой, окаянные! Сколько можно нашу кровь пить?! Витя!
Мариша хотела уже скатиться вниз, разнимать мужчин.
— Мариш, надо помощь позвать. Они опять на пасеке были, напились, вот и меряются силой, — схватила за плечо Марину Таня — Тебе с ними не справиться, а под горячую руку попадешь — беда!
— Меряются они, поглядите! Лучше бы мозгами померялись! Ведь что у одного, что у другого, ты уж, Таня, меня прости, но ничего ж нет, одна дурь на уме! Дядя Петя! Дядя Петя, стойте! — кинулась Марина к ехавшему на тракторе мужчине.
— Чего тебе? Чего под колеса бросаешься, как заяц–пустозвон?! — поправил тот кепку, вытер со лба пот. — Отходь, по делам еду!
— Не могу я отойти! — всхлипнула Марина. — Они… Они там опять… Ну это опять… — Она тыкала рукой в сторону карьера, потом схватила Таню за руку, притянула к себе. — Помоги, дядь Петь, ведь смертоубийство будет!
Обе бухнулись на колени, чего Петр Андреевич не выносил, его аж трясти всего начинало, когда бабы с ним этот номер вытворяли.
— Аааай! Нечистая твоя сила! — вскочил он, ударился головой о крышу кабины, витиевато, сквозь зубы выругался, сел обратно, потирая лоб, стал сигналить. — Пахом, Игнат, Фёдора зовите! — крикнул он бегущим к трактору мужчинам. — Петухи наши опять сцепились!
Первым прибежал голый по пояс кузнец Игнат. Он держал в руках то ли кувалду, то ли ещё что–то на нее похожее.
— Дядя Игнат! Не надо! — кинулась к нему Татьяна. — Чего ж ты удумал? Разнять их надо просто, свои же…
— Да тьфу твою налево! — отбросил орудие труда Игнат Савельевич. — Да чего вы своих мужиков никак не наладите, а? Ну сколько можно–то?!
Побежали к карьеру, впереди всех Петр на тракторе, за ним загорелые, приземистые, как все в Оконцево, мужчины, за ними две девчонки, Танюшка, всхлипывает, Марина бежит, упрямо сжав губы. Надоело это, ой, как надоело!
Взлетает клубами из–под ног пыль, оседает на платьях, на вспотевших мужских телах, забивается в ноздри, щекочет, заставляет морщиться. Жара стоит уж которую неделю, всё иссохло кругом…
Перевалившись через край карьера и скатившись вниз, Игнат одной рукой схватил сидящего верхом на брате Виктора, второй подмял Ивана. Тот захрипел, забил рукой по песку.
— Баста, парни. Айда до дома. Мать вам там всыплет! — пробасил Пётр, помогая тащить парней вверх, к глотающим слезы женам. — И что вы за щенки такие, а? Уже не мальчики, а в голове… Эх…
… — Ну что, Евдокия, куды их? В дом вести? Да не брыкайтесь, окаянные! Залили глаза себе, о матери не думаете! — поднял как пушинок парней Игнат, поставил на крылечке.
— Их–то? — спокойно, как будто равнодушно оглянувшись, пожала плечами женщина. Таня испуганно смотрела на неё. — Да в сарай давай. И вот, замочек навесь. Амбарный нашла.
— Как же в сарай, мама? — нахмурилась Марина. — Да уложим, давайте, на кровати, проспятся…
— Нет–нет. В сарай. А вы, девочки, идите, дел невпроворот, а вы ходите, бродите! Невестки, тоже мне! — покачала Евдокия головой. — Игнатушка, как посадишь их, приходи, кваса налью. Поспел как раз. И остальные тоже садитесь.
— Ага! — Игнат потащил мужчин к сараю, завел в полутьму, пахнущую сеном и овчиной. — Ну, братки, бывайте. — И захлопнул дверь.
— Эй! — стали биться изнутри. — Эй, мама! Откройте! Таня, Марина! Вы чего удумали?! А ну откройте, собаки! Танька, за косы оттаскаю!
Но им никто не ответил, только заскрипело где–то, захлопало, потом всё стихло…
В сарае бухали пустые ведра, ударялись о стены, но те, крепкие, на совесть сделанные дедом Виктора и Ивана, как будто даже не вздрогнули. Что–то тяжелое упало на дощатый пол, завозилось…
Подраться, померяться силой у братьев Рогожиных было обычным делом. С детства отец стравливал их между собой, а потом, покрякивая, наблюдал, как сынки, что тебе молодые петушки, дубасят друг друга во дворе. Евдокия сто раз ругалась по этому поводу с мужем, но тот как будто ничего не понимал, гнал супругу в дом, указывая на ее место. «Пускай умеют силу свою отстаивать! Завсегда будут ловкими!» — пояснял он удивленным соседям, вытягивающим шеи и наблюдающим за сражением.
— Грешно, Николай, братьев промеж себя стравливать! Они едины, они из одного чрева вышли, им надо дружить, стеной стоять, а ты… — плакала часто Дуня, дуя на разбитые брови и синяки своих сыновей.
— Не мешай мне мужчин воспитывать, слышишь?! А то и тебе достанется! — замахивался тяжелый на руку Николай. Он держал всю семью в страхе, всех до единого. Даже полуслепая прабабушка его, Дарья, прекращала свои причитания и молитвы, стоило услышать ей, как шагает мужчина по ступеням, как рывком открывает дверь и кидает сапоги на пол…
Николая нет уж который год, сыновья его женились, привели в дом помощниц, одна краше другой, а спорить да руки распускать так и не отвыкли. Чуть выпьют, сразу: «Давай силой меряться! Давай, кто ловчее да мощнее из нас!» Отец крепко вбил им в головы такое развлечение…
Как следует напившись, мужчины обычно шли к карьеру, скатывались в его нутро и бились так, что страшно смотреть. Евдокия звала народ, братьев разнимали, вели домой, укладывали на кровати, пока не проснутся. И так много–много раз подряд.
Марина мужа ругала, грозила бросить его, если не одумается, но Виктор не верил.
Татьяна просто плакала, сжавшись в комочек на краю кровати, где храпел ее Иван.
А Евдокия Семеновна кляла на чем свет стоит мужа, что до такого детей довёл…
… — Это ты всё виноват! Опять затеял! — кинулся с кулаками на брата Виктор, споткнулся о черенок лопаты, упал. Голова гудела, от жары и духоты из желудка подступала противная кислая волна.
— Замолкни, Витька. Правильно батя говорил, я тебя всегда сильнее буду. Вот ты ноешь сейчас. Ноешь! — дразнил Витьку Иван, улыбался, но тут получил кулаком по челюсти, обиженно скривился.
— Ох… — наконец оба выдохлись, сели на собранную в углу солому, тяжело задышали. Скинув рубахи, они втерли ими пот, текущий в глаза, соленый, смрадный. — Пить охота. Вань, погляди, мать ведро не оставила? Не могу, сейчас помру! — сипло прошептал Виктор. — Мам! — слабо застучал он в стену. — Мама! Да выпусти ты нас! Хватит!
Ведра не было. И Евдокия как будто не слышала сыновей, то ли ушла куда–то, то ли в доме притаилась, разморило ее от жары…
Братья устало вздохнули, откинулись назад. Солома колола голые тела, заставляла ворочаться. Где–то ржала лошадь, скрипело колесо колодца, носились по небу стрижи, разрезали его на тонкие белесо–голубые полоски. Откуда–то потянуло вареной картошкой, свежим укропом.
— Ты гляди, обедать сели! Ну бабы! Ну доберусь я до вас, бестии! — разглядывая в щелочку севших есть Татьяну и Марину, прошипел Витя. — Нарочно ведь дразнят! Ещё б связали, изверги! — крикнул он. — Выпустите, пекло ж тут!
И правда. Сарай под новой, недавно справленной железной крышей раскалялся, как печь, пахло соляркой и эмалью из большой жестяной банки, что стояла на полке.
Братья наблюдали, как Марина, Таня и Евдокия Семеновна не спеша поели, убрали со стола.
— Ну, посидим в теньке что ли! — сказала наконец Евдокия. — Идите, девочки, на лавку. Приду сейчас, карты возьму, гадать будем.
— Да на что ж гадать–то? — удивилась Таня.
— А как же, на счастье! — ответила женщина. — Ну, идите, сейчас я.
— Да какое счастье?! Таня! Таааня! Воды принеси! А лучше отопри! — заныл Иван.
Но жена его как будто и не слышала.
Виктор задремал, Ваня, привалившись к нему плечом, тоже закрыл глаза. Сильно болели ребра, Витька знатно наподдал ему там, в карьере. Ну ничего, сочтутся ещё!
У Виктора совсем заплыл правый глаз, только тонкая полоска белка виднелась из–под приоткрытого века…
… — Ну а чего, — вздрогнули мужчины, проснулись, услышав, как говорит где–то совсем рядом мать. — Вы у меня молодые, чего себя–то хоронить?! Ну вот ты, Мариша, дальше–то как будешь?
Повисло молчание, братья завозились, приложили уши к стене. Потом раздался голос Марины.
— Я… Что значит дальше? Я здесь, при Викторе… Я же…
— Да это понятно. Но недолго им осталось–то. Карты вон говорят, что конец близок. Брат от брата погибнет, а потом оставшийся сгинет. Кто первый — неведомо, но что потеряю я скоро своих сыночков, это точно… Да не, не жалей меня, девочка, не жалей. Знать, так на роду написано мне — пережить своих детей. Жалко только, что один мой сын другого к могиле приведет… Тань, почеши мне спинку. Не могу, комары заели!
Евдокия Семеновна повернулась к невестке спиной, мимоходом поглядела на стенку сарая, заслонив свет своим большим круглым лицом.
Брови Ивана поползли вверх, он толкнул в бок Виктора, тот отмахнулся.
— О нас говорят, Витька! Мама сказала… Мама… Ты слышал?! — в ужасе прошептал Ваня.
— Отстань, Ванька, не мешай! Гляди, у матери карты в руках! Вынесла на улицу даже, не боится Бога–то! Ой, беда…
Евдокия всегда гадала, сколько они себя помнят. Помнят раскинутые на скатерти карты, их выцветшие, помятые «рубашки», мамин шепот, руки, перекладывающие стопочки и веером раскидывающие картинки. Помнят, как прятала Евдокия свои гадальные карты от мужа, как он кричал, что нечистую силу в доме не потерпит. Дуня кивала, клялась, что «больше ни–ни», но потом опять принималась за своё. И карты никогда не лгали! Ни одного раза! Или Евдокия так ловко притягивала события в жизни к их пустой болтовне…
— Ужасные вещи вы говорите, мама! — как будто всхлипнула Таня. — Вдовами нас называете!
— Ну а что ж, раз так и будет… Дурные дети у меня, от глупости своей и в землю уйдут. Но у вас же это не конец. Надо подумать, как жить будете. Долгая жизнь впереди, яркая. Вот ты, Мариш, когда мужа твоего отпоем, когда похороним, когда можно будет снять черный платок, что думаешь делать? — обратилась Евдокия к старшей невестке.
— Да я с вами буду, помогать, жить останусь… — жарко заговорила Марина.
— Тю!!! Полно себя вместе с мужем закапывать! Вот если бы он на войне погиб или за правое дело где, я понимаю. А так… Нет, Маринка, надо тебе в люди идти. Мож, в город поедешь?
— Да как же это, а, Вань? — лицо Виктора вытянулось. — Как это она меня не будет почитать всю жизнь, а? Какой еще город?!
— Сам виноват! — хохотнул Иван. — Правильно, нечего Марине по тебе страдать. Вот, получил?!
Опять послышалась возня, но женщины не обратили на нее никакого внимания.
— В город? — Мариша задумчиво оглядела двор, забор, дорогу за ним, соседские дома. — А что, можно и туда. Я, пожалуй, учиться пойду. Витя мне не разрешил, тут всё держал, а когда он помрет, я уеду. В театральный поступлю, вот! — вдруг громко, как будто мечтательно улыбаясь, продолжила она. Виктор сжал кулаки. — Чего над его могилкой чахнуть, если талант во мне безмерный! Помните, к нам артисты приезжали? Таня, помнишь?
— Помню… — простонала Танюша.
— Ну вот! Их режиссер, или как он там величается, мне сказал, что лицо у меня очень хорошее, что интересное, и вообще… Точно! Представляете, я на экране в каком–нибудь фильме…
— Во–во! В главной роли! И поклонники будут, Марин, и слава придет. Род твой узнают! — подхватила Евдокия. — А тут что? Ну был Витя, ну сплыл по своей глупости. А ты иди вперед, детка! Ой, с великими этими познакомишься, с актерами–то! Глядишь, и замуж возьмут. Вот жизнь–то закрутится! Платья будешь носить фасонистые, туфельки бархатные да сафьяновые, а хочешь, кожаные тебе справят, по твой ножке сошьют. Я слышала, у них там в Москве, в магазине центральном есть отдел, куда не попадешь просто так, только такие вот актеры да жены начальства туда ходят, им там обувку шьют.
— А шубка будет? Будет у тебя шубка, Мариш? Не в тулупе же по Москве этой ходить! — послышался тоненький голосок Татьяны. — Ах, станешь красотка, в «Березке» будут тебе наряды шить, как в журнале! И квартира будет, и свиней не надо кормить, чистить за ними…
— Это да, — ответили хором Марина и Евдокия. И все дружно рассмеялись. Виктору показалось, что жена посмотрела прямо на него, прямо в ту щелочку, в какую он за ними подсматривал.
— Вот и карты говорят, будет у тебя король, ох, красавец, ох, умница! Любить тебя будет, руки не поднимает, всю жизнь будет, как пушинку, носить. Хорошая судьба, Мариша, хорошая! — закивала, перебирая колоду, женщина. — Ты, знаешь, чего, ты уже начинай деньгу откладывать.
— На похороны?
— Да какие там похороны, Марина! — замахала руками Евдокия Семеновна. — На билет до Москвы! Одежду тебе сошьем, я погляжу, какие у нас тут ткани есть. Витькины кожаные ботинки, ну, как он преставится, продадим. В них хоронить не будем. Денежку тебе отдам. Ещё ружьишко у него есть, отцовское. Тоже продадим. Ну, приданое соберем, Марин. И вот еще что…
— Чего? — простодушно переспросила Марина.
— Язык бы тебе подучить. Ведь на гастроли поедешь, а по–заграничному балакать не умеешь…
Виктор задохнулся от возмущения. Его кожаные ботинки! Его собственные ботинки продать?! Маринку за границу отправить?! Да как можно? А его, Виктора, в землю и без ботинок?! Совсем что ли бабы с ума посходили?!
— Точно! Ой, Маришка! — всплеснула руками Танечка, вскочила даже. — Будешь в ресторанах сидеть, блюда заморские пробовать, шампанское пить! И оркестры слушать… Ой, как же я люблю оркестры, мама! Мне кажется, я прямо таю, когда по радио что–то передают. А Ванька всегда вилку выдергивает, нечего, говорит, тут танцульки разводить. А я люблю… Пам–папам–парапам! — Татьяна закружилась, потом споткнулась о кинувшегося под ноги щенка, подхватила его, тот запищал. — И кавалер у тебя, Марина, будет, во фраке, с «бабочкой», в туфлях лакированных! И на голове, ну на волосах у него бриолин, и одеколон будет… А у тебя духи. Настоящие, Маришка! Духи!
Марина тоже вскочила, закрутилась с Таней, засмеялась. Потом обе разом остановились.
— Ну, полно, — постучала по скамейке Евдокия, велела девочкам сесть. — Так, Марину пристроим, не вопрос. А вот ты, Танюша, — она с любовью посмотрела на младшую свою невестушку. — Куда ж тебя… Так, карты… Сними половинку колоды… Так, это что на сердце… Это что было, это будет. А это совет… Что ж тебе, Танечка, карта скажет, а?
Евдокия долго смотрела на лежащие перед ней картинки, что–то шептала, хмурилась.
— А я к родителям вернусь, — пожала плечами Татьяна. — Можем вместе с вами туда переехать. Чего тут вам одной—то быть?
— Неееет. Нет, детка. Ты у нас, коли всё сложится, за Игната–кузнеца замуж выйдешь. По любви великой.
Иван выпучил глаза, выпятил вперед нижнюю челюсть. Если бы сарайчик был послабее, то парень вынес бы стенку напрочь, с гвоздей доски сорвал, только бы не слышать того, что мать говорит. Унес бы он свою Таню на руках, спрятал от всех, только его она будет!
— Что? — опешила Танюша.
— А ничего. Вот, видишь, карты говорят, замуж выйдешь, гляди, какой муж у тебя! Ну на Игната же похож! Ты просто его не знаешь. Он такой… Такой… Он на руках тебя носить будет, пылинки сдувать. Игнат только снаружи медведь, а внутри сердце у него огромное, горячее, доброе. Ты приглядись. Ивану недолго осталось, а Игнат еще походит по белу свету. Так–то, девоньки!
— А чего, Тань, и дело ж! — подхватила Марина. — Отстроит он тебе избу, срубит такую избу, всем на зависть, ворота кованные сделает, как в сказке, и не нужно переживать каждый день, не нужно бежать, думать, что вот сейчас там, на дне карьера, ты увидишь Ивана, который уже не двигается… Или Виктора, которого он отправил на тот свет... Не нужно каждый день просыпаться и молить Бога, чтобы дал твоему мужу разум. Не нужно. Спокойно будет, мирно, добро и тепло в семье. Деток нарожаете, ой и славно выйдет! Я к вам приезжать буду, гостинцы привозить, вас в гости ждать. А то что сейчас?! Каждый день сердце замирает, как солнце встает.
— Закопали вы свои таланты, девочки. А всё из–за моих глупых сыновей, петухов бесхвостых. Маринка петь да играть горазда, людей радовала бы, но нет, осталась здесь. Думаешь, я не знаю, что с собой тебя тот режиссер звал?! Знаю. И уважаю за то, что осталась. Но, выходит, зря. Выходит, не тому ты жизнь свою отдала... Ты, Танечка, чистая, нежная, тебя в ласке и заботе надо купать, ты же от любого зла плачешь, душа у тебя такая. Ваня разглядеть–то это разглядел, а вот сохранить…
Мужчины за стеной совсем пригорюнились. Выходит, плохо у них в семьях, мучают они жен, мать. Всех мучают. А что еще страшнее — самих себя. Уже сами скоро отцами станут, а всё никак не признают силу другого, равную своей…
— Я всю жизнь, как их родила, радовалась, что мальчишки такие славные получились, но и мучалась, что муж сыновей заставляет перед ним плясать, кулаками размахивать. Зла между ними не было, но потом оно рождалось, и тогда они слепли, мои мальчики… А отец все кричал, чтобы побеждали…Что на него находило? Не знаю. Говорил, что хочет из закалить. Но брат на брата никогда не должен идти! Да и перед людьми мне стыдно, разнимать их, Витьку и Ивана, как двух волчат, приходится. Не могу больше. Всё. Поубивают друг друга, да и дело с концом. Значит, для этого и родились. — Евдокия Семеновна встала, ушла в дом.
Таня и Марина сидели, схватившись за руки, молчали. А вдруг и правда?! Вдруг карты верно нагадали?! Страшно.
В сарае тоже было тихо, бабочка только билась в окно, шуршала где–то мышь, а Иван с Виктором, уткнувшись в колени головами, замерли, почти не дыша. Мама, их собственная мама признала их смерть, еще не кинув первую горсть земли в их могилы, не закрыв им глаза и не оплакав еще не остывшие их тела, она смирилась с судьбой… Карты эти проклятые послушала! Или думает, что послушала…
— А мы не станем! — вскочил Виктор, зарычал, сжал кулаки. — Не будем мы, понял, Ванька?! Марина! Мариша, открывайте! Ваня, дай мне руку свою! Дай мне руку. Марина, да не станем мы больше так! Слышите? Татьяна! Открывайте же!
Девушки переглянулись, посмотрели на дом. Из окошка махнула им Евдокия Семеновна.
Повозившись с амбарным замком, Таня и Маришка распахнули двери. Щурясь от яркого света, вышли на двор мужчины, взлохмаченные, с палочками соломы в волосах, с синяками и подбитыми лицами.
— Идите сюда. Накрыла я вам, поешьте, — кинула им Евдокия, захлопнула створки окна.
Братья ели молча, уткнувшись взглядом в тарелки. Жены на улице снимали с веревок белье. От жары в деревне было тихо, только чья–то корова иногда мычала протяжно, тяжело, мучаясь жаждой и отбиваясь от назойливых мух.
Вдруг с другого конца улицы кто–то забил по висящему на столбе обрубку рельса. Судорожный сигнал разнесся, взорвал ленивую тишину. Забрехали собаки, всполошились куры, вытянули шеи, зашипели гуси.
В небо повалил густой черный дым.
— Лыковы! Лыковы горят! Люди добрые! Помогать надо! Все погорим! — кричала бегущая по дороге женщина, доярка Антонина.
Виктор и Ваня вскочили, побросали ложки, выбежали со двора. За ними кинулись жены, Евдокия в ужасе смотрела на плывущий по небу дым. Как будто сам дьявол летел к ним, насмехаясь над старой женщиной, что посмела раскинуть карты, узнать судьбу. Да ведь она пошутила, она детей хотела проучить, напридумывала всё! А вдруг теперь сбудется?!
— Господи! Сохрани, Господи! — причитала Евдокия Семеновна. — Я же не со зла! Я же просто так сказала! Мальчики мои!..
… Из окна дома вылезали, гудя, языки пламени, вокруг было невозможно дышать, такой жар разливался по воздуху. Моментально пожухли, а потом вспыхнули листья на яблоне, пепел ложился на огород, выжигая морковную ботву, заставляя кудряши петрушки сворачиваться жгутами. Люди, кто с ведрами, кто с чем, топтали несозревший урожай. Не до него сейчас. Пожар. Если не осилить его, не укротить, сгорит вся деревня.
— В доме кто? В доме остался кто? Лыкова где? Бабка Лыкова? — озирались вокруг люди.
Прасковья Лыкова, грузная, больная, редко выходила из дома, ноги совсем не держали ее, чаще лежала в комнате, смотрела в потолок или слушала радио, всё подряд, а вечером пересказывала новости вернувшимся с работы родственникам.
— Егор! Бабушка где? — подступили к черному от загара мальчишке соседи.
— Не знаю… — всхлипнул он. — Дома. Там она…
Он показал пальцем на дымящееся окошко с выпростанными наружу шторками.
— Я сейчас! Надо ж ее вытаскивать! Надо ее оттуда! — кинулся Виктор.
Веру Лыкову он знал еще мальчонкой, она всегда угощала его самым первым огурцом. Почему его, один Бог знает. Но угощала. А еще давала грибов, если Витька возвращался из леса с пустой корзиной. Хорошая она, баба Вера, хорошая!
— Вань, давай, только быстро! Метнемся мы с тобой, а?! — подтолкнул он брата. Тот кивнул.
— Осади! — схватил Виктора кто–то за плечо. — Осади, сказано! На вот, накинь. Вместе пойдем, вам ее не вытащить.
Витя оглянулся. Перед ним стоял Игнат, огромный, широкоплечий. Мышцы на его руках вздувались пузырями, пульсировала жилка на шее. Ноздри раздувались, наполняя грудь воздухом пополам с дымом. Кузнец протянул ему и Ивану какие–то накидки, кивнул и шагнул к дому.
Витя пошел за ним, Иван не отставал. Евдокия, зажав рот рукой, в ужасе смотрела на них.
Таня плакала, Марина, крепко сжав зубы, щурилась. Никогда она не уйдет от Вити. Никогда! Никакие артисты не заменят ей любимого мужа! И так это было понятно, ерунду только наговорили друг другу там, на лавке! А Витя слышал, поверил…
Затрещал шифер, взорвался, рассыпался вокруг искрами, вылетели стекла где–то с другой стороны избы, заскулила рвавшаяся с цепи собака, кто–то кинулся ее освободить, но та со страха разинула пасть, укусила спасителя. Вокруг гудело и ухало, кто–то притащил рукава, подключил их к колонкам. Струи, сильные, холодные, уткнулись в дом, шипя и испаряясь белым паром. Звоном врезалась в этот хаос пожарная машина.
— Таня! Ну где же они, Танечка? — шептала Евдокия Семеновна. — Господи помилуй!
— Ничего, мама. Сейчас выйдут. Сейчас! — схватила ее за плечо Марина.
Вот уже их силуэты появились у дверного проема, вот вышел Иван, почему–то спиной вперед, он что–то держал, сгибался. За ним на некотором отдалении шли Игнат и Виктор. Они выносили угоревшую в дыму бабу Веру.
Ваня уже встал ногой на ступеньку крылечка, все выдохнули, радуясь, что все спаслись. Но тут что–то грохнуло сверху, прямо над Витей, затрещало. Охнула Евдокия Семеновна, повисла на Таниных руках, побежали по дорожке к крыльцу пожарные, а там, в дверном проеме уже ничего не было, ничего вообще, только дым и оранжевое марево.
Плюнул туда водой брандспойт, влага зашипела, поднялась вверх куполом. А под ним стоит Игнат, мощный, лихой Игнат, голыми руками схватил он падающую балку, зажмурился, губы в кровь искусал. А Виктор с братом Лыковы выволокли…
… Татьяна смотрела, как кузнец, чуть слышно постанывая, лег на землю, скрутился весь калачиком.
— Сейчас! Сейчас, родненький! — подбежала к нему фельдшер. — Ты бы пошел со мной, а? Тут неудобно. Пойдем, Игнатушка!
Она плакала, гладила его по обожженной голове, с которой на землю падали кудри, целовала и снова гладила. А он утешал ее, живую, здоровую, утешал и говорил что–то ласково, нежно...
Нет! Никогда не полюбил бы Татьяну Игнат. Другой отдано его сердце, с ней и жить будет!..
… От пепелища поднимался вверх легкий дымок, резко пахло жжеными тряпками, мокрой золой. Погорельцы устроились на время у соседей, приходили в себя, оплакивали имущество, а потом, умывшись и кое–как оправившись от пережитого, пошли к Евдокии Семеновне.
— За Веру вам низкий поклон, — тихо сказал старший Лыков. — Вот ведь как… Случилось–то всё… Так…
Они еще потоптались, дождались, пока хозяйка им кивнет, потом ушли.
А Марина и Татьяна все сидели и сидели в обнимку с мужьями, боялись их отпустить.
— И не станешь мои ботинки продавать? — тихо, как маленький, спросил Витя.
— Не стану! Глупый, конечно, не стану! Я никуда не уйду, Вит, слышишь?! Только и ты не уходи. И хватит вам с Иваном уже кулаками махать. Придумала всё ваша мама, никакие карты ей ничего не говорили! Она вас хотела проучить. А вышло всё страшно… Ведь тебе еще ребенка растить, Витя!
— Чего? — буркнул Виктор.
— Ни «чего», а «кого»! — улыбнулась Марина. — Ребенок будет. Вот так.
Она встала, вышла во двор. По небу разливался медово–оранжевый закат, расчерченный тонкими полотнами облаков. Потянуло росой. Марина поежилась. За ее спиной появился муж, обнял. Хорошо…
Таня затравленным зверьком сидела на кровати и смотрела, как муж мечется по комнате.
— Нет, ты как хочешь, а к Игнату я тебя не отпущу! — наконец выдал он, постучал пальцем по подоконнику. — Он хоть и спас нас всех, но тебя не отдам, поняла?
— Да поняла, поняла! — пискнула Таня. — Да он мне и не нравится, кузнец–то! Я ж тебя люблю, Ваня! А про остальное выдумали мы всё! Мы же знали, что вы услышите, вот и выдумали.
Он перестал метаться, улыбнулся, разлохматил свой кудрявый чуб и притянул Татьяну к себе. Любит она его! Любит! Счастье–то какое!!
А в это время на задках участка Евдокия Семеновна стояла у бочки, из которой вился тонкий, едкий дымок. Карты, одна за другой, корчась и потрескивая, превращались в пепел.
Не хочет больше она, Евдокия, их в руки брать, не нужны они ей. Будет она, Евдокия, слепо надеяться на будущее, что смилостивится оно над сыновьями, что убережёт их от плохого. И ни к чему ей в этом деле карты, они только лукавят да путают. Они беду накликали, горе чуть в дом не принесли! С ними шутить нельзя, а Евдокия пошутила, о кончине своих детей говорила, как о чем–то простом, обычном!.. Чуть сыновей из–за своей болтовни не лишилась! Отомстили ей карты. В огонь их, в огонь! Прав был муж, не добро в них, да и от них на сердце тяжко. Лучше жить, не заглядывая вперед. Так правильнее, проще. Так всегда есть надежда.
(Автор Зюзинские истории)
Следующая публикация
Нет комментариев