Предыдущая публикация
Жеребёнок
— Ну, чего сидишь–то, ножки свесил? — Матрёна смахнула со стола крошки и, согнав кошку, уселась на стул, аккурат напротив Михаила, а тот, втянув голову в плечи, расковыривал ногтем дырку в скатёрке, что подарила бабе Матрёне его мать за то, чтобы бабушка подержала у себя внучка недельки две. Так и сказала: «Подержи у себя…» Будто Мишка – это чемодан какой или мешок с картошкой, которому в квартире не нашлось места.
— Думаю! — вздохнув, буркнул мальчик и почесал затылок, вперив взгляд в учебник.
— Дык чего тут думать? Ты считай, кумекай и складывай циферки–то! Аль не обучен?
— Обучен, — тихо ответил мальчишка.
— Ничему ты не обучен, — махнула она рукой. — Что мамка твоя неуч, что ты у ней растешь. А всё почему? — Матрёна наклонилась и строго глянула мальчишке в глаза, как будто душу прожгла насквозь.
— Почему? — переспросил он и со страху ковырнул скатерку поглубже, за что тут же получил по шаловливой руке тяжелой, бабкиной ладонью.
— Потому что некрещеные оба! — припечатала Матрёна, плюнула на палец и прижмакнула мошку, ползущую по подоконнику.
Михаил, прикрывшись учебником, затих. Следующим после мухи вполне мог стать он, если Матрёна решит, что некрещеный неуч – душа абсолютно пропащая, и возиться с ней не стоит.
Матрена приходилась Михаилу бабушкой по материнской линии. Сама Лена, Мишина мать, с ней мало общалась. А если уж приедет ставшая «городской фифой» Ленка в родные места, тут же скандалы… Матрёна спускает на неё полкана, дочь огрызается, обе стоят на крыльце, на загляденье всем соседям, ругаются. Ленка и такая, и сякая, и вертихвостка, и весь дом на Матрёне, и мужа–то Ленка скоро потеряет, и дармоедка, и…
Елена выдерживала день, два, а потом собирала вещички и уезжала, оставив матери денег и поцеловав сына в щёку, точно клюнув.
— Да тьфу на них! Нужны мне больно твои шальные рублики! — ворчала Матрёна, но деньги аккуратненько скручивала и прятала в туесок, что стоял на полке в комнате.
Лена привозила к Матрёне сына на лето, так как работала сутками, муж тоже дома бывал мало, и присматривать за Мишкой было некому, а он, от нечего делать, носился по дворам, забирался на пожарные лестницы, забивал в пол комнаты позаимствованные у соседа гвозди и творил, Бог знает, что еще.
С Матрёной было сложно, она могла и по матушке послать, и подзатыльник отвесить, пила иногда, но Ленка закрывала на это глаза – Мишка всё же под присмотром и на свежем воздухе.
В это лето Лена опять притащила сына к Матрёне. Мишка просил оставить его, упирался, обещал вести себя хорошо, но отец уговорил его всё же поехать.
… — Читай сызнова, вдумчиво, размеренно! Палец в строчку упирай, окаянная твоя голова! — приказала женщина, а сама, вынув из кармана стеганной безрукавки карты, принялась раскладывать их на столе и цокать языком. — Ну, что там? Про что задача?
Миша вздохнул и потер руками бритую налысо голову. Ведь просил мать не стричь его, а то опять комары заедят, мать согласилась. А как к Матрёне приехали, так и понеслось: «Да что вы мне городских вшей тут понавезли! Да где я его шевелюру мыть буду!..» Мать тогда молча взяла ножницы и состригла все свело–пшеничные, чуть с волной, Мишины локоны.
И вот теперь, розовая, загоревшая под июньским солнцем Мишкина лысина жутко чесалась, пестря красными точками комариных укусов.
Матрёна, искоса поглядев на мучения внука, встала, подошла к буфету, вынула оттуда какую–то коробочку, открыла крышку, принюхалась.
— Эть, как пробирает! — передернулась она своими пухлыми, словно воздушный шар, надутыми плечами. — Иди сюды, полечу.
— Нет, не надо, баба Матрён! Само пройдет, я больше не буду чесать, обещаю!
— Иди сюды, я сказала, неслух, лапти набекрень! — чуть повысив голос, повторила она.
Мишка послушно поплелся к ней, сжал зубы, зажмурился и подставил голову.
Обмакнув пальцы в тягучую жижу, пахнущую крапивой и репейником, Матрёна слегка помяла ее между пальцами, потом, прищурившись и целясь точно в светящуюся розовато–белой кожей Мишину голову, провела шершавой, горячей рукой по затылку, потом чуть махнула виски, коснулась лба и довольно улыбнулась.
— Всё, милок, теперя тебя никакая кусьня не возьмёт. Ну, не жжется? Хороша у бабки мазюкалка?
Миша кивнул.
— Ты бабе Матрёне верь. Я тебе скверны не сделаю. Мамке не верь, мамка у тебя непутёвая…
— Баба Матрёна, ну не говори так! Мама хорошая, она…
— Что? Мама твоя много дел наворотила… Ай, да что там говорить, мал ты еще, не понимаешь…
Женщина вздохнула, махнула рукой и пошла обратно, под темно–красную шляпку абажура, что мухомором свешивалась с потолка и лила поток света на севшую под него хозяйку.
Матрёна улыбнулась, глядя на фотографию зятя, которую кнопкой прикрепила к деревянной стенке напротив своего места. Строгий, с широкими скулами и тонкими губами мужчина смотрел на нее спокойно и серьезно. Чуб, зачесанный налево, с пятном седины, очень ему шёл. За этот чуб Матрёна зятя и полюбила.
… — Ну, Пуговкин! Вылитый Пуговкин, Ленка! — заламывала она руки от восхищения и всё одергивала на пышной груди кофту в мелкий василек, пока Олег, пришедший знакомиться с будущими тещей и тестем, колол во дворе дрова.
— Перестань, мама! И ни чуточки не похож! — отмахивалась Лена.
— Похож–не похож, больно ты много знаешь! Молчи и слушай, когда мать говорит!..
Олег познакомился с Леной на практике. Их отряд привезли в Волошинку, велели помогать колхозникам. Ребята днем работали, а вечером жгли у реки костры, пели песни и любовались местными девушками, которых приглашали в свою компанию.
Лена, стройная, крепкая, быстрая и ловкая в движениях, отличная пловчиха и первая в поле, Олегу сразу приглянулась. Июльская жара, обволакивающая запахом трав, солнце, сливочно–белое, дрожащее в потоке раскаленного воздуха, купол звездного неба, бесконечного, таинственно подмигивающего серебром звезд, – всё здесь было словно создано для рождения любви…
Свадьбу сыграли сначала в деревне. Как и полагается, наготовила Матрёна кушаний разных – и курей трёх запекла, свинью у Антиповых выпросила, тоже сготовила, и пирогов было три вида – с мясом, с капустой, и, как любила сама Матрёна, с рубленым в мелкую труху луком и яйцами. А водки тогда выпили, сбились считать, сколько. Народ вокруг был простой, до градусного дела охотный, добрый. Никто по пьяни не дрался, только «горько» кричали да считали, сколько Ленка со своим городским женихом поцелуются...
Платье Олег купил невесте в городе, в каком–то модном салоне. Ленка что только на руках по избе не ходила, когда хвасталась подружкам, как приехали они с женихом на «Волге» в магазин, как ее там продавцы обхаживали, как жемчуга примеряли, чтобы поглядеть, идёт ли. Подружки, затаив дыхание, слушали, восхищенно вздыхали и всё шептали: «Ой, счастливая, ой, повезло тебе, Леночка!»
А Матрёна только плевалась в уголке. И платье – тряпьё, и жемчуг мелкий. А всё потому, что сама Матрёна ненавидела город, его жителей – важных, неприступных, как будто в панцирь одетых. В них было что–то, чего женщина не понимала. Вот она, Матрёна, своими руками хлеб растит, пашет за троих, двор у нее в порядке, огород всю семью кормит. Результат ее труда виден сразу, вопросов не вызывает. А вот эти… Сидят в своих конторках, чаи гоняют, папиросы жгут да из пустого в порожнее переливают! А уж самомнения – будто судьбой страны ворочают. А ведь страна–то на ком держится?! На ней, на Матрёне, и таких же, как она. Не будет их, и ухнется всё в пропасть, развалится, лопнет мыльным пузырём, что, когда парится Матрёна, взлетает вверх и, не выдерживая жара, разлетается мельчайшими брызгами по воздуху, будто и не было его вовсе! Поэтому и всё, что из города в избе появлялось, воспринималось Матрёной в штыки, проклиналось, в том числе и свадебное платье.
— Перестань, Лене очень хорошо! — попытался, было, утихомирить Матрёну муж, Николай. Но она его будто и вовсе не замечала.
— Да что же ты, Лена, думаешь, наши мастерицы тебе бы хуже сшили? Кумекаешь, что они одни портки да рубахи могут кроить? Вот я себе платье сама шила, каждый стежок сама. Подружки кружева помогали приладить только. Вот это я понимаю, а на тебе… Так… Мешок!
Лена закрыла глаза и отвернулась. Мать просто ничего не понимает, она недалекая, узко мыслящая, вот пусть сама себе и шьет, а Лена будет жить, как все!
— На вот! Посмотри и запомни, как наши кружевницы работают! Такое ни в каком городе не купишь! — Матрёна положила перед дочерью завернутую в бумагу фату. — Моя… Красота!
Тонкая, невесомая, паутинкой сотканная фата вплела в себя и изогнутые стебельки вьюнка с цветками–граммофонами, и чуть приоткрытые лилии, и пышные розы, и маленькие незабудки, россыпью упавшие на свадебное украшение…
— Примерь! Или уж без фаты тебе надобно? Все вы, сегодняшние вертихвостки, нетерпеливые, до тела охотные! — сварливо, пряча своё восхищение красотой дочери, проскрипела Матрёна.
— Полно, мама, хватит! Зачем ты про меня такое говоришь–то?! — смутилась Лена.
Но Матрёна знала, что нет дыма без огня, и неспроста Ленка со свадьбой торопится.
После трёх дней кутерьмы Олег, попрощавшись с тёщей и пожав тестю Николаю руку, увёз жену в город.
— Ну, спасибо вам за хлеб, за соль, за дочь спасибо. Вы, если надумаете, приезжайте в гости, будем очень ждать! — сказал он на прощание.
Тёща только губы поджала.
Странная у нее к Лене любовь была, какая–то ломаная, словно наступили на неё, потом кое–как собрали да пустили по свету ходить. А та, хромая, только мается…
В детстве Леночка была как будто и хорошенькой. Смешливая, веселая, всё ей ни по чём. Мать отругает, отлупит, а Ленка, подождав, пока уляжется в матери гнев, придет, котенком ласковым прижмётся, что только не мурлычет. Матрёна таяла, головенку детскую к своей груди прижимала и вздыхала.
Переменилось всё, когда Лена повзрослела...
Был у Матрёны конь, Пегий. Задиристый, буйный, его держали на задах дома, в загоне. Лене подходить к нему не разрешалось.
Пегий мог ни с того ни с сего сбросить своего наездника, мог лягнуть подошедшего к нему человека, укусить руку, что протягивает ему кусок морковки.
Николай, боясь за дочь, которая так и лезла к бешеному скакуну, уговаривал Матрёну продать животное, отдать в колхоз, поменяв на другую лошадь из богатого председательского табуна, но жена не соглашалась. Она вырастила Пегого сама, жеребенком таскала его, кривоногого, на руках, кормила из бутылки и чуть ли ни с собой укладывала спать на сене, когда было холодно. Мать Пегого умерла сразу после родов. А он, тогда еще совсем махонький, мокрый, всё лез к ней в морду, лизал ее своим шершавым языком и как будто плакал. Из его темных, грустных глаз так и лились слёзы. Ветеринар потом успокаивал Матрёнушку, мол, так бывает, инфекция у него в глазенках, но девчонка не верила.
— По матери плачет, бедненький, сиротинушка мой… Сиротинушка…
С тех пор только Матрёну конь и признавал. Николая, чувствуя, что между хозяйкой и этим мужчиной есть какая–то крепкая, мощная, точно ливень в разгар июля, связь, тоже подпускал. Но любить – не любил. Уважал скорее – за силу, за ловкие руки, что поглаживали бока его щеткой и вычесывали соломку из густой гривы.
Лену Пегий боялся. Она, визгливая, резвая, была для него слишком непредсказуемой, быстрой. Ей как будто нельзя было довериться, всегда жди подвох. То она подскочит к нему и тянет за гриву, косички хочет плести, то, поманив куском яблока, вдруг забоится, уберет руку и съест угощение сама, то, плясать станет, мельтеша перед глазами цветастой юбчонкой, громко петь и кривляться.
Пегий зло раздувал ноздри, дрожал, перебирая передними ногами, а Лена, знай себе, балагурит. Матрёна, услышав дочкин голос, окликала её и уговаривала оставить лошадь в покое. Но Лена, упрямая, только пуще веселилась…
… Всё произошло осенью, когда взрослые были на работах в поле, а Лена, пятнадцати лет от роду, осталась дома готовиться к урокам. Устав от учебников и тетрадок, она, хрумкая яблоко, пошла по двору, ища, чем бы заняться. Услышав ржание Пегого, девчонка завернула за угол, подошла к загончику, пнула ногой охапку сена и весело подмигнула жеребцу. А потом, что–то придумав, перелезла через ограду в денник, осторожно протянула руку, погладила бок животного. Пегий задрожал, стал прясть ушами.
— Покатаешь меня? А ну как мы с тобой помчимся, а?! К реке отвезешь меня? Да, отвезешь! Отвезешь, мамкин любимчик…
Девчонка, отбросив яблоко, зашла в стойло, повозилась там, принесла и набросила на спину Пегого чепрак, погладила коня по шее и, шепча ласковые слова, положила сверху седло, затянула подпругу, потом, отойдя и выждав, пока Пегий утихомирится, надела на его морду уздечку. Животное то и дело обнажало большие, пожелтевшие зубы и фыркало. Подпруга больно врезалась в тело.
— Что неудобно? Так я сейчас… Я вот так…
Лена наклонилась чуть–чуть, чтобы освободить грудь коня и ослабить подпругу, но конь вдруг встал на дыбы, опустился, стремя со всего маху ударило девочку по голове. Та упала, даже не вскрикнула, только крепко сжала руки в кулаки.
Звать на помощь она побоялась. Мать запрещала подходить к лошади, отец тоже. Теперь точно наругают…
Николай первым вернулся с работы, зашел во двор, глянул на избу. Дверь отворена, скрипит на ветру, колышутся на окошках занавески, а Лены нет.
— Дочка! Ленка, да куда ж ты подевалась?! Я тебе тут гостинец принес! — Коля растерянно обошел дом, держа в руках шоколадку.
Из денника раздалось неуверенное ржание Пегого. Он точно звал на помощь, несмело, виновато, страшась неминуемого наказания.
Николай, почувствовав беду, рванулся на задний двор, подбежал к ограде, за которой держали коня, и замер. Руки его затряслись, горло перехватил спазм, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он звал Матрёну, казалось, кричал на всю деревню, а получался только шёпот, хриплый, сдавленный.
Мужчина отогнал топчущегося по окровавленной соломе коня, упал на колени и, повернув к себе голову дочери, стал вытирать с ее лица приклеившиеся палочки и веточки.
— А… — протянула Лена, чуть улыбнувшись. — Папа… А я к вам хотела приехать… Голова болит, пап. Ты помоги до дома дойти, умыться, а то мать заругает…
— Сейчас, сейчас, рябинушка моя, сейчас, котя, потерпи! Потерпи, голубка моя!
Отец подхватил Ленку на руки, вышел из денника и побежал к крыльцу.
— Пётр! Пётр, твою же ж..! Петя, помоги! — Крикнул он соседу. — Пегий Леночку забил!..
Лена не помнила, как оказалась в больнице, как лежала в палате, а Николай сидел рядом и тихо, зажав кулак зубами, выл, глядя на перебинтованную голову дочери. Матрёна стояла чуть поодаль, бледная, только что выпившая успокоительное, и поэтому как будто в тумане видевшая зеленые, кое–где облупившиеся стены палаты и дочку с огромными синими кругами вокруг глаз…
— Ну, что я вам могу сказать?.. — протянул доктор. — Рана глубокая, зашили, почистили. Теперь будем ждать. Снимки удовлетворительные, а уж дальше…
— Нет, ты скажи мне! Будет она жить, будет ходить, говорить? Отчего она в себя не приходит?! — хватал врача за руки Николай. — Чего молчишь, Максим Андреевич?!
— Врача бы из города пригласить, нейрохирурга. Что–то тревожно мне. Или самому поехать, снимки показать…
— Я привезу! Ты скажи, кого, я мигом! — Николай вскочил, стал натягивать куртку.
— Да погоди ты. Я звонил уже. Не хотят они ехать, мол, к нам добираться долго, а у них и так дел невпроворот.
— Собаки… — процедил сквозь зубы Коля. — Знаем мы эти дела! Чаи там гоняют, ботинки боятся замарать! Уууу!
— Погоди, успокойся, ну, Коленька! Не надо, ты же в больнице! — дергала за руки мужа Матрёна. — Максим Андреевич, давайте им гостинцев соберем, ну, меда, ягод дам, что у нас еще есть?.. Пирогов напеку. Николай отвезет, они и подобреют… А, может, Леночку к ним лучше, а?
— Нельзя ее сейчас трясти. Должна тут лежать! — отрезал Максим. — Ладно, собирай гостинцы. Поеду. Эх, друзей у меня в этой областной нет, все чужие, а то бы…
Он махнул рукой, отвернулся…
К ночи Максим Андреевич, подталкиваемый в плечо Николаем, уже стоял у двери квартиры нужного доктора. Коля топтался сзади с мешком гостинцев от Матрёны.
— Ну, звони! Чего ждать–то?! — нервничал Ленин отец.
Максим нажал на кнопку звонка.
— Чего? Кого там несет–то? — кто–то с той стороны загремел цепочкой, заскрежетал ключом.
Дверь распахнулась. Максим Андреевич разглядел в темноте мужчину. Тот, потирая лоб и щурясь, рассматривал гостей.
— Фёдор Сергеевич? Вы Федор Сергеевич Самойлов? — Николай выступил вперед. — Мы из Волошинки. Вы бы с нами съездили, дочка у меня… Конь её, скотина проклятая, по голове стременем, плохо там всё… Максим Андреевич, ну хоть ты скажи!
— Кто там, Федя?! — за спиной врача появилась жена. — Скажи, не сдаем мы больше комнату. Не сдаём. Ясно вам?!
Женщина оттолкнула мужа, хотела захлопнуть дверь.
— Погоди, родная, тут какое–то дело…
Фёдор Сергеевич вышел на лестницу.
— У нас света нет, извините. Снимки привезли? Хорошо, поглядим… Да не вижу я ничего!
Федор с досадой поднял рентгеновские снимки к потолку, где, чуть подрагивая, горела лампочка.
— Лошадь, говорите?
Максим стал объяснять, что и как было.
— Да. Я понял. Извините, привозите девочку в больницу, тогда посмотрю. По снимкам ничего критичного. А так…
— Дык я ж объясняю, милый человек, не доедет, покой ей нужен! Вы же сами врач. Должны понимать! — Максим Андреевич схватил Федора Сергеевича за плечо.
— Извините, у вас одна она, а у меня таких тридцать пять. Я уеду, кто черепушки будет лечить, а?
— Да тут ехать всего ничего. И мы вам с женой, вот, гостинцев привезли…
Коля поставил перед мужчиной мешок, стал вынимать оттуда угощения и совать их в руки доктора.
— Да перестаньте вы! Уберите! Я сказал, что не могу, значит, не могу! У меня операция с утра! Извините, мне пора! Вы должны понимать! — с укоризной бросил он Максиму и захлопнул перед гостями дверь, оттолкнув ногой привезенные Николаем продукты.
— Вошь! А ну открой, врачеватель! Ты же клятву давал, эту, ну как её! — забарабанил кулаками в дверь Николай, но Максим Андреевич потянул его прочь, на улицу.
— Ничего, Коля! Ничего, авось, уладится. У детей оно, знаешь, быстро восстанавливается… А что с лошадью делать будете?
Николай пожал плечами…
Матрёна, пока дочка болела, дневала и ночевала в больнице, на банкете в коридоре пристроится, ноги подожмёт, руки под голову, платком накроется и дремлет. А как раздадутся где стон или всхлип, вскакивает, ищет глазами, из какой палаты звук… Максим бы и рад был ее определить к Лене, чтоб рядышком спала, но места все были заняты…
Матрёна по привычке рано вставала, чуть рассветёт, она уж и водичкой всех в палате напоит, и, кому что нужно, подаст, и приберется. Санитарки гоняли её сначала, а потом стали к себе звать, чаем поили, кормили, у кого что было. Николай навещал семью после работы. Придёт, сядет у кровати, на Лену не смотрит, страшно ему. А она улыбается, хитро так, как будто и не было ничего. Не смотрел Коля и на Матрёну. Она пристаёт, как там, мол, дома, как хозяйство, а он только мычит, руками машет.
— Отстань, какое такое хозяйство, если у меня чуть дочка не умерла!..
Обошлось. Лена скоро совсем пришла в себя, заговорила, всех и всё узнавала, своё имя помнила, только Пегого и что случилось как будто забыла. Или врала, что не помнит.
Выписали Лену домой через три недели. Наказали в покое держать, радовать и баловать.
Матрёна, счастливая, вылезла из машины, помогла дочери выбраться с заднего сидения и повела её в дом. Пока Ленка укладывалась на кровать, женщина вышла, обошла избу и замерла. Не было больше денника. Матрёна огляделась, может, муж в другое место лошадь определил? Метнулась за забор, там пустырь был, траву косили иногда для скотины. Но и там Пегого не было.
— Коля! Николай, где Пегий?! Где лошадь наша? Коля!
Она взбежала по ступенькам, распахнула дверь и, встретившись глазами с мужем, всё поняла…
— Как ты мог? — осев на лавку, прошептала она. — Как же ты мог так?.. Это же мой конь был… Изверг! Убивец! Ненавижу! Она сама! Она сама к нему лезла! А я ей говорила, чтобы подальше держалась, она же сама… Пегий был не виноват! Он же ни в чем был не виноват! Он меня ждал… Он…
Она разрыдалась, стянула с головы платок, стала вытирать им слезы, но те лились и лились, соленые, горькие, как Матрёнина беда.
— Полно! Ненормальный конь был, бешеный. И всё на этом! — сказал, встав напротив неё, Николай, схватил телогрейку и вышел вон.
С неба, словно желая остудить обливающееся кровью Матрёнино сердце, посыпались мелкие хлопья снега. Рано в этом году выпал первый снег… Даже кое–где не успели собрать с полей урожай…
… — Туся! — кричит мать девчонке, ковыряющейся во дворе с цыплятами. — Поди, Пегого своего проверь, что–то он там мечется!
Матрёна, маленькая, шустрая, кивает и, схватив из рук матери бутылку с молоком, бежит к загончику. Пегий тычется в ее плечо носом, смотрит грустными, влажными глазами, подставляет шею, чтобы хозяйка погладила его.
Туся гладит, медленно проводит рукой по шерстке, расправляет спутавшуюся гриву, чувствует, как гуляют мускулы под теплой кожей. Пегий лижет её руки, пытается ржать, но у него пока не получается…
… Пегий вырос, вот Матрёна уже оседлала его, осторожно выводит на пустырь за домом. Отец только что покосил там траву, можно и поскакать вдоволь. Пегий настороженно прядет ушами, седло ему в новинку, непривычно. Девочка не спешит садиться на спину своему скакуну, пусть успокоится…
… Пегий уже взрослый. Матрёна, подобрав юбку, босая, ставит ногу в стремя, легко подтягивается и садится на спину коню. Тот смирно стоит, ждет, только ноздри раздувает, чувствует, что сейчас поскачут они по мокрой от росы траве, потопчет он своими копытами луговое буйство колокольчиков, ромашек и душной, медовой таволги, заблудится меж кустов Иван–чая, попугает мышек, что, только высунув из норок свои носы, тут же скроются в подземных убежищах. И правильно! Пегий скачет, везет свою хозяйку, гордую и красивую Матрёну! А потом, пока девчонка лежит на колкой траве и смотрит в небо, он будет тыкаться мордой в её лицо. Его глаза всё время грустные, он ищет у нее покоя и ласки. Но она, Матрёна, та и не смогла защитить его…
… Матрёна, чувствуя, что щеки ее все мокры от слез, проснулась, села на кровати. Николай заворочался рядом.
— Чего? Ленка звала? Матрёша, ты чего? — шепчет он, трёт глаза.
Но жена ему не ответила. Она больше его вообще не замечает, словно вместе с Пегим и он отправился на тот свет. Кормит, обстирывает, спит с ним. Но всё будто она робот, не живая баба, а так, деревянное изваяние.
Так и жили всю оставшуюся жизнь – вроде вместе, но каждая душа всё равно сама по себе.
А Лена, чувствуя, что тут есть и её вина, металась между родителями, заглядывала матери в глаза, ластилась, но Матрёна не привечала больше и её. Скоро Лена это занятие бросила, как с цепи сорвалась, дерзила маме, кричала на неё, будто думала, что хоть так мать дочь свою заметит, но Матрёна только еще больше отдалялась от родни…
— Да что же это такое?! — не выдержал Николай. — Тебе скотина дороже живых людей? Своей родни дороже?!
— Молчи, Коля. Ты не Пегого застрелил, ты меня тогда застрелил, понял? Любовь мою к тебе пулей той свинцовой опалил. И нет больше ничего, пусто, понимаешь? Уйди! Уйди, видеть вас с Ленкой не могу!..
Николая Матрёна похоронила года через два после Лениной свадьбы. Упарился в бане он как–то зимой, потом кинулся в снег, как любил по молодости, а сердце не выдержало.
Ни единой слезы Матрёна не пролила над могилой, только строго глядела, как опускают в яму гроб, слушала, как отец Антон монотонно отчитывает нужные речи. Наклонилась, бросила, как положено, первую горсть земли. Лена, вся в черном, стояла рядом, всхлипывала.
— Мама… Мамочка! — зашептала она, но Матрёна только мимоходом глянула на неё и пошла в дом…
Про Ленку болтали всякое – и что она гуляет от мужа, и что скандалы у них, и не любит она сына своего, Мишку, и что аборты она один за другим делает… Матрёна не слушала. Она давно вычеркнула Лену из книги своей жизни. Приедет – хорошо, не приедет – еще лучше.
Мишку же баба Матрёна любила, ждала, готова была и вовсе оставить у себя, пока мать в городе скачет.
Михаил был для неё как тот сосуд, в который можно, наконец, перелить всю свою нерастраченную любовь, нежность, ласку.
Но вот беда – разучилась Матрёна ласково глядеть, нежно говорить, словом, любовь свою показывать разучилась. Потому и шпыняла мальчика, а тот, недоумевая, старался не раздражать бабушку своими глупыми вопросами, страхами и мыслями…
… — Ну, что? В картишки поиграем аль спать пойдешь? — распустила Матрёна веером стопку игральных карт.
Миша карты не любил, никак не мог запомнить, как играть, а Матрёна, входящая в раж от каждой партии, все твердила своё «у картишек не бывает братишек» и, выигрывая, радовалась, как ребенок.
— Спать… Можно? — тихо ответил мальчик.
— Ну, спать так спать. А завтра, Бог даст, сюрприз тебе будет. Иди, малёк, ложись.
— Сюрприз?! Какой сюрприз? Про что ты? — Миша оживился, даже позволил себе дотронуться до Матрёниной руки.
Она никогда не била мальчишку, пальцем не трогала, но мать всегда говорила, чтобы был осторожен, не злил бабушку, а то получит. Поэтому Миша боялся.
— Увидишь. Но это еще поглядим, как рассвет будет, — загадочно ответила Матрёна. — Если красный да полоской тонкой, значит, не быть сюрпризу, а если теплый, точно куриный желток, то уж ладно, сведу тебя в одно место, покажу кой–чего…
Михаил ворочался, всё ждал рассвет. Вставал, глядел в окошко, вздыхал и снова ложился. Только часам в трём ночи умотался, уснул.
А Матрёна не спала. Она ждала, сидя за столом и поставив перед собой свечу. Та, дрожа от дыхания женщины, дробила по стенам тени, отражалась в зеркале, множась и уходя в глубину. Часы молча шевелили совиными глазами. Огонь в печи уже давно насытился брошенными дровишками и теперь, икая, лишь изредка запускал в трубу снопик искр.
В избе было тепло и мягко. Букетики мяты и терпкой душицы висели в уголке, роняя на пол сухие листочки.
Матрёна, моргнув, задремала, уронила голову на сложенные руки. Свеча, стоящая совсем близко, покачнулась, залила скатерть топленым воском, потом, словно развеселившись, вспыхнула с новой силой и поползла шальным пламенем по нарисованным цветам скатерки….
Матрёна закашлялась, жадно хватая ртом воздух, но того не было. Комната, вся полная дыма, оранжево–красная от беснующегося пламени, будто сузилась, оставив лишь небольшой клочок пола, где была дверь в Мишину комнату.
Женщина вскочила, потом осела на стул, снова поднялась.
— Миша! Мишенька! — закричала она и, опустившись на колени, поползла к комнате внука. — Господи, да что же это?! Миша!
Огонь лизнул Матрёнину шаль. Женщина откинула её и поползла дальше. Она подвывала от страха, лицо жгло жаром, а руки чувствовали, как кусают их искры от ухающих досок.
— Мишка, вставай! — Матрёна, еле чувствуя ноги, встала рядом с кроватью мальчика, сдернула с него одеяло, и, как он был в маечке и шортах, потащила к окну.
— Что, баба?! Что, рассвет красный? Почему ты больно так меня тащишь, баба?! — заверещал мальчик, а потом, когда пламя из соседней комнаты отразилось в его глазах, крепко схватил Матрёну за плечи, да так и не отпускал, пока не выпрыгнула она с ним из окна.
А потом поплыло всё, задурманилось… И опять скакал Пегий, маня свою хозяйку куда–то вперед, в луга, купаться в росе и слушать утренние трели птиц, дышать полной грудью и чувствовать, как босые ноги тонут в прибрежном песке по самые щиколотки…
— Мама! Да мама, ну очнись же ты! — Лена, стоя рядом с кроватью матери, строго звала ее и теребила за руку.
Матрёна открыла глаза. Жутко болела голова, во рту было сухо, нос всё еще чувствовал запах гари.
— Лена… Лена, я Мишеньку вынесла! — вдруг схватила она дочь за руку. — Ты не сердись, я его сохранила! Я…
— Ты опять пила, мама! Всё случилось из–за тебя! Ты понимаешь, что вы могли заживо… Миша мог бы уже никогда…
— Я понимаю, понимаю. Лена! Ты только не запрещай нам с ним видеться, а! Ты не отнимай его у меня, я тебя очень прошу… А Мишенька где? С ним всё хорошо?
Матрёна села на кровати, сунула ноги в тапки и всё порывалась бежать куда–то.
— Миша в порядке. Он с Олегом. Сядь!
Матрена послушно опустилась на одеяло.
— Значит так, мама, Олег и я, ну, в–основном Олег, мы решили, что ты теперь будешь жить с нами.
— Как с вами? Нет, уж увольте! У меня свой дом, своё хозяйство! — Матрёна осеклась, видя, как ухмыляется дочь. — Ничего больше нет? — прошептала она. — Совсем ничего?
Лена покачала головой.
— Нам квартиру дают, места всем хватит.
Лена отошла к окну, задумчиво сложила руки на груди, вздохнула.
— Но ты же не хочешь, я же вижу, — прошептала Матрёна.
— Какая разница?! Ты моя мать, я должна… Вернее, не так! Всё не так! Мама, ну прости ты меня за Пегого! Ну так вышло, так получилось, я глупая была, хотела тебе назло, думала приеду на нём к вам с отцом, и ты наконец поймёшь, что я чего–то, да стою! Не вышло… Мы теперь все взрослые люди, родственники, давай как–то жить что ли!
— Жить? Жить?! — упоминание лошади кольнуло Матрёну, точно игла. — Да как я буду с тобой жить, если ты и от мужа гуляешь, и, вон, аборт за абортом делаешь! Я уж лучше на улице останусь, но к вам не поеду!
— Мама! — Лена, с красными щеками, как будто ее только что отхлестали по ним, развернулась к матери. — Мама, какие аборты, какие гулянки?! Мне кроме Олега никого не нужно, мы любим друг друга! Аборты!.. Аборты…
Лена всхлипнула, потом, подойдя к матери, тихо продолжила:
— У меня три замерших было, мама. Да, делали аборт. Или лучше было мне помереть, а? Тогда не противно тебе было бы? Ты ничего обо мне не знаешь, мама! Ничего! Как я живу, чем… Ты как застопорилась на том случае, так и вокруг себя не смотришь. Знаешь, мне иногда так хотелось опять себе голову чем–нибудь прошибить, чтобы ты меня жалела и ласкала, как тогда, в больнице… Так хотелось… А потом я Олега встретила. Он стал для меня всем. Но ты никуда не делась, мама. Это было тяжело. Ни бросить тебя, ни нормально сосуществовать мы не можем… Но Олег обещал помочь. Он надумал нас мирить, хотя я и не ссорилась с тобой. Просто мы столько всего упустили, мама… Вот смотрю на Мишу и думаю, вдруг и я за что–то на него так обижусь, что оттолкну… Страшно так становится! Жутко!
— Нет, Леночка, нет! Ты не станешь так делать! Ты у меня умница, ты хорошая, ты лучше меня… Но к вам я не поеду. Я пока у Яковлевых поживу, а там видно будет. Разберусь.
— Можно? — в палату заглянула соседка Матрёны, кивнула Лене, бочком прошла внутрь и зашептала, искоса глядя на Матрёнину дочь. — Родился, Туся! Родился! Ножки прямые, рыженький, смешной такой!..
Гостья вдруг спохватилась.
— Да мож я не вовремя? Зря я сейчас об этом, да? Матрён, ну, договаривались же…
— Нет! Всё хорошо! Вот, Леночка, тётю Таню ты же помнишь? У них кобылка ожеребилась, теперь дитятко будет. Я хотела Мише показать… Да и тебе… Лен, а?..
… Матрёна, держась рукой за локоть зятя, медленно шла к сарайчику, где Татьяна пока разместила жеребенка с кобылой. Следом, держа Мишу за руку, шагала Лена. Ну что она, жеребят не видела?! Ведь в деревне же выросла! Хотелось уйти, вернуться домой, но Миша всё тянул и тянул её вперед.
— Мама! Давай скорее!
— Да иду я! Иду! —Лена кивнула.
Жеребенок испуганно обернулся на скрип двери, потом с любопытством оглядел гостей, прижался к матери и стал ждать, что будет дальше.
— Ну, вот, Туся! Какой, да?! Паренек у нас какой ногастый получился! — Татьяна улыбнулась. — Миша, гляди, какие глазки у него! Что плошки с медом, да?
Миша кивнул, сжал руку матери и посмотрел на неё.
Лена, глядя на жеребенка, замерла, потом вздохнула, развернулась и ушла.
— Лена! Лена, куда? — окликнул её муж.
Матрёна нашла дочь у реки. Та сидела на стволе старого дуба, что еще прошлой весной ухнулся с обрыва, завалился ветками прямо в реку, да всё у мужиков руки не доходили его опилить.
Опустив ноги в воду, женщина медленно болтала ими, наблюдая, как от каждого движения вихрится, сбивается течение, закручивается спиралью, уходя вниз тонкой воронкой, а потом, спохватившись, выравнивается и дальше несется куда–то дальше.
— Лена, можно я тут, с тобой, посижу?
Женщина пожала плечами и кивнула. А потом обернулась, и Матрёна ахнула, так были глаза дочери похожи на те бездонные, грустные, медовые, что были у Пегого.
Не потеряла Матрёна своего жеребеночка, так и жил он рядом с ней, а она и не замечала, баюкала свою беду, обиду, наращивала, словно панцирь, пока совсем не закостенела. Мужа оттолкнула, дочь, совсем одна осталась. Если бы не Миша, то и не приезжала бы Лена в родной дом…
Но, раз привозила она внука, значит, мать ей не безразлична, значит, не оттолкнула её совсем…
— Лен, можно, я тебя обниму?
Матрёна присела рядом, дотронулась до Лениного плеча. Ленка, вдруг всхлипнув, приникла к матери, замерла.
— Мам, я так испугалась за вас… Так испугалась! Мне из больницы позвонили… Мама, ну как же так…
— Ничего, жеребеночек мой, ничего! Теперь всё по–другому будет, хорошо будет всё… Сплоховала мамка твоя, подвела… Прости, дочка!
— Я не злюсь, мама, уже давно не злюсь! Я скучала по тебе… Боже, сколько лет я скучала…
Две женские фигурки до позднего вечера сидели у реки. Светлый, пронизанный лучами солнца туман полетел от теплой воды, заклубился, неся с собой прохладу и запах ила. Закатилось за горизонт солнечное блюдце, ночь занавесками закрыло небо, оставив лишь точки звездных светляков, рассевшихся наверху. А женщины все разговаривали и разговаривали. И только поющий на ветру камыш слышал их беседу…
…Матрёна не стала переезжать к дочери, а поселилась с Татьяной, соседкой, которая давно вдовствовала и была не против разделить избу с подругой. Лена часто навещает их, привозит Мишу. И он, осторожно распластав ладошку, кормит кусочками яблока маленького жеребенка. А Матрёна, держа за руку дочь, только вздыхает. От счастья.
Автор : Зюзинские истории
Следующая публикация
Комментарии 6