Предыдущая публикация
У Дины Рубиной сегодня День Рождения !
Мы ее любим , желаем ей до 120 лет с ясной головой и на своих ногах ! Мазл тов !
Я всегда ее любила — по книгам, ни разу в ней не бывав.
Стоит ли объяснять, что значат для литератора эти имена
— Бабель, Олеша, Паустовский, Ильф и Петров?..
Покидая в 90-м Советский Союз, я оплакивала свою несбывшуюся Одессу, так как была уверена, что уже никогда, никогда не окажусь на ее легендарных улицах и бульварах…
Но так уж случилось: в тяжелом и нищем 93-м меня — уже из Израиля — пригласили приехать в Одессу, выступить.
И вот — промозглый ноябрь, некогда очаровательные, но обветшавшие особняки,
вывернутые лампочки в подъездах, выбитые окна…
Первая наша встреча с легендарным городом как-то не заладилась.
А может, грустно подумала я, Одессы-то уже и нет, одесситы разъехались, остались дожди, грязь, уныние и запустение…
С такими тяжелыми мыслями я взобралась в вагон пустого, по вечернему времени, трамвая.
И первым делом увидела плакат, на котором была изображена дамочка, перебегающая трамвайные пути.
Рисунок был снабжен четверостишием:
Быть может, мечтая о сцене, о славе,
Она отступила от уличных правил,
Забыв, что подобная неосторожность
Буквально отрежет такую возможность!
Замерев от восторга, я опустила взгляд, и на спинке скамьи впереди себя увидела процарапанное:
«Все мущины — обманщики и притворщики!»,
а чуть ниже:
«Вы, Розочка, тоже не ангел!»
А уж усевшись и подобрав с сиденья оставленный газетный лист,
немедленно уперлась в объявление Одесской киностудии:
«Для съемок нового цветного, широкоформатного художественного фильма требуются люди с идиотским выражением лица».
И не успев задохнуться проглоченным воплем удачи,
тут же прочла в разделе «Спортивные новости»:
«Вчера в Москве состоялся матч между одесским „Черноморцем“ и местной футбольной командой».
Нет, подумала я, Одесса никуда не уехала,
ее не размыли дожди, просто она переживает очередную эпоху очередной революции…
Надо, поняла я, оказаться в одесском трамвае в час пик.
И уже на другой день я висела на ступеньке трамвая,
вслушиваясь в перекличку внутри вагона: «Соня, ты вошла, Соня?!»
— «Она еще как вошла! Она уже трижды мне на ногу наступила!»
Меня подпирал какой-то молодой человек в голубой рубахе.
Он висел на подножке, двери не закрывались, и вагоновожатый время от времени говорил в микрофон:
«Ну ты, холубой… поднимись же с подножки…
Холубой, я ж сейчас не знаю — шо будет…
Тебя мамця не узнает, холубой…»
Наконец, он остановил трамвай, выскочил с обрубком резинового шланга в руке,, подбежал к задней двери и со всего размаху ка-ак треснет по спине молодого человека!
Я со страху чуть не свалилась.
Вот, думаю, будет сейчас побоище!
Ничуть не бывало. Не выпуская поручней из рук, молодой человек повернул голову в профиль и сказал спокойно: «Не понял юмора!»
И еще одну прелестную сцену видела я в одесском трамвае.
Это был полупустой вагон, и у окна сидели две то ли москвички, то ли петербуржанки.
Одна из них громко обсуждала пыльную, грязную и провинциальную Одессу, которая есть ни что иное — как литературный миф…
После этих ее слов в вагоне воцарилась тяжелая пауза.
Одесситы переглядывались и ждали — кто возьмет соло.
Наконец, маленький сутулый старичок, меланхолично глядя перед собой,
сказал задумчиво:
«Да-а-а… коне-е-ечно…
Одесса могла понравиться только такому голодранцу, как Пушкин…
Но он здесь полюбил, и ему ответили взаимностью!
А вам, мадам, даже если б вы и полюбили здесь кого-то,
ответить взаимностью не смог бы даже такой старый еврей, как я!»
И все вздохнули с облегчением, и трамвай покатил дальше…
А объявления — одесские объявления!
Таблички, дощечки, записки…
На дверях одной аптеки я видела целых два.
Одно казенное: «Аптека временно закрыта»,
другое рукописное,
пониже:
«Фима, заходи!»
А на дверях круглосуточной аптеки висел листок с написанным от руки:
«Слышу!
Уже иду!»…
В те дни я просто гуляла и гуляла по Одессе,
заглядывая в какие-то лавки, посматривая в открытые окна,
забредая во дворы…
С одного балкона свешивался по грудь старик в тельняшке,
видно, из бывших моряков.
— «Хаю-ду-ю-ду, вашу мать! — орал он на ссорящихся во дворе соседок.
— Гуд морнинг, бляди!»
И вот так, гуляя, из дверей одной раскрытой настежь лавочки я услышала:
— Дама, зайдите! Такого вы еще не видали!
Я, конечно, вошла, и едва взглянула, поняла:
да, такого я не видала.
Это была величавая женщина с лицом императрицы,
невероятных габаритов.
Третий подбородок плавно переходил у нее в грудь,
грудь — в живот, живот — в колени.
И все это расстилалось вокруг и занимало всю небольшую комнатку.
А на прилавке перед ней были разложены женские рейтузы невероятных расцветок, какие в народе называются «сотчные».
Увидев меня, она схватила огромные фиолетовые трико,
развернула баяном на своем могучем бюсте и страстно проговорила:
— Теплые штаны для вашей мами!
Я поняла, что не могу отсюда уйти без добычи.
— Скажите… — спросила я, замирая от блаженства… — а моего размера у вас что-нибудь?..
Она смерила меня оценивающим взглядом и отрезала:
— Дама! Шо вы с себя строите?
— Понимаете… — проговорила я.
— Вот если б на этой майке были цветы…
— Да-а-ама! — пропела она презрительно.
— Вам нужны цветы?!
Так по-са-ди-те их!
Именно в Одессе я увидела настоящую дощатую будку часового мастера,
каких нигде уже не осталось.
Накануне я сдуру купила часы,
легкомысленно забыв наставления Великого Комбинатора,
что вся контрабанда в Одессе делается на Малой Арнаутской.
Само собой, на вторые сутки часики мирно усопли.
Так что, можно представить,
с какой надеждой я кинулась к будке часовщика.
В ней сидел маленький лысый старичок, с насаженным на глаз картонным стаканом-линзой.
Мой дед был точно таким часовщиком в Харькове,
поэтому я чуть не прослезилась.
— Боже мой! — воскликнула я.
— Только в Одессе остались такие часовые будочки.
Он поднял лысину, переставил стаканчик на лоб и внимательно на меня посмотрел.
— Мадам… — грустно проговорил он. — От Одессы осталась одна интонатия…
А взглянув на мои новоприобретенные часы, вздохнул и сказал:
— Вам нужен трамвай.
— Какой номер? — встрепенулась я, думая, что он направляет меня в какой-нибудь Дом быта поблизости…
— А это вам без разницы, — ответил он без улыбки.
— Дождитесь трамвая и положите этот хлам на рельсы…
Для развлечения.
Вообще, в этот, да и в следующие мои приезды
со мной в Одессе происходили разные забавные и трогательные
случаи и встречи, о которых когда-нибудь расскажу.
Но самым страшным впечатлением был мой собственный вечер в Израильском культурном центре.
Ну, думала я, одесская публика должна быть самой чуткой к юмору…
Выступаю я легко, артистично, рассказываю много смешного и, в общем, не утомляю публику своей прозой.
Наградой мне обычно бывает неумолкающий смех аудитории.
Но тут… Внимательно и строго глядя на меня, одесситы молча выслушивали всю мою ударную программу.
Прошли полчаса…
Я поняла, что это — провал…
Никогда в жизни мне не было так страшно и так одиноко на сцене…
Благодаря своему опыту «вечной выступальщицы»,
я дотянула вечер до конца, в полуобмороке промямлила какие-то завершающие слова…
И тогда из заднего ряда поднялся здоровенный пожилой дядька с лицом персонажа из бабелевского рассказа и авторитетным тоном вежливо сказал:
Спасибо! Вы всех нас удовлетворили!
Следующая публикация
Комментарии 1