Предыдущая публикация
– А я мужа свово не любила.
Собеседница повернула голову, заинтересовалась:
– А прожили сколько?
– Прожили-то... Так вот и считай, в семьдесят первом поженились.
– И как это – не любила, когда столько лет вместе ...
– Назло за него пошла. Нравился мне парень, а он к подружке переметнулся, вот я и решила – выскочу-ка замуж вперёд их. А тут Юрка–мямля. Он следом ходил всё, нравилась я ему, вот и...
– И чего?
– Ох! Чуть со свадьбы своей не убегла. Деревня гуляет, а я плачу. Кончилась, думаю, молодость. А на жениха гляну – хошь волком вой. Плюгавый, маленький, с залысинами уж, и уши торчком. Костюм на нем сидит, как на корове седло. Улыбается, счастливый, зиньки свои с меня не спускает... Тьфу ты, думаю... Сама ж виновата.
– А дальше?
– А что дальше. Жить начали у его родителей. Они, как он – пылинки с меня сдувают. Я, знаешь, дородная была, глаза сливовые, коса, грудь платье рвет по швам. Все ж понимали, что не пара он мне.
Утром встану, а у меня и обувь вся помыта – мать Юрика заставляла. А я ещё фыркала, командовала там у них, орала даже на мать. А всё потому, что сама себя жалела. Не любила же... Ну, и не заладилось – кому ж понравится, когда сноха такая?
Вот Юрик и говорит: а поехали, мол, на БАМ, подзаработаем. И от родителей отделимся, сами будем. А мне чего? Мне лишь бы куда! Ветер в голове.
А тогда как раз на комсомольцев давили – БАМ, БАМ! Я б сама не смогла, а Юрка смог, пробился, включили нас в отряд, поехали мы сначала в Пермь, а уж оттуда дальше, в края амурские.
И поехали врозь: тогда женщин в один вагон погрузили, а мужиков – в другой. Юрка остался без харчей, у меня сумка-то, а сквозь вагоны прохода не было тогда.
А мне и дела нет, подружилась сразу, веселье у нас, всё – на стол, всё – общее. Думаю – найдет он чего-нибудь там. Все пироги, что мать его на дорогу напекла, девкам раздала.
А он на станции прибежал, спрашивает еды – стыдно мне стало. Говорю, дескать, поели, нету ничего, загоревала. А он видит, что мне стыдно, так успокаивать начал. Вот и хорошо, говорит, что поели, – радостно так говорит: "Как раз у нас там полно всего, все тоже угощают. Я уж вон с полным животом"
И побежал к своему вагону.
А я ж понимаю – врёт. Не компанейский он, замкнутый, стеснительный. Куска хлеба у людей не возьмет, где уж – чужим угощаться. Меня просто успокаивает...Через минуту уж и забыла о нем.
И туда приехали – радость – расселили нас. В гостинице барачной поселили – тридцать пять бабенок и девок в одной комнате, а мужчин – отдельно. Временно – сказали, обещали семейным комнаты дать. А мне и не больно надо. Где не подойдёт ко мне он, я все нос ворочу, делаю вид, что занята, что спешу, что некогда. Меня уж бабы даже упрекали: муж ведь, а ты...
Бывало стоит под окнами, ждёт, когда выгляну. А у нас марь в сопках-то, сырость, а я и носом не веду.
Решила уж я тогда – разведуся. Детей бог не дал, хошь и два года отжили, а любви – как не было, так и нет. Правда несколько раз все ж ночевала с ним в отдельном бараке – из жалости.
А потом на горизонте Гриша замаячил – чернявый, большой, чуб волной. Мы хошь и много работали там, с ног валились, я ж бетонщицей была, но жили весело. И снабжение было хорошее, и пиво чешское, и апельсины, и колбаса, которой мы дома с роду не видывали. Концерты к нам приезжали, танцы устраивали в клубе на наши бараки только.
Вот с Гришей мы и столкнулись там – девчонки познакомили. Сами на него уж глаз положили, а он – на меня.
Влюби-илась... Страсть!
Юрка подваливает, стыдит, уговаривает. Какое там – у меня голова от любви крУгом.
– Развожусь я с тобой, – говорю.
Нам тогда и комнату отдельную в бараке давали. Перегородки тонкие, но все ж. Так я не пошла уж...
А Юрка все равно где-то рядом был. Иду с Гришей, а чувствую – Юрик следом. Но где уж о нем думать ... Любовь у нас.
Женщина в черном платке слушала, не отрываясь ..
– И как же он это стерпел-то?
– Стерпе-ел... Любил потому что. А потом Гришка с Катькой загулял, бухгалтершей, и меня по боку. Как сказала, что беременная, так и ... Да ещё при всех грязью обливать начал. Дескать – сама я ему на шею повесилась, не оторвать, потому как муж – слабак.
Юрке передали, добрые ж люди-то. А у него, видать, любовь ко мне весь ум высосала. Он драться с Гришей полез. За станцией это случилось, мы и не ведали. Мне уж сообщили, что в больницу Юру свезли. Я – туда. Ругаю по дороге его Сашке, водителю ... Ну не дурак? Какой Гриша, и какой – он. Неуж справишься? А Сашка молчит – осуждает меня. Видно же.
А в больницу как приехала – в слезы кинулась. Лежит, лицо синее, опухшее, как и не он, а нога с гирею.
– Зачем? Зачем полез, – говорю.
А он...
– Да я за тебя ...!!!
А мне и себя тогда жалко было. Ох, жалко... Беременных-то отсылали со стройки. Дети там не приветствовались. Это значит – в деревню ехать, а там объяснять, что не Юркин сын... Кем посчитают? Ясно кем... А я, если честно-то, до конца и уверена не была – чей ребятенок. С Юркой-то ведь тоже было...
Ходила я тогда в больницу, передачи носила. Но не из любви, из ответственности простой.
Помню, на костыли он только встал, пришла я, стоим у окна, он в пижаме стариковской больничной, прям, как дед старый, пожух весь с горя. Смотрит в окно и говорит:
– Не разводись, уедем отсюда, мой ребенок будет и ничей больше.
А я – нет бы спасибо сказать, говорю:
– Зачем тебе?
– Люблю, – отвечает.
А я ему:
– Ну, как хошь.
Повернулась да и пошла по коридору, чувствую смотрит мне вслед, ждёт, что обернусь, а не обернулась я, хоть у самой от радости бабочки в животе заиграли – не возвращаться в деревню, радость, вместе-то ведь легче с ребенком.
Переехали мы тогда в Забайкалье. Юрка-то тихий-тихий, а на работе его заметили. Он ведь техникум закончил машиностроительный, так сразу и пригодилось образованье. Бригадиром стал по каким-то гидроэлеваторам, ездил с места на место, а как домой возвращался, так всегда с подарками – все вкусное сам не съест, мне везёт.
– У меня жена, – говорит, – Беременная.
Он хвастается, а я глаза прячу. Нам тогда комнату в доме дали, меня учетчицей поставили.
В роддоме уж поняла – Гришкин сын, чернявый. А Юрка и виду не подал, смотрел на него, улыбался, чуть слезу не пустил, когда из роддома забирал.
Максюшка тяжёлый был...с рождения тяжёлый. Ещё бы – во грехе зачат. Болел, орал. Юрка тоже извелся весь, засыпал на ходу. Но хоть бы слово...
А через год я Машу родила от Юрки. Назвали в честь матери его. Тогда уж поняла я, что насолила крепко его родителям, но отец-то помер, хоть матери приятное сделать.
А к Юрке я тогда вообще ничего не чувствовала. Ни любви, ни ненависти. Когда дети погодки маленькие, уж и не до чего. Ждала только, чтоб помог. А он и простирает, и приберет, и выспаться мне даст.
Как-то полоскать белье собрался, так еле таз отобрала. Что мужики-то скажут: начальник, а трусы бабские полощет. А он:
– Вода ледяная. Лучше что ли, если жена заболеет? Пусть чего хошь говорят!
Еле отобрала тогда таз у него, злилась – как баба себя ведет.
И эта любовь его чрезмерная со временем ещё больше раздражать начала.
А сын, Максимка, лет в тринадцать уж на учёте стоял в детской комнате милиции. Я пока туда бегала с ответственным по делам несовершеннолетних познакомилась. Хороший мужик, неженатый, понравился. И с Максимкой общий язык находил. Отца-то он не слушал, подальше посылал. Слабохарактерный Юрка ведь. Ни наказать не может, ни пристрожить. Я – за ремень бывало. Ну, как ещё, коли он по ларькам ворует? А отец не даёт, ремень выхватывает.
А Юру тогда на учебу направляли. Мы уж в Новосибирске жили, квартиру получили хорошую. А его, значит, в Москву на учебу посылают.
Говорит: "Скажешь – не ехать, так и не поеду." Чувствовал уже, что худо у нас.
Отвечаю: "Поезжай."
С горечью уехал тогда. А Сергей этот, милиционер, сразу ко мне – бросай, говорит, мужа, разводись, не любишь ведь... А я...
Женщина замолчала, стряхнула листву со столика.
– А ты? – собеседница уж перешла на "ты", рассказ сблизил.
Рассказчица посмотрела на нее, меж бровями – складка. Видать, тяжелы воспоминания.
– А я все думала–думала... Тут и Юрий письмо прислал, до сих пор его храню. Никто не знает, а я храню. Писал, что понял – жизнь мне испортил, потому как не любила я его никогда, а только терпела. Писал, что решил так: коли напишу, что не нужен, так и не вернётся уж. Писал, что детей не оставит – половину зарплаты мне присылать будет, что все мне остается. Счастья желал и устройства всех дел. Хорошее письмо было. Нет там обиды, нет укора. Всю боль себе оставил, а мне – живи да радуйся.
С березы посыпалась листва, опять на столике листья. День был теплый осенний, небо голубое. Женщина в черном платке утирала кончиком платка слезы.
– Чего плачете-то? – спросила рассказчица.
– Да-а... Плачется что-то. Жизнь такая штука, как вспомнишь – слезу вышибает. Говори говори... Ушла ты? К милиционеру-то ушла?
– Ох! Ночи не спала тогда. И Максим от рук отбивается, и сама запуталась в жизни своей. Письмо это теребила. На заводе у нас мастером женщина работала, подружились, постарше она была. Говорит: "Дура ты, Лидка! Таких мужиков на руках носить надо."
И однажды утром встала, как охолонуло – думаю, да что ж я такое делаю-то! Мужик ради меня, считай, всю жизнь живёт, а я...
Вспоминала всё. Как ходил за мной, как помогал. Однажды в больницу я попала – по женской части оперировали, да неудачно. В общем, думала уж всё. И врачи, похоже, так думали. Шептались в реанимации, слышала я.
В палату перевели – жёлтую, никакущую. А там уж Юрка ждет. И вот тихий-тихий, а тут всех на ноги поднял, сам не уходил, сидел, все руку мою гладил, и санитарку нанял, и лекарства достал.
В общем, если б не он тогда...
А ещё как-то случайно посылку мы не свою себе забрали. Вертолёт к нам из райцентра прилетал, привозил продукты, почту. А тут вьюга, а посылки в снег побросали, ну и напутали.
Уж дома заметили, что не наша. Так он по пурге такой в соседний поселок ее потащил. Как я отговаривала – не послушал. Люди, говорит, ждали, надеялись, а мы... Вернулся тогда – щеки отморозил, заболел потом...
И вот поняла я, что никогошеньки не надо мне, кроме него.
Письмо написать? Так разве поймет? Столько лет я ему доказывала, что ни во что не ставлю. Разве напишешь чувства свои?
А ведь понимаю – решил он там уж уходить от меня, решил, что другого люблю.
Осень шла. Вот такая же – теплая. Хорошо помню. Детей определила, с работой уладила, и – на вокзал. Сама к нему в Москву поехала.
Еду, а поезд мед-лен-ный, хоть впереди беги, до чего хочу увидеть его. Взгляд его перед глазами – родной такой, спасительный. И лысину люблю, и уши, и брюшко, и всего его люблю...
В общежитии по адресу сказали, что на занятиях они, указали куда ехать. Я еду в метро и кругом его глазами ищу.
Внутрь-то не пустили, в учреждение. Ждала на лестнице высокой, все глаза просмотрела. И не узнала – вышел с группой он своей – представительный такой, в кепке, в плаще коротком, с папкой под мышкой, а я оцепенела будто. И чудно так – от любви к собственному мужу оцепенела.
Они мимо идут, а я молчу. Он и не заметил. Уж прошли они по аллее, тогда окликнула.
Оглянулся, остановился, смотрит на меня, глазам не верит. Так и стоим, смотрим друг на друга, а листья, вот как сейчас ... сыпятся.
Друзья его глядят, понять ничего не могут. А мы как рванем друг к другу одновременно. Папка его выпала, тетрадки в разные стороны, а мы обнялись и сказать ничего не можем оба.
Чего тут скажешь?
А те смеются, сокурсники его: "Вот это, говорят, любовь! Сто лет живут, а так встретились."
Платок слушательницы промок насквозь. Она высморкалась.
– Так до конца в любви и дожили, да?
– До какого конца?
– Ну, так ведь, – женщина махнула на ту могилку, где убиралась собеседница, – Это ж у него ты...?
– Ааа... Не-ет. Это Максюша наш тут лежит, сынок. Помер он рано. И сорока не было. С пути-дорожки плохой не сошел. В тюрьме сидел даже. Настрадались мы с Юрой. Потом пил, вот и...
– Так муж жив? – обрадовалась женщина.
– Жи-ив, – женщина перекрестилась, – Слава Богу! Он меня завез тут управиться, да и по делам поехал. Дочке помогаем, – она оглянулась, – А вон и он. Уж за мною. Заболтались мы. Может подвезти Вас куда?
– Нет, я ещё тут по могилкам своих пройдусь. Спасибо.
К ним подошёл немолодой полноватый мужчина. Одет он был в черную куртку, кожаную кепку. Довольно симпатичный, круглолицый и мягкий. Поздоровался дружелюбно.
– Устал, Юрочка? Чай, убегался там? – жена стряхивала с плеча мужа соринки.
Он сам собрал весь инвентарь с могилы сына, но жена забрала у него тяжёлый мусор, переживая за больную его спину, отнесла сама.
И пошли они вдвоем под руку по жёлтой кладбищенской аллее мимо захоронений.
Перед поворотом женщина в сером берете оглянулась и махнула собеседнице рукой, вслед за ней махнул рукой и муж.
А женщина смотрела на портрет своего мужа на памятнике и думала о том, что счастье человека не живёт само по себе, оно существует лишь тогда, когда ты принял его в свое сердце.
И одно оно, счастье это – любить и быть любимым.
(Автор Рассеянный хореограф)
Следующая публикация
Нет комментариев