Предыдущая публикация
Пиковая дама.
Зазеркалье
Максим Кабир
15
Глеб Юрков любил сына — по-особенному, не так, как прочие, без сантиментов сопливых, но ведь любил.
И сегодня он плакал навзрыд от избытка любви, плакал впервые за четверть века. Даже на похоронах жены он не пролил ни слезинки, а теперь горячие — кипяток — ручьи лились по щекам. Ибо ничего в мире не имело значения. Обесценились акции, стали жалкими бумажками деньги, курс доллара потерял смысл. И на авансцену вышла нежность, дистиллированная, серной кислотой прожигающая нутро. Потому что Глеб слишком поздно постиг истину: богатства ничто по сравнению с чувствами.
И все сорок пять лет он был нищим словно церковная мышь.
— Чего наяриваешь? — На экране появилось лицо сына.
«Какой он взрослый, — испугался Глеб. — Какой чужой, и ничего уже не исправить».
— Кира… ты знаешь, что я тебя люблю? Знаешь?
Кирилл встрепенулся, нахмурился. Мимическая морщинка на лбу, как у его мамы…
— Ты пьяный, что ли?
— Трезвый. Трезвее некуда. — Глеб вытер слезы, размазал по губам красное, пахнущее медью.
— Это что, кровь? Отец, ты поранился?
— Пустяки.
«Не о том говорим… как всегда, не о том…»
У камина, вне поля зрения камеры, сидела Диана. Глеб Юрков любил ее — и в том числе по этой причине вспорол мясницким тесаком от паха до грудины, вынул толстые лиловые трубки кишок, проколол силиконовые подушки и аккуратно срезал губы ножницами. Фарфоровые зубки Дианы пришлось выбить молотком. Крови было!..
Любовь ранит. Вот в чем соль.
— Я скучаю, — сказал горько Глеб, — по тебе и по твоей маме. Мне так жаль. Боже, как мне жаль…
— Где Диана? — В расширенных глазах Кирилла читался испуг. — Можешь ее позвать?
— Это была ошибка, сын. Я… я несчастлив. Слишком много любви. Это груз… Позвоночник не вынесет столько…
Глеб зажмурился, глотая слезы.
— Пап! Папа, что с ней?
— Все документы в сейфе.
— Какой, к черту, сейф? Папа, что происходит?
* * *
Планшет ходил ходуном в руках. Тихонько жужжали флуоресцентные трубки. Кирилл уединился в туалете и смотрел, как его ополоумевший, покрытый лоснящейся кровью отец встает из-за стола.
— Папа, вызови скорую! Вызови полицию!
— Код от сейфа, — сказал отец, — дата твоего рождения. Прощай, сынок.
Глеб отвернул монитор, но в камеру влез косметический столик Дианы. Макияжное зеркало было забрызгано багровым. В нем отразился отец, вставляющий в рот вороненое дуло пистолета.
— Папа! Папочка! Не надо!
Сердце готово было выпрыгнуть из груди. В амальгаме над раковинами зеркальный двойник Кирилла оторвал взгляд от экрана и посмотрел внутрь туалета.
Он ухмылялся. Черные безжалостные зрачки сверлили лоб ничего не замечающего, плачущего подростка.
— Папа!
Двойник повторил возглас одними губами и облизался.
В макияжном зеркале отец взвел курок.
— Нет! Пожалуйста! Нет!
Грянул выстрел. Тонкая струйка вылетела из затылка мужчины — и тело обмякло.
* * *
Последнее, что увидел Глеб, — тощая асимметричная женщина с голодными глазами, отразившаяся в стеклянной двери.
А если подумать логически? Что это было? Привидение? Аквамен? Долбаная русалка?
Оля натянула трусики, вынула из ящика голубой бюстгальтер.
В готических романах герои так быстро принимали на веру существование сверхъестественного. Отбрасывали прежнее рациональное мышление, запасались чесноком и осиновыми кольями. Их почти никогда не увозили в сумасшедшие дома.
В реальности люди оберегают свой основанный на физических законах мирок сотней объяснений.
Кувшинки сложились в призрачный силуэт. В мутной воде отразились облака. Выброс адреналина спроектировал мираж. Рыбы… ил… холестерин…
Но Оля привыкла доверять зрению. Там была женщина. С длинными руками и воронками тьмы вместо глаз, со скособоченным ртом и раздутыми ноздрями. Страшная, ненавидящая все живое, прожорливая тварь.
«Это сумасшествие! Послушай себя!»
Оля надела кулон на шею. Ангел расположился между чашечек лифчика.
Брат искал маму в озере… Что он там увидел?
Дверь отворилась, пискнув петлями, в комнату вошел Женя. Оля подбоченилась:
— Стучать не учили?
Парень скользнул осоловевшим взором по девичьей груди, по животу. Этот взгляд — мужской, оценивающий — доставил Оле внезапное щекочущее удовольствие. Раньше она стеснялась ходить с одноклассницами в душевую, на пляж выбирала наиболее закрытые купальники. А уж предстать в неглиже перед ровесником…
— Ой, извини. — Женя смутился. Отвернулся, но ростовое зеркало трельяжа любезно транслировало распаляющую воображение сценку. Оля надевала рубашку и штаны.
«Не смотри», — укорил себя Женя. Но он смотрел, пока аппетитные округлые ягодицы в кружевном белье не исчезли под линялыми джинсами.
— Чего надо? — стрельнула глазами Оля.
Он думал про орехи. Не сразу собрался.
— Я… я хотел сказать, я тебе верю. Мне кажется, ты не смогла бы.
— Утопить брата? — Оля застегнула пуговицы. — Ну, спасибо. Лучший комплимент в моей жизни. Хоть кто-то мне здесь верит.
Слухи плодились как тараканы. В столовой девчонки шушукались, косились на Олю. Элеонора Павловна не поздоровалась даже…
— А та женщина в черном…
Оля изумленно моргнула:
— Откуда ты знаешь?
— Игорь Сергеевич рассказал.
— Балабол. — Оля гневно хлопнула дверцей шкафа.
— Женщина была лысой?
Сердце екнуло. Засвербело под ложечкой.
— Так часто описывают Пиковую Даму, — пояснил Женя.
— Ну конечно, — Оля натужно улыбнулась.
За окном раздался душераздирающий крик.
Столкнувшись плечами, Оля и Женя бросились вон из комнаты и очутились у подоконника. Возле фонтана столпилась детвора. Кирилл выделялся ростом — он пробовал вырваться из цепких пальцев, но Игорь Сергеевич и седовласый охранник держали за плечи.
— Чего он?.. — опешила Оля.
— Пустите! — рычал Кирилл, брыкаясь. — Пустите, отцепитесь, я уеду! Все равно уеду!
Он замахнулся и ударил кулаком, но Игорь Сергеевич проворно уклонился.
— Ох, блин, — прошептал Женя.
И почему Оля думала, глядя в окно, что истерика Кирилла как-то связана с черной худющей тенью в воде?
* * *
— Прошу вас, успокойтесь, — Игорь безуспешно старался обуздать мускулистого парня.
Кирилл дрожал, в глазах стояли слезы. Только что он стал круглым сиротой, потерял и отца, и мачеху. И как потерял! Игорь вообразить не мог, что чувствует парнишка.
— Отпустите. — Кирилл ослаб в тисках охранника. — Что же вы за звери?!
Взгляд его прожигал как лазер.
— В таком состоянии вы никуда не пойдете. Просто переночуйте среди друзей.
Кирилл мотал головой, но нехотя сдавался, позволял вести себя к террасе, к всплескивающей руками Патрушевой.
— Так, — прикрикнул Игорь на зевак, — забот других нет? Ну-ка, марш по комнатам, лодыри!
Ученики разбредались, обмусоливая инцидент.
— Примите мои соболезнования, — сказала Валентина Петровна. — Глеб Михайлович был прекрасным человеком…
— Он был ублюдком, — сказал Кирилл лишенным эмоций голосом. — Но он был моим отцом.
* * *
— Что случилось? — Оля и Женя сбежали по лестнице.
Они успели заметить, как Игорь Сергеевич уводит сгорбившегося Кирилла в западное крыло, к туалету.
В холле Алиса переговаривалась с Соней. Арлекин насмехался над горем смертных, а рыбак с шумерской бородой выуживал из пучины океанских чудовищ, способных сожрать Вселенную.
— Дурдом, — сказала Алиса. — У Кирилла отец мачеху убил и сам застрелился.
Соня прикрыла ладонью рот, она была бледна и, казалось, вот-вот разрыдается.
Твою мать, — пробормотала изумленная Оля.
Женя посмотрел влево, через головы школьников, на едва колышущиеся пластиковые шторки и приколоченную поперек проема доску. Он думал про подвал и подвальных обитателей: манекенов, марионеток, уродливых кукол, жуков. Про царапанье крысиных коготков по доскам. Про каменную пирамиду и тусклое зеркало.
— Это же то, о чем он просил Пиковую Даму.
Девочки уставились на Женю. Соня пнула его ногой:
— Добби, ты совсем, что ли? У Кирилла горе, а ты со сказочками своими!
— Ну ты и придурок, — фыркнула Алиса, направляясь за Соней к парадному входу.
— Не пойму, — сказала Оля. — Ты серьезно или гонишь?
— Я не верю в совпадения.
— Но вчера ты и в призраков не верил.
— Я обманул. Здесь страшно ночами. Материализм — хорошее оружие против малодушного страха. Как броня на войне или как свет ночника, когда в детстве боишься темноты.
Примерно об этом же Оля размышляла в комнате пятнадцать минут назад.
— А Кирилл и правда загадал, чтобы мачеха умерла.
Оля не ответила, зашагала в «детское» крыло.
— Мне нужно брата найти.
— Я с тобой!
* * *
В шею впилась бумажная пулька. Артем не обратил внимания. Он увлеченно рисовал: ручка порхала по тетради, перо рвало бумагу. Ребро ладони испачкалось в чернилах. От усердия Артем высунул язык.
— Он с приветом, — сказал Костя Соболев, главный задира в классе.
— Ага, — поддакнул Дамир, намедни принявший сторону Кости.
— Давай называть его Приветик.
Дамир засмеялся. Костя поднес соломинку к губам и выстрелил в сидящего впереди Артема.
— Пять — семь. Я выигрываю.
Дамир организовывал боекомплект, подносил «патроны» вождю. Элеонора Павловна отлучилась — за партами осталось только трое учеников, и на кону была мятная жвачка. Кто попадет в Приветика большее количество раз?
— Артем! — Оля вошла в кабинет.
Следом шел худощавый мальчик, кажется, его звали Женей. Артем робко обрадовался их приходу, но сразу вспомнил, как сестра предала его.
— Брысь, мелюзга, — зыркнула Оля на Костю с Дамиром.
Те ретировались. Затворилась дверь.
Оля присела на корточки. Спросила вкрадчиво, но беззлобно:
— Ты почему про женщину в озере не сказал? Меня же маньячкой из-за тебя считают.
«Ты не лучше, — подумал, насупившись, Артем. — Предательница».
«Но ведь она вернулась, чтобы спасти тебя», — внутренний голос напоминал мамин. Он не был тем громким, звучащим в реальности голосом, который Артем слышал в коридорах интерната ночами. Этот мудрый, ласковый шепот мальчик выдумал, но выдумал как-то слишком уж хорошо.
Обижаться надоело. Артем сказал, глянув исподлобья:
— Она мне запретила говорить.
— Кто «она»?
В голове заплескала холодная вода, зачавкал ил, со дна потянулась темная взвесь, и женщина с черными глазами проплыла, извиваясь угрем.
— Скоро узнаешь.
Тон совсем не понравился Оле. Она взялась за уголок тетрадки. Брат придавил страницы локтем, но Оля уверенно высвободила тетрадь.
Разворот занимала черная фигура, тощая как скелет. Из-под подола заштрихованного платья торчали ступни, похожие на копыта. Ножницы размером с секатор в веточке-руке. От вида лезвий, от вида узкого, будто растекшегося, рта и спиралей-глазищ на коже выступили пупырышки.
Артем нарисовал ту же тварь, которая плавала в озере. Безволосую, хищную тварь, женщину-угря.
— Кто это? — тихо спросила Оля.
Позади Женя сипло вдохнул воздух. В кабинете сделалось темнее. Застрекотали лампы, зашуршали занавески. Узор матерчатых обоев «пополз», завихрился.
— Она знает, где наша мама, — сказал Артем.
— Нет, — возразила Оля. — Никто не знает.
— Тем, — проговорил Женя, рассматривая с явной опаской рисунок, — ты загадал желание вчера? Возле зеркала?
Улыбка тронула губы мальчика. И это была незнакомая, отталкивающая улыбка.
— Какое? — осторожно поинтересовался Женя.
— Молодые люди! — Элеонора Павловна вкатилась в класс. Припудренная физиономия гневно раздувалась. — Ольга, кажется? Валентина Петровна строго-настрого запретила пускать вас к малышу.
— Он не малыш, — ощетинилась Оля. — Он мой брат.
Удивительно, впервые за восемь лет она вслух признала родство с Артемом. Даже в подростковом возрасте, пару раз забирая братца из садика, на вопрос, кем приходится ей Тема, Оля нечленораздельно и стыдливо мычала. На пальцах показывала, чтобы кивком подтвердить: ну да, брат, простите, так уж сложилось.
Элеонора Павловна изобразила фальшивое сострадание.
— Пойдем, — сказал Женя.
— Поменьше болтайте по телефону, — выплюнула Оля. — Чтобы никто не утонул.
Румянец сошел со щек учительницы.
За окнами дневной румянец медленно исчезал под толстым гримом сумерек.
16
Мелкое зверье проникало в здание через дыру в коридоре западного крыла. Патрушева не знала о прорехе, иначе приказала бы заколотить ее досками. Обычно ночными гостями были мыши-полевки, реже — заблудившиеся кошки. Сегодня интернат навестил еж. Водя ушами, принюхиваясь, зверек семенил по паркету. Он проголодался, потому что последний раз нормально ел два рассвета назад — тогда в лощине ему попался ужонок. А в здании было вдоволь еды. Он выудил из щелей дохлого мотылька, нашел за плинтусом майского хруща и вкусную волосатую жужелицу. Чувствовал запах из туалета — в мусорном ведре благоухали огрызки яблок. Слизняки и дождевые черви таились под панелями.
Половицы скрипнули протяжно. Ежик зафыркал, прижался к стене.
В пустом и темном коридоре кто-то был. Зверек не полагался на плохо развитое зрение, но всецело доверял нюху. Нюх сообщал, что это не человек. Еж вообще прежде не сталкивался с подобным запахом. Он решил убежать, попятился…
Забряцали бубенцы. Рука схватила ощетинившегося ежика. Ухоженные ногти переливались серебряным лаком. Ежик свернулся в клубок.
Рука поднесла добычу ко рту. Губы раздвинулись, и если бы у этой причудливой сцены были свидетели, они бы поклялись, что рот полон бриллиантовых зубов.
Охотник вгрызся в ежа, не обращая внимания на боль. Через иглы — к горькому мясу. Кровь забрызгала паркет.
* * *
На пищеблоке гремела посуда, позвякивали вилки и ложки, но столовая была безлюдна. Не считая Жени, сидящего с ноутбуком в дальнем конце помещения. Фоном ссутулившемуся парню служили фиолетовые сосны и набухающее насыщенной краснотой небо. Закат полыхал за лесом, будто гигантский хулиганистый мальчишка подносил к хворосту зажженную спичку.
— Что такого срочного? — Оля присела напротив приятеля. Да, она уже думала о нем как о приятеле, избегая слова «друг». Рановато, не заводят так быстро друзей. Люди низменны, подлы и могут предать в любую секунду. — Добби, — из подспудной вредности добавила она.
— Давай ты не будешь называть меня Добби, а я не стану называть тебя Гермионой.
Она хмыкнула: справедливое предложение.
— Забили.
— Видела Кирилла?
— Нет…
— Я тоже. Наверное, с ним психолог работает.
Снаружи зажглись фонари, и окно превратилось в зеркало, отразившее ребят. Оля посмотрела вглубь столовой, на тени у прилавков. Поскоблила ногтями запястье.
— Я тут кое-что нагуглил. — Женя похлопал по скамье.
Оля пересела к нему с деланой неохотой. Она была рада ощущать его плечо в этом безразмерном царстве полумрака. Кастрюли звенели на кухне, словно там не поварихи возились, а буянил полтергейст.
Женя пододвинул ноутбук. В браузере была загружена черно-белая фотография, на которой явно была запечатлена современница Генри Джеймса. Здание с рогатой крышей, стрельчатые окна, терраса. Дворянский особняк, помолодевший на столетие с длинным хвостиком. Группа детей стояла во дворе в неестественных позах. Словно кучка манекенов, подвальных деревянных кукол с конечностями на шарнирах.
— И что это такое?
— Дом построили в семидесятых годах позапрошлого века по заказу некоего графа Верберова. Здесь гостили многие художники и скульпторы того времени. Верберов скупал произведения искусства, дорогие книги, заказывал из-за рубежа старинные вещи. После его смерти поместьем управляла вдова Анна Верберова.
Заголовок отсканированной статьи гласил: «Графиня-убийца из деревни Гурьево».
— Она разорилась, — вещал Женя. — Чтобы как-то содержать имение, продавала коллекцию графа. Открыла в восемьдесят восьмом приют для сирот. По официальной версии — чтобы получать пособие, убивала детей. Топила в ванне.
— Вот черт…
Оба подумали о медной ванне на львиных лапах, о сидящем в ней манекене. Как лодочник в каноэ, как Харон, манекен плыл по подземной реке — по Стиксу зловонной тьмы.
— Полиция откопала восемнадцать трупов. Девятнадцатый обнаружили в подвале.
— Там? — спросила ошарашенная Оля.
Без уточнений было ясно, что она имеет в виду комнату со ступенчатой пирамидой — кукольный домик для призраков.
— Полагаю, там.
— Ты сказал: по официальной версии. Есть неофициальная?
Есть. Последние жертвы Верберовой погибли не в ванне, а в специально построенной для этих целей купели.
— В том бассейне? — обомлела Оля.
Она вспомнила неглубокие желоба, склизкую плитку и мокриц. Неужели это было местом преступления? Орудием немыслимо жестоких пыток? И дети захлебывались в подземелье на радость кошмарным персонажам фрески: ехидному арлекину и довольным сытым крысособакам?
— Я считаю, — сказал Женя, — она проводила ритуал. Приносила сирот в жертву.
— Кому?
* * *
Вспышка молнии озарила холл, камин и кривляющегося арлекина. Холст пах свежей краской: глаза арлекина были насыщенно-вишневыми, еще не потускневшими, кожа — не желтоватой, а свекольного оттенка.
— Она идет, — зашептались, вздрагивая, мальчики.
Окна вспыхивали небесным электричеством. В коридорах западного крыла горели газовые рожки. Тараканы кишели на ковровой дорожке, половицы скрипели, пищали крысы. Хозяйка — ведьма — шла к спальням воспитанников.
— Она нас съест, — всхлипнул Иван, кутаясь в дырявую дерюгу. Его шея была воспаленной от укусов клопов, а вши прыгали в волосах.
— Не съест, — ответил с соседней койки Назар. Он прижимал к груди тряпичного морячка и молился — не Богу, а покойной матушке.
«Выручи меня, спаси меня от ведьмы!»
— Тимка в деревне уже, — сказал Мирон, мальчик с покалеченной ступней. — Он помощь позовет.
— Мирона волки съели! — перечил Иван.
— Выдумала она про волков! Чтоб мы в лес не шастали!
Назар меньше всего боялся быть задранным волками.
Словно в насмешку, ветер завыл снаружи. Ливень лупил по фасаду, гром гремел, и с каждым ударом дети вскрикивали негромко.
— Идет, идет, идет!
Дверь распахнулась, молния воткнулась в землю неподалеку от проклятого поместья, расщепила березку и высветила длинную и тощую фигуру в проеме. Мальчики затихли, пригвожденные к постелям душераздирающим ужасом. Под барабаны грома, под пушечные залпы, графиня вошла в покои. Подол платья подметал занозистые доски. Одеяние хозяйки было черным, как беззвездная ночь, как ее лютые глаза, утонувшие во впадинах. А молнии салютовали, позволяя нехристи видеть затаившихся сирот и одну пустую койку у стены.
«Тимка, — подумал Назар, целуя в темя морячка. — Беги, Тимка, беги, родной».
Женщина-старуха — хотя ей не было и пятидесяти — заскрипела половицами. Спина прямая, высоко поднятая голова. Волосы цвета вороновых перьев струились по рукавам. Пальцы щипали воздух. В комнате пахло дерьмом и страхом. Горшки не выносились с воскресенья.
«Она — зверюга! — думал Назар. — И она хуже волчицы».
Бескровные губы почти не размыкались, когда женщина заговорила гортанно:
— Купаться! Купаться пора!
Назар не вынес пытки — вскочил с постели, норовя боднуть ведьму лбом, но она впилась рукой в его кудри, скомкала, и желание сопротивляться испарилось. Остальные дети — и Мирон, и Иван — прикидывались спящими. Так выживали в этом доме.
«Мамочка, спаси!».
— Купаться, грязнуля! — прошелестела ведьма.
Она вела Назара на заклание как ягненка, пинала ногой, подталкивала, если он падал, хватала за шиворот и волокла по коридору. Это доставляло удовольствие рыбам в неводе, арлекину, гончим грызунам. Ставни стучали деревянными челюстями, дождь хлестал в открытые окна, окроплял идущих. Автору мозаичного панно, петербуржцу Страннику, оставалось двадцать три года до покупки билета на трансатлантический пароход «Титаник».
В северном крыле вспышки молний разгоняли по углам приспешников ночи. Жирные крысы карабкались друг на друга, ядовитые пауки и мясистые сколопендры ползли в логова. Лишь рогатые тени не шевелились.
Назар скатился кубарем с лестницы, выронил морячка, тут же подобрал. Стесанные колени кровоточили, но ему было не до ссадин.
Синее пламя освещало подвал. Напитывало высокое зеркало и воду в крестообразной купели. Примерно так Назар представлял ад, думая о том, куда попадет после смерти батька, задушивший маму.
Графиня подтащила стонущего мальчика к кресту. Каменная пирамида напоминала алтарь, а ростовое зеркало — икону. Но не святую, а бесовскую, со скалящимися личинами. На постаменте горели черные кадящие свечи. Фреска наплывала из тьмы страшными мордами.
Назар понял, что обречен. Тимку растерзали волки в дебрях — его растерзают черти в подземелье ведьмы. Это же они кишат над постаментом! Щупальца мрака… железные клювы демонов…
Мерцающие свечи окаймляли купель. Графиня взяла Назара на руки — так же, как он держал куклу-морячка, и вошла в воду. Зеркало было слегка наклонено вперед, и крест аккуратно умещался в раме. Ведьма запела, оглаживая кудри мальчика, роясь в них ногтями, точно ловила вшей.
Колыбельная убаюкивала, усыпляла, высасывала страх заодно с волей.
Назар обмяк.
Мелодию графиня услышала, утопив первого ребенка. Ее мурлыкали тени, ее принес ветер, ее сплели из паутины крестовики.
Язычки пламени трепыхались. Графиня сказала, глядя в зыбкое зеркало, в начертанный детской кровью знак:
— Отдаю душу — забираю душу. Как дьявол вечен — так дьявол един. Верни душу Николая — забери душу Назара… Нырнет в Иордан — выплывет иным…
Она погрузила мальчика в воду. Забулькали пузыри. Слеза сорвалась с ее ресниц и капнула в купель.
— Пожалуйста, — отчаянно простонала графиня. — Верни! Верни!
На постаменте появился мальчик. В чистой белоснежной одежке — не чета чумазым сиротам, он шел из глубин зеркала, как из дверного проема.
— Коленька! — закричала графиня.
Поток пузырьков истощился. Больше не дергался Назар в воде. Рядом плавала его кукла, плоской мордашкой ко дну.
Мальчик приближался, рыдающая графиня уже различала его улыбку, и моряцкую бескозырку, и голубой бант. Дверь — настоящая дверь — слетела с петель, и толпа горланящих мужчин ворвалась в подвал, потрясая палицами и топорами. Графиня не видела их.
— Сыночек, — сказала она. — Сыночек мой родной…
Зеркало померкло — растворилась хрупкая фигурка. Безутешную мать вынули из купели. Исцарапанный сучьями Тимка, стоявший на лестнице, зажмурился.
* * *
— Крестьяне свершили самосуд, — произнес Женя. — Нашли ее в подвале, где Верберова якобы поклонялась сатане. Ей выбили зубы, вырезали язык, обрили налысо. Вытащили во двор и четвертовали. Лошади разорвали ее на четыре части, останки скормили свиньям.
— Она не заслужила пощады, — сказала Оля. — Девятнадцать детей! Господи…
— В сознании людей Анна Верберова стала монстром. Именно мистическим существом. Говорили, она открыла способ переселить душу в зазеркалье и жить там вечно. Угадай, как с тех пор нарекли графиню Верберову?
— Пиковая Дама… — по позвоночнику пробежал холодок. Кинуло в холод — и тут же в жар.
— Именно так, — сказал Женя. — И мы в ее доме.
Оля оглянулась, ежась. Флуоресцентные трубки трещали под потолком, но помещение было слишком огромным, чтобы полностью его осветить. За пустыми столами трапезничали тени. В столешнице справа мелькнуло что-то темное. Уж не силуэт ли тощей женщины, отразившийся в полированной поверхности? Пятно пропало, чтобы возникнуть левее… От стола к столу, из угла к застывшей Оле.
— Жень…
Увлеченный, Женя не услышал:
— Спустя полгода у крестьян, участвовавших в расправе, умерли все дети. Перед смертью они рассказывали о лысой женщине: она преследовала их в зеркалах. Следов насильственной смерти не было. Корь, холера, а кто-то утоп, подавился или задохнулся во сне.
«Это же байки! — отрицал рационализм. — Скажи ему, мы живем в двадцать первом веке!»
На мониторе медленно прогрузилась зернистая фотография. Камера фиксировала детские трупики, лежащие вповалку, накрытые холстиной. Вспомнился урок Игоря Сергеевича: бог смерти в шумеро-аккадской мифологии, владыка преисподней, мора, разрушения и войны. Какое жестокое божество, кроме языческого идола, могло допустить такое?
— Тут кто-то есть, — насторожился Женя.
Электричество выключилось. За окнами давно воцарилась тьма. Теперь она оккупировала и интернат. Оля нащупала кисть Жени, сдавила. Взявшись за руки, ребята вертели головами. Из темноты приближалась едва различимая фигура. Цокали каблуки, скрипел паркет.
Женщина двигалась к их столику.
Чик. Чик. Чик.
* * *
…Свет погас, когда Игорь проходил мимо фонтана. Только что бил в спину, рисовал на влажной траве квадраты — и внезапно пропал. Синхронно умерли фонари, оконные проемы слились с фасадом. Здание стало эбонитовым надгробием, черной скалой.
Может, права Элеонора Павловна, говорившая неоднократно: «Лучше я буду мотаться туда-сюда на автобусе каждый день, чем ночевать в особняке»?
Игорь решил, что Патрушева разберется с поломкой. Он покосился на зеленоватую нимфу и поспешил к асфальтированному прямоугольнику.
— Кирилл? Ты здесь?
Подросток исчез из кабинета психолога час назад. В таком состоянии оставлять его без присмотра было крайне опасно, и Игорь обегал весь интернат. Из западного крыла он приметил слоняющегося по баскетбольной площадке человека.
Кирилл?
Учитель отворил решетчатую дверцу и вышел на площадку. Ограда из сетки-рабицы дребезжала на ветру. Лес шумел, загребал мохнатыми лапами воздух. Белесые испарения клубились над кочками. Туман полз по земле, проглатывая автомобили на парковке, окуривал двор. Проникал сквозь металлические ячейки ограды. Он пах раскопанной могилой. Игорь вспомнил невольно похороны матери, гробовщика, вколачивающего гвозди в крышку.
Он ошибся, на площадке никого не было. Но кто-то бродил в тумане за решеткой. Там, где щупальца мглы странно чернели и извивались гадюками. Разве это не женщина в долгополом платье? Кто-то из педагогов?
Игорь облизал пересохшие губы. Он понял, что нервничает.
К черту! — боится. Боится так, как никогда прежде.
«Она идет, — подумала Оля, хватаясь за Женю в темноте. — У нее ржавые ножницы, она разрежет мне горло!»
Образ корчащейся в озере твари терроризировал психику. Этот же образ перенес на бумагу брат. Они оба знали правду.
Оля затаила дыхание и слушала шаги…
Пиковая Дама прямо возле их стола. Скалит зубы, прекрасно видит их в непроницаемом мраке…
Лампы вспыхнули неуверенно: свет поморгал и устаканился. Включились фонари на пришкольной территории. Перед столом действительно стояла женщина.
— Боже, — сказала Валентина Петровна. — Как вы меня напугали.
— Аналогично, — пробурчал Женя.
— Я думала запереть столовую. Не знала, что вы тут.
— И мы, и поварихи. — Оля сообразила, что грохот посуды на кухне давно прекратился.
— Поварихи у себя, — возразила директор. — И вы бы не разбредались. Вдруг свет снова выключится. Здесь просто потеряться.
Безобидная фраза показалась зловещей.
— Я помогал Красновой подготовить реферат, — сказал Женя, пряча в сумку ноутбук.
— Доделаете завтра. Спокойной ночи.
— И вам…
Под присмотром Валентины Петровны ребята выскользнули из столовой.
Туман карабкался по фасаду и пробовал стеклопакеты на прочность.
* * *
Артем вышел на кухню, потирая веки, шлепая по линолеуму босыми пятками.
— Десятый час, соня!
Артем зевнул и потянул ноздрями аромат, источаемый скворчащей сковородой.
— Ничего не успеваю, — пожаловалась мама.
Она следила за плитой и умудрялась параллельно причесываться и отвечать на сообщения в телефоне. Оля пила чай и читала книгу. Обложку украшал мрачный замок, молния била точно в зубчатую башню.
— Время, время, время, — затараторила мама, наливая кипяток в чашку. Телефон булькал, принимая весточки. — Если опоздаю, меня убьют.
— Я тебя защитю, — сказал Артем, подумав, что в этом белом платье мама похожа на ангела.
— Защитю, — передразнила Оля. — Неуч.
— Перестань. — Мама склонилась к Артему, потрепала по волосам, поцеловала в темечко. — Ты — мой защитник, да?
Артем закивал.
Мама перевернула деревянной ложкой оладушки, прикрутила газ под сковородкой, выгрузила на тарелки омлет.
— В лесу открылся неплохой интернат, — сказала Оля, словно вычитала эту информацию в книге с замком. — Там полно пауков и крыс. Давай отдадим туда малого.
Артем понимал, что сестра шутит, и шутки ее были, как обычно, неприятными, несмешными и злыми. Он насупился, но запах еды заставил забыть про планируемую обиду.
— Не обожгись, — велела мама.
Артем будто много месяцев не пробовал домашнюю стряпню. Набросился на омлет, заурчал. Мама улыбнулась, глядя сквозь карманное зеркальце. В зеркальце ее глаза были не светло-зелеными, а черными, черней ночи.
— Никуда мы тебя не отдадим.
— Ну и зря, — сказала Оля.
Звонок затренькал в унисон с засвистевшим чайником.
— Оль, ну хоть немного помоги мне. Видишь, что я опаздываю.
Оля не шевельнулась. Застонав, мама вышла из кухни. Кусочек омлета соскользнул с вилки. Артем обернулся и смотрел вглубь темного коридора.
— Хороший интернат, — насмешливо изрекла Оля. — Жирные пауки.
Артем молчал хмурясь.
Щелкнул замок, скрипнули двери. Раздался приглушенный вскрик, а затем что-то упало в прихожей.
— Что это? — спросил Артем дрожащим голосом.
— Это из крематория, — без всяких эмоций сообщила Оля.
Из-за угла высунулась мужская рука, мускулистая и широкая, и окровавленный крюк скребнул по стене, сдирая обои.
— Вашу маму придется сжечь, — сказал старик.
Артем завизжал и проснулся. Густые тени елозили по потолку. Не было ни мамы, ни маминого завтрака, ни уютной кухни. На соседних кроватях спали одноклассники. Дверь была открыта — он видел коридор и подсвеченное снаружи окно.
Артем хотел натянуть на голову подушку, снова попасть в тот прекрасный сон с мамой и омлетом, но слух уловил тихий шорох. Кто-то ходил меж кроватей. Артем скосил глаза. Тень, ползущая по стене, имела подвижные завивающиеся отростки и руки с длинными пальцами.
— Грязнули, — прошептала тень, оглаживая спящих детей, оставляя отпечатки на одеялах. — Скоро вы пойдете купаться, грязнули.
Артем подумал, что мальчики заслужили быть выкупанными как следует.
* * *
Кирилл обогнул крестовидный желоб, поднялся по широким ступенькам. Подвальные жители наблюдали с искренним интересом. Деревянный манекен следил из-под гнившей вуали. Зыркали маски отверстиями, в них шебаршились жуки. Стрекотало в кукольном домике, скрежетало зубами за мебелью. Подземные обитатели притворялись стопками книг или хоронились до поры в паутине.
Мнилось, они только что жарко что-то обсуждали, перешептывались, хихикали, но вот мальчик вошел в подвал — и куклы затихли по команде. Остался отголосок шепотков, насмешливое звонкое эхо.
Кирилл утер рукавом слезы.
Воспоминания перелистывались слайдами в голове.
Отец был черствым жестоким человеком, но случались дни… нет, даже минуты… их можно было пересчитать по пальцам…
Вот дошкольник Кирилл гуляет с папой, и папа — такой большой, такой сильный, никогда не сюсюкающий, в отличие от мамы — вдруг подхватывает маленького Кирюшу и сажает себе на плечи. С его плеч видно далеко-далеко: весь город виден, вся счастливая безоблачная жизнь.
Вот, чтобы развлечь сына, отец выкапывает ямку в почве, кладет туда разноцветные стеклышки и накрывает их стеклом побольше, получается красиво… красивее, чем все дорогие игрушки.
А вот отец бреется у зеркала и в шутку проводит электрической бритвой по гладкой щеке подошедшего мальчика — такое проявление нежности, такая отцовская любовь…
— Что я наделал, — прошептал Кирилл, хлопая по зеркалу пятерней. Оно оказалось липким, будто в смальце. — Как же я мог?..
Кирилл закряхтел и подобрал свечу. Чиркнул спичкой, поднес пламя к амальгаме. Зеркало было магическим, как волшебная палочка или золотая рыбка из сказок, как лампа Аладдина, — оно все исправит, все починит.
На дне купели лужа образовывала крест, перевернутый, если идти к пирамиде. В воде отразился тощий костлявый силуэт. Мокрица вылезла изо рта пробковой маски, будто коричневый язык, будто маска облизалась.
Отражение двоилось, создавалась иллюзия, что Кирилл в зеркале улыбается ядовитой улыбкой воскресшего мертвеца.
— Пиковая Дама, приди.
Кирилл замолчал, тяжело дыша.
По портрету худой женщины ползли красные муравьи. Стены серебрились росой. Крысы — или что-то иное — шелестели за шкафом.
— Пиковая Дама, приди.
Сердце словно нашпиливалось на колючку. Горло пересохло. Блохи грызли ступни.
— Пиковая Дама, приди.
Безрезультатно. Сказок не бывает. Лампа Аладдина — выдумка.
— Я не знаю, есть ты или нет, — сказал Кирилл. Куклы внимали каждому слову. — Но если ты есть…
Кирилл подавился плачем.
— Верни мне моего отца… Я загадал не это! — Он ударил ладонью по стеклу. Амальгама колыхнулась, как мелкая лужица. — Я не этого хотел! Не этого!
Кирилл обессиленно опустил голову. А когда снова поднял — позади стоял отец.
— Папочка! — Кирилл обернулся.
Подвал был пуст. Никого в оранжевом кольце света. А за его пределами — легион теней и сломанных кукол, крыс и демонов.
Не арлекин ли хихикает, подбрасывая острые колени? Не косы ли свистят, срезая головы прикопанных жертв? Нет, это скрипит механическая лошадка, это капает с потолка…
— Папа? — Кирилл медленно поднес свечу к зеркалу.
Он больше не отражался в нем. Прямоугольник занимала фигура отца. И отец тоже держал в руке огарок. И тоже протянул навстречу руку. Пальцы соединились. Кожа папы была прохладной, гладкой как стекло и твердой. И немного жирной, в сале.
— Это правда ты? — картинку омывали слезы. — Прости меня… я не хотел…
Улыбаясь, отец задул свечу. Оба огонька — в зазеркалье и в реальности — погасли.
Во тьме щелкнули ножницы. Кирилл отпрянул. Свет вспыхнул не в подвале, а в том гроте, что умело притворялся зеркалом. Два десятка свечей, окруживших купель, горели — в желобах переливалась золотом вода. На пороге миров возвышалась Пиковая Дама. Щупальца елозили, оглаживали раму… дверной короб… Цеплялись за притолоку. Их тени кишели на фреске.
Кривой деформированный рот расползся в немом крике. Сегментированные пальцы хватали воздух, нестриженые ногти норовили располосовать плоть, извлечь требуху.
Кирилл споткнулся и полетел с пирамиды. Грохнулся в купель, замочил штаны.
Он слышал, как тварь идет: по ступенькам, страницам, по разбухшим книгам.
Кирилл вскочил и уперся кулаками в края купели. Лужа отразила испуганное лицо. И второе лицо, наплывающее из-за плеча. Ледяные клешни вцепились в его виски и рванули обратно к постаменту.
Дом заворчал, как голодный желудок, и хищные рыбы в неводе закатили от удовольствия глаза.
Продолжение следует
#максимкабир
Следующая публикация
Нет комментариев