Предыдущая публикация
Повестка
Удары судьбы настигают даже влиятельных персон. Мой дядя, видный советский океанолог, перед кончиной пировал, как царь Валтасар. Госдача в Малаховке, дивный июньский вечер, дымок от шашлыка из парной баранины. Возбужденные от вина, раскрасневшиеся гости отплясывают в саду под ритмичные звуки «Рек Вавилонских». Лесть и восторги сослуживцев ласкают слух виновника торжества. Бурлит в хрустале бокалов боржом, льется рекой сладостное «Киндзмараули». Ансамбль «Бони Эм» напевает политически сомнительные куплеты: «Да, да, мы рыдали, вспоминая Сион», но гости, к счастью, не понимают по-английски. Юбиляр, уже хмельной, просит приглушить музыку, произносит высокопарную речь. Мол, видали мы в гробу карьеристов из нового поколения. Еще посмотрим, чей институт отправят в Антарктику и кто получит Ленинскую премию… На закате супруга юбиляра, статная дама с суровым взглядом матерого редактора центральной газеты, появилась в саду: — Паша, — сказала она, — сколько раз просила спилить ветки у яблони? Ночью в окно царапаются, а у меня мигрень. И вот седовласый руководитель научного учреждения, смахнув укроп с бороды, со ржавой пилой в руках, подобно пионеру взгромоздился на садовую лестницу… Кто же знал, что лестница давно прогнила? Да что там лестница… Многое уже прогнило к тому времени: и ветхое строение госдачи, и сортир во дворе, и даже общественный строй… Реки времени безжалостны к Валтасарам, им стоит вкушать сладкие вина с оглядкой на знаки судьбы. Что уж говорить про простых смертных, гуляющих на воле лишь благодаря безграничному милосердию божию. Вот недавно меня в районной поликлинике врачиха огорошила: — Забирайте вот эти стёклышки, — говорит, протягивая мне какую-то прозрачную коробочку, — и везите на Каширку. Там высотка серая, найдёте. — Стоп, какие ещё «стёклышки»? Нафига они мне? — чувствую в сердце аритмию. — А что вы хотели? — врачиха смотрит, будто я вчера родился. — После пятидесяти организм, считайте, с гарантии снимается. — Мне, на минуточку, сорок девять! — вставляю я. — А экологию учитываете? — не сдаётся она. — В воздухе свинец, радиоактивные могильники повсюду, статистика по району ни в какие ворота… Короче, взял я эти «стёклышки», повёз куда сказали, отдал. А через месяц — результат. И вот тут-то меня накрыло. Стою в очереди, ноги ватные. Плюхнулся на банкетку, в глазах сиреневый туман, а в голове дурацкая песенка крутится: «Мы едем, едем, едем в далекие края…» В финале ко мне вышел старенький профессор, страдающий ревматизмом и кашлем. Удивительно, как без посторонней помощи шагал. В глазах — такая бездна сочувствия, что я чуть не зарыдал. Сует от мне ватку с нашатырем под нос. — Ну что, оклемались? — спрашивает, а сам захлебывается от кашля. — А… что теперь? — выдавил я. — Езжайте домой. Кхе-кхе… отдохните. Постарайтесь отвлечься. — Доктор, а лечение какое? Может, витаминчиков принять? — беспомощные слова вылетали из меня сами собой. — На данном этапе… кхе-кхе, — он сделал паузу. — Никаких витаминов не надо. Проводите больше времени… кхе-кхе… с близкими… — Нет у меня близких, доктор. Маму пять лет назад схоронил, больше никого не осталось. — Это меня не касается… кхе-кхе, — доктор сморщился. — Если начнутся сильные боли — сразу к нам. При наличии мест определим во второй корпус. Но торопиться не советую… кхе-кхе. Если боли терпимые — баралгин, он без рецепта, или… кхе-кхе… коньячок. Поехал я домой приободрённый. Хрен вам, подумал я, еще посмотрим, чья возьмет! Народная медицина еще не таких на ноги ставила. Знакомой с работы недавно облепиху тертую с сахаром прописали от мозговых явлений, и у нее эти явления как рукой сняло. А боярышник на спирту, говорят, мертвых из могил поднимает. Но превратности судьбы только начинались. Спустя месяц, аккурат в декабре, меня сократили. Начальник вызвал на пятый этаж, усадил в мягкое кресло, налил водички с газом. — Геннадий, дружище… — он попытался изобразить сострадание, но получилась лишь слащавая улыбка. — Только пойми меня правильно… В связи с экономической ситуацией, знаешь ли, решено наше научное учреждение подвергнуть полной… реинтеграции. В родственной нам сфере нанотехнологий… сам знаешь, кой-кого уже сцапали, и поделом, кстати. А нам посоветовали… туже затянуть пояса и в таком виде с надеждой смотреть в будущее. Так что, брат, давай без истерик, подпиши-ка заявление, компенсацию начислим, как полагается. Подписал я, конечно. А что тут сделаешь? Появилась масса свободного времени. Я даже телевизор пробовал включать, правда, без звука. Эффект странный: пломбы крошатся от зубовного скрежета. Потом к зеркалу подошел, гляжу — ого, седина пошла. Под глазами — тени, а зрачках — огонек злобного негодования. Думаю: ну его к лешему! Позвонил двум-трем приятелям. Те как по методичке шпарят: жизнь благополучно налаживается, темп роста благосостояния удовлетворительный, настроение — от бодрого к восторженному. Аппетит у меня пропал, да и бессонница терзала. Огромный, высотой этажей в десять, рекламный стенд за окном мигал так яростно, что у меня нервы расшатались. Казалось, что фигуры в камуфляже спрыгивают со стенда и с грохотом врываются в дверь… Грохот на самом деле раздавался из квартиры сверху. Там жил одинокий старикан, ветеран службы исполнения наказаний. По ночам он лупил костылем по унитазу и проклинал судьбу. А после Нового года бац — как обухом по голове. Звонит бывшая соседка: мол, вам повестка пришла. Прописан я у матери, а живу на другом конце города. После смерти матери соседка проверяла почтовый ящик. Добрая душа, чтоб её черти побрали. Ночь я провел в сомнениях: идти иди или не идти. С одной стороны — гражданский долг. С другой — а вдруг ошибка? —2— С первым лучом встал, побрился, натянул чистую белую сорочку, черный костюм. Захватил медицинскую справку и отправился через всю Москву на метро. Выхожу на улицу — снег валит крупными хлопьями, будто перину небесную вспороли, ничего не видно. Голова кружится — то ли сахар в крови упал, то ли давление снизилось. Позавтракать ведь не успел. Подхожу к троллейбусной остановке. Гляжу — старуха идёт, санки на верёвке тащит. А на санках — гроб. — Милок, — просит старушка, — помоги это изделие в троллейбус затащить. — Пособие на похороны получила, чтоб не переплачивать, со скидкой в Грайвороново взяла. — Без проблем, — отвечаю я. — А вы не подскажете, как до Полимерной улицы доехать? — Не знаю, милок, — покачала она головой. — Не слыхала. А тебе зачем? — Повестка пришла. — Ой, бедненький… Такой молодой, а уже повестка… Постой, милок. Сейчас же праздники. Тебе на какое число назначили? Тут я спохватился: куда я пру, все дни в башке перепутались. В январе чуть ли не десять дней дают на опохмел. Но надо рискнуть, может, дежурный примет. Наконец подошёл троллейбус — такой же, как в мои школьные годы, облупленный синий рогатый зверь. Помог я старушке затащить гроб в салон и сам удобно сел у окна на высокое сиденье над колесами. Загудел троллейбус, ходко покатил по свежему снежку. Окна заиндевели, сквозь них ни черта не видать. В салоне, кроме старушки, еще два пассажира ехали. На задней площадке примостился работяга-ремонтник в комбинезоне с надписью «Мослифт». Высокий такой, жилистый, лицо серое, хмурое, как на похоронах. На ногах — валенки с калошами. А напротив меня уселась развесёлая гражданка в коротком драповом пальто. Сидит, подмигивает, лицом кривым гримасничает, кудряшки под платочком кокетливо поправляет. А у самой в колготах на коленке дыра. Едем мы, остановки никто не объявляет. Долго что-то едем, укачало меня с непривычки, подташнивает… Главное, черт его знает, где сходить. Я ведь так и не узнал, где эта улица Полимерная. Скорее всего, сел не в ту строну. Надо было к кинотеатру «Саяны», а мы вроде к Аллее Жемчуговой двигаемся… «Каждый может зайти не в ту дверь», — вспомнил я ни к селу ни к городу фразу из интернета. Слышу, старушка ворчит себе под нос: — Никогда такого не было, чтобы вот такой бардак устроили. Все участки заранее позанимали! Где теперь нас хоронить будут? Хоть похороны отменяй… Троллейбус задергался на рытвинах, потом внезапно его занесло на льду. Раздался глухой удар по крыше. Видимо, "рога" сорвались с проводов. Водитель, раздосадованный неожиданной поломкой, злобно прохрипел в микрофон: — Машина дальше не пойдет. Прошу освободить салон. Вот это поворот! Не иначе, техника решила саботировать мой гражданский порыв. Пассажиры потянулись к выходу, только старушка осталась сторожить свой драгоценный груз. Водитель взял ящик с инструментами, полез на крышу. Возился там, дергал за веревки, подтягивал «рога», шлепал их с силой в гнезда. —3— Район вроде был знаком с детства, где-то здесь я с пацанами портвейн в подворотне хлебал, потом схлестнулись с местными… Снег валил хлопьями — огромными, мягкими, они поглощали звуки. Меня вдруг в озноб кинуло, а через минуту холодный пот прошиб. — Что, замерз, командир? — окликнул меня странный лифтер. — Замерз, — говорю, — только я не командир… — А кто же ты? — Да не знаю, — смутился я, — заблудшая душа, наверное. — Выпить хочешь, душа? — он вытащил из кармана литровую бутыль. Я выдернул пробку, сделал хороший глоток, и сразу отпустило. Жидкость была густая, маслянистая, как нефть, но приятная, терпкая. Озноб исчез, а в голове прояснилось, мир обрел резкость, будто кто-то покрутил окуляры невидимого бинокля. — Слушай, командир, а чего мы тут кукуем? Пойдём присядем, закусим? — предложил лифтер. — Куда? — Да вон туда, во дворик, там и столик есть. — А как же троллейбус? — Да тут ремонта часа на два, успеем… Я застыл в нерешительности. С одной стороны — свербел под ложечкой гражданский долг, с другой — что я, не человек, пожить права не имею? Мы пересекли небольшой пустырь, прошли через арку, свернули к детской площадке. Там, и правда, оказался столик, на лавке расположилась гражданка в драповом пальто. Мы с хмурым лифтёром устроились напротив, точно старые знакомые. — Пирожки будете? — спросила дамочка. Мы с готовностью кивнули. Она расстегнула молнию на своей вместительной сумке и извлекла пакет с пирожками, бутерброды с колбасой и баночку с солёными грибами. — Погодите, — сказала она, — сейчас посуду достану. Вскоре на столе появились тарелочки, чайные чашки. Лифтер разлил свою «нефть». Мы выпили, потом принялись жевать. От смущения я уставился в чашку, разглядывая узор. И тут меня как током ударило — знакомый рисунок. Бледные мотыльки в ромашках. Бабушкин кузнецовский сервиз. В голове замелькали обрывки детских воспоминаний: жиденький чай, пятиметровая кухонька, бодрые звуки радио… — У меня такой сервиз был, — пробормотал я. — Так это он и есть, — улыбнулась дамочка. — В смысле? — я поперхнулся пирожком. — Да всё просто, — она пожала плечами. — Твоя мама мне его передала перед смертью. Душевный человек. — Вы её разве знали? — Конечно, мы по соседству жили, — засмеялась она, будто рассказала анекдот. — Кстати, пора знакомиться, меня Тоней зовут. — Геннадий, — буркнул я. — А я Евпаторий, — подал голос лифтер. — В честь всесоюзной здравницы нарекли… Но для своих просто Ёвпа. Доброжелательность собеседников действовала успокаивающе. Но мне будто иголка в сердце вонзилась. Как такое может быть, чтобы мама любимый бабушкин сервиз кому-то подарила? Она же как зеницу ока его берегла, только по большим праздникам доставала. Неужели с возрастом поглупела? Если подумать, этот сервиз у меня должен был храниться… Жалко, что я так и не успел маму перед смертью навестить. Всё эти дела, суета чертова… — Давайте вернёмся на остановку, — робко предложил я. — А то троллейбус уйдёт… — Никуда он без нас не денется, — успокоил Ёвпа, но в глазах его читалась необъяснимая грусть. — Тридцатка тут вообще-то лет пять уж не ходит, — сказала Тоня, — нам повезло, случайный рейс... Едкий пот лился ручьём, заливая глаза. Я вытащил конец шарфа и вытер лицо. Повестка пришла, а я тут сижу с какими-то люмпенами и лакаю густое винище. Мерзко всё это, непривычно. Я внимательно посмотрел на лица собеседников, смутная тревога охватила меня. — Вы кто такие?! — вдруг выкрикнул я. — Это что за район? Где тут улица Полимерная? У меня что, галлюцинации? — Ты меня пощупай, если сомневаешься, — рассмеялась Тоня, отряхивая снег с воротника и расстегивая пуговицу на пальто. Я отвёл взгляд, не в силах выдержать показное кокетство. И в этот момент, как будто с небес, раздался хриплый голос: — Эй, братва, что вы там сидите? Через пелену снега, на балконе седьмого этажа, видно было тощего мужичка в трениках и майке-алкоголичке. — Мы тут культурно отдыхаем, — крикнул Ёвпа. — Давай, подтягивайся! Это Витек, слесарь, — пояснил он нам. — Ща, мигом! — крикнул Витек. — У меня и брага есть. Фигура на балконе на мгновение скрылась за дверью, потом выскочила назад. Витек с небывалой беспечностью уже перелез через перила. Засунув бутылку в карман, удерживаясь одной рукой за перила, он потянулся другой рукой к ветвям огромной березы, растущей под окнами. Ухватившись за тонкие верхние ветки, бедолага с тихим визгом прыгнул. Тело его прошуршало в ветвях, потом послышался хруст. Чудом Витьку удалось зацепиться одной рукой за сук где-то на уровне третьего этажа. Его тело качалось в воздухе, будто акробат выполнял пируэт в цирке. С ноги сорвался тапок и полетел в сугроб. Некоторое время слесарь висел, извиваясь, пока, наконец, не сорвался. Крик резанул по нервам, тело с глухим ударом шлепнулось в снег. Я отвернулся, чувствуя прилив крови к голове и укол от лопнувшего под кожей сосуда. Позже я заставил себя снова взглянуть. Тело Витька судорожно дергалось в сугробе. Он пытался встать, но не мог. Ёвпа подошел к нему, выхватил уцелевшую бутылку браги и, не обращая внимания на страдания приятеля, вернулся к нам. — Ничего, оклемается, приползет, — равнодушно сказал он, откупоривая бутылку. — Кто брагу будет? Ёвпа разлил мутную жидкость по чашкам, и я, не раздумывая, выпил, ощутив ядовитый запах сивухи. Брага мигом ударила в голову. Мне показалось, что никогда не приходило повестки. Что все это — уловка, чтобы избежать одиночества перед самым концом. Но гражданский долг все еще клокотал в грудине, как умирающая в клетке птица… Наверное пора собраться, найти чертов троллейбус, ехать дальше, хотя направление было изначально неверным. Обидно: всю жизнь я подчинялся каким-то алчным куроцапам. Впитывал ложные ценности повальной коррупции. Погряз в лицемерии, помогал мутить схемы, не найдя свободного дня, чтобы вырваться к больной матери. Зачем все это? Какая-то липкая копоть застилала мне разум долгие годы. Силы иссякли, голова наливалась чугуном, чтобы бессильно упасть на покрытый коростой шершавого льда стол. —4— Я проснулся в темноте. Фонарный свет окрашивал в желтые тона снег на детской площадке. Странно — в окружающих домах не светились окна, за исключением одного-единственного, на девятом этаже. Снег продолжал сыпать, но благодаря морозу стал более легким и редким. Мои компаньоны сидели за столом нахохлившись. На их шапках и воротниках осели целые сугробы. — А, командир! Проснулся, — обрадовался Ёвпа, отдуваясь и стряхивая снег с плеч. — А мы тут тебя уже поминали добрым словом. Не переживай, сейчас на рыбалку двинем. — Зачем? — пробормотал я. — Эти, как их… устои будем укреплять, — пояснил он. — Зимняя рыбалка — это традиция предков. Тут прудик во дворе есть… Тоня, ты как? — Я только за, ребятки. — Тоня подняла глаза и улыбнулась. — У меня пирожков еще навалом, — добавила она, показывая сумку. — Да и термос с чайком припасен. — А как же троллейбус? — вяло спросил я. — Да никак! — отмахнулся он. — Плюнь и разотри! До утра времени — вагон. Мы пошли по узкой тропинке мимо пустого детского сада. Снег поскрипывал под ногами, вечерний сырой мороз пробирался под одежду. На пустыре оказался пруд с бетонными берегами, окруженный молодыми тополями, застывшими, словно танцоры с поднятыми руками. На льду пруда стоял шатер, освещенный изнутри керосиновой лампой. Возле черной лунки стояли раскладные стулья. Мы уселись рядком. Тоня достала трехлитровый термос, налила в кружку крепкий чай, щедро разбавленный ромом. От кружки поднялся густой пар. Тепло разлилось по телу, только сейчас я осознал, как замерз. Вся жизнь сузилась до этой чудной минуты — зимняя рыбалка в пруду, где, наверное, отродясь не водилось рыбы. Ёвпа ловко собрал раскладную удочку, повозился с леской, насадил приманку и опустил крючок в свинцовую, непроницаемую воду. Мы завороженно смотрели на поплавок. А потом к нам приковылял замерзший до синевы Витек. — Пацаны, закурить есть? — спросил он, стуча зубами. — Ты как, Витек? — Ёвпа протянул ему сигареты. — Да ничего, нормалек. Поясница только, сука, ноет. Витёк плюхнулся прямо на снег, закурил и задрожал от холода. Тоня сунула ему в руку кружку с горячим чаем. А меня почему-то привлекло одинокое светящееся окно на девятом этаже. — Ребят, а почему везде в окнах темно? — спросил я. — Дома старые, под снос пойдут, — ответил Ёвпа. — Людей расселяют. Тут небоскрёб будет, башня «Интеграция». — Куда расселят? — На Николо-Архангельское в основном. Там одни пенсионеры, народ ненадежный… — А кто в той квартире со светом живет? — Архип Харитоныч, отставной военком, — сказала Тоня, прихлёбывая чай. — Он по ночам почти не спит, телевизор смотрит. — Мне бы к нему, — мечтательно сказал я. — У меня повестка… — Правильно! Архип Харитоныч мужик дельный, к нему вся округа за советом ходит — если беда случилась или здоровье шалит. Говорят, он в молодости священные книги евреев изучал, мудрости набрался. — Ну так пошли, чего тянуть? — оживился Ёвпа, отложив удочку. — Всё равно клёва нет. Собрались быстро. Гуськом двинулись к дому, стараясь ступать в след друг за другом. Ёвпа шёл первым — его огромные валенки оставляли глубокие лунки, по которым было удобно идти. Только неугомонный Витёк носился в сторонке, поднимая снежную пыль. Домашние тапки слетали с босых ног. Упрямый слесарь то и дело нырял в сугроб, искал их, натягивал обратно и снова бежал вперёд. Наконец, мы зашли в темный и холодный подъезд. Пахло кошками и сырыми половиками. Лифт не работал. Следом за Ёвпой мы начали подниматься пешком. На пятом этаже меня остановила сильная отдышка. Пришлось присесть на ступеньки, чтобы прийти в себя. Остальные терпеливо ждали. На седьмом этаже нас ждал сюрприз: лестница уперлась в стену. Прохода дальше не было. — Черт! Забыл совсем… — хмыкнул Витек. — Через квартиру бабки Макаровны пройдем. Строители панели не той стороной уложили. Мы спустились обратно на шестой этаж. Витёк толкнул дверь одной из квартир — она оказалась незапертой. Один за другим мы протиснулись в тесную прихожую и прошли в гостиную. В кресле, напротив включённого телевизора, дремала пожилая полная женщина в байковом халате. Свет от экрана падал на её морщинистое лицо, делая его мертвенно-бледным. — Эй, Макаровна, ты чего — спишь или уже померла? — громко крикнул Витек. — Помрёшь тут с вами, — буркнула пенсионерка, приподнимаясь. — Третий год в очереди. Всё начальство вперед хоронят, нахалы. То депутаты, то сынки чьи-то лезут. А у меня пенсия — с гулькин нос. — А ты в колумбарий определяйся, — нагло предложил Витек. — Не по-божески это, — вздохнула она. — Сам знаешь, батюшка велит в землю ложиться, к червячкам. — Ну ладно, — отмахнулся Витек. — Ты спи дальше, Макаровна. Мы к Архипу Харитонычу. Макаровна только покачала головой и снова задремала. Мы же пересекли гостиную и зашли в спальню старухи. Витек придвинул табурет, влез на него и дернул за шнур, свисавший с потолка. Открылась створка люка со встроенной раскладной лестницей. Витек разложил лестницу и полез первым наверх. Его примеру последовали остальные. В квартире на седьмом этаже никого не было. Только смятое мужское белье валялось на полу. На тумбочке стояла вскрытая банка рыбных консервов. — Где же Петровы? — удивился Витек. — Видно, очереди дождались, — съехидничал Ёвпа и рассмеялся. Мы вышли на лестничную клетку, затем поднялись на девятый этаж. —5— Старый военком дремал в кресле в гостиной. Как положено заядлому рыбаку, в теплых камуфляжных штанах на помочах. Только рисунок на майке показался мне игривым: профиль поэта Мандельштама, каким его изображал художник Лев Бруни, был помещен в красный перечёркнутый кружок с надписью снизу: No pasaran. Стены гостиной покрывали пластиковые панели, имитирующие интерьер бревенчатой русской избы. В углу, перед старинной иконой, мерцала лампадка. На стене висели три портрета в массивных бронзовых рамах: Феликс Дзержинский, барон Унгерн и Алексей Косыгин. В другом углу стояла искусно выполненная деревянная статуя Анубиса. Отполированное жёлтое дерево блестело в мягком свете, а шакалья морда с острыми ушами и перламутровыми глазами словно пристально наблюдала за гостями. Подобная статуэтка, только меньшего размера, когда-то украшала кабинет дядюшки. Я знал, что египетский бог сторожит весы, на которых взвешиваются сердца покойников. Телевизор работал без звука, и зловещие тени от экрана плясали на лысине хозяина. На спинке кресла висел френч плотного сукна, без погон. — Здравствуй, Архип Харитоныч, — поздоровался Витёк. — Гостя к тебе привели. Душа, можно сказать, страждущая. — А? Чего? — военком встрепенулся от раздумий, нехотя вернулся в реальность. Меня подтолкнули вперёд. Я замялся, опустив взгляд. В голове крутилась нелепая фраза: «Жизнь моя, товарищ военком, пролетела в суете и грехе». — На рыбалку ходили? — зевнул военком. — Ходили, только не клюёт ни черта, — пожаловался Ёвпа. — На что ловил? На хлеб? А надо было на опарыша. Я вчера такого леща вытащил, — военком развёл руками, показывая размер. — Промерзли небось? Самогона хотите? Он поднялся, достал из буфета бутыль и стаканы, поставил на стол. Налил каждому. Выпили. Тоня тяжело вздохнула, тайком утерла слезу. Ёвпа с чувством перекрестился на икону. — С чем пожаловал? — спросил меня военком. — Повестка у меня, — ответил я, — только она на адрес прописки пришла, с собой нету. — Чудак-человек! А где я тебе штамп поставлю? На заднице? Документы другие имеешь? — Есть справка из медцентра. — Давай сюда. Разберёмся. Архип Харитоныч порылся на нижней полке буфета и вытащил старую канцелярскую папку. Несколько минут он листал её, хмуря густые брови. — В личном деле сказано, ты к ракетным войскам приписан. — Так точно! — ответил я. — В институте военная кафедра была. — Троечник, небось? По глазам вижу, что военное дело учил спустя рукава. Стыдно! В случае ядерного удара твоя тройка тебе вряд ли поможет. В наше время либо «отлично», либо сразу на Соловки… Я до сих пор азы помню: по команде «вспышка слева» падаешь вправо и автомат телом прикрываешь. Ну да ладно… Ты лучше скажи, в Бога веруешь? — Верую, — тихо сказал я. — А в каком году крестился? — В девяносто втором. — Ну, тогда уже можно было… А то многие в восемьдесят седьмом попёрли наперекор, а государство запрещало. Некрасиво это. Государство — превыше всего. — Да он свой парень, — вставил Витёк. — Тосты не пропускает, пьет без халявы. — Вижу его насквозь, — проворчал военком. — Хлипкий он, болезненный, бледный какой-то. Если нас межконтинентальными накроют, от него толку будет как с козла молока. У тебя, парень, гемоглобин низкий, поди? Ты часом не либертарианец? — Нет, менеджер проектов… — Хрен редьки не слаще! Поганая профессия. Вот мой дед чеботарём был — до сих пор его сапоги на антресоли храню. Семейная реликвия. Провоняли, правда… Всё недосуг скипидаром от плесени протереть. — Вы его сильно не браните, — попросила Тоня. — Он маму пять лет назад похоронил, до сих пор горюет. — Ладно… — смягчился военком, — может, отпустить его с миром? — Отпустите, Архип Харитоныч, — пропела Тоня сладким голоском. Старик достал из ящика буфета штемпельную подушку и две печати, плеснул себе ещё полстакана самогона, подышал на каждый штемпель и поочерёдно прижал их к пожелтевшей бумаге. — На, держи, — протянул он мне справку. — Теперь не переживай, все отметки на месте. —6— Когда мы вышли на улицу, пришлось зажмуриться — глаза резал ослепительный свет. Снег прекратился. Пышные сугробы отражали лучи восходящего солнца. Глаза слезились — невозможно было смотреть по сторонам. По извилистой тропинке мы подошли к арке, а затем направились к троллейбусу. Он стоял с поднятыми «рогами» и открытыми дверями, готовый к отправлению. Тоня и Ёвпа зашли первыми, сели рядом со старушкой, которая, похоже, всю ночь провела у гроба. Витек остался курить на улице. Когда я забрался в салон, меня охватила такая усталость, что я испугался: больше не смогу идти. — Мне бы прилечь, — прошептал я, не дойдя до сиденья и опускаясь на пол. — Ложись сюда, милок, — сказала старушка, указывая на гроб. — Погоди, я крышку сниму, — вмешался Ёвпа. — А ничего, что я там вздремну? — спросил я, но глаза уже смыкались, накатывала сонливость. — Поспи, милок, тебе там будет уютно, — ответила старушка. Ёвпа помог мне снять куртку и залезть в мягкое ложе, покрытое белым шелком. Двери закрылись, загудел мотор, троллейбус тихо поплыл вперед. — Даст бог, к обеду управимся, — сказала старушка. — Как же так? — плаксивым голосом затянула Тоня. — Такой молодой… — Болел тяжко, один жил, — пояснила старушка. — Если бы не я, некому было бы похоронить. Нынче пособие получить — хождение по мукам, вот и гроб со скидкой взяла… С могилкой значит, как договаривались, поможете? — обратилась она к Ëвпе. — Как обещал, так и сделаю, — буркнул обижено тот. — Что мы басурмане, что ли… Мне хотелось вмешаться в эту странную беседу, но я уже не мог пошевелить губами. Ноги и руки онемели. Вдруг я вспомнил, что в кармане куртки осталась справка с отметками военкома. На мгновение мне стало тревожно: наверняка ее потеряют в суматохе. Но затем наступило сладостное умиротворение. Троллейбус тихо покачивало, я закрыл глаза. — Следующая остановка — кладбище, конечная, — хриплый голос водителя из динамиков прозвучал торжественно. Автор: TNTim
Следующая публикация
Комментарии 2