В какой степени можно пенять простому украинцу на все происходящее?

Он, бендяга, сегодня и обокран, и испуган, и оболванен. Что он может сделать и за что отвечать?

Действительно, тяжесть ответственности за кровь, за проданную страну, за убийство Будущего (это главный грех) лежит на властях всех уровней. Но обычный украинец, по моему мнению, не безвинен. И согрешил он не тогда, когда данатил ВСУ, называл жителей Юго-Востока "колорадами" или ел на камеру тушенку "Луганчанин в собственном соку". Он согрешил раньше.
Желание жить в Европе - вот начало. И вот почему.
Европа, как котел, кипящий религиозными, философскими и культурными проблемами, украинцу неизвестна, непонятна и, в общем-то, не нужна. Моцарт, Бах, Хайдеггер... украинцу так же не интересны, как не интересны они любому домашнему животному. А уж культурный слой Средневековья, с его монатырями и университетами, это вообще другая галактика. Украинцу сказали, и он согласился (здесь и есть грех), что Европа, это ровные дороги, вкусный кофе и большая пенсия. Все. Вкусный рай без метафизики. И он - украинец - достоин наслаждаться всеми этими пряниками вместе с коренным европейцем. А за что?
Ты что прокладывал с испанцами и португальцами морские кругосветные пути? Или создавал вместе с немцами философские и научные школы? Или вместе с французами был законодателем всевозможных мод? Я уже молчу о том, что ты не лил кровь вместе с европейцем в Крестовых походах или Тридцатилетней войне. У тебя было просто совсем другая история. Тоже интересная и горячая, но своя.
И вдруг ты, напрочь чуждый внутреевропейской судьбе и проблематике, заявляешь о том, что стандарты жизни Европы тебе близки и ты должен там быть. Совсем как африканец, плывущий на досках из Африки на условную Лампедузу.
Это и есть грех. Все остальное - отрыв от личной судьбы и истории, принятие ЛГБТ повестки, война с Церковь на родине и т.д. - это производные. Производные изначального, совершенно хамского желания погреться у чужого очага, плюнув на прощанье на образа в родной хате.
А знает ли украинец... Кстати, русский тоже. Знают ли восточные славяне, что бытовой комфорт никода не был целью Европы? Социальные гарантии, уютные гостинницы и прочая светотень европейской цивилизации, это что? Это побочный продукт всей европейской истории. Европеец, он, как Колумб. Тот искал Индию, а нашел Америку. То есть открыл не то, что искал. А Европеец искал всемитрную власть, а нашел всего лишь теплый быт. Да и то, до времени.
Европеец это Фауст. Он хочет власти, фактической и магической, даже ценой продажи души. Когда европеец еще был сплошь один католик, он хотел всемирной власти во имя Римской Церкви. Со временем он хотел той же власти, но уже вопреки Богу и во вражде с Ним. И душу он-таки продал. За известное "остановись мгновенье, ты прекрасно".
Вот в это-то "остановившееся мгновенье", ни разу не будучи Фаустом (даже не зная кто это) влюбился бедный украинец. В цену проданной души, в иллюзию вечной сытости, в красивую картинку. В фаустову мечту.
Тот же диагноз касается множества русских, которые нектритично влюбились в то же самое. Русского предателя от украинского недоумка отличить невозможно. У них один язык, одни мысли и одна идеология. Но Россия, как целое, все же (как оказалось) обладает остатками аскетической трезвости, способностью различать скрытые опасности и угрозы. Россия просто не согласна продавать душу. Вот и вся антропологическая разница. Но разница величайшая.
Горько разделить участь Фауста, ни одной чертой на него не будучи похожим. Но такова историческая плата за любовь к чужим витринам.
И конечно, украинца обманули. И европейские лжецы, и собственные политические жулики. Но украинец слишком быстро и легко всосал в себя примитивную ложь. Все-таки он дал согласие на предложение обменять свою землю/историю/веру на допуск к чужому столу. Пусть даже в качестве официанта.
Протоиерей Андрей Ткачев.

Дети войны. Мученица Татьяна. Подвиг дочери священника.

"Девятилетняя Таня громко плакала, когда из их избы выводили мать с отцом, старшего брата и раненого красноармейца, которого они прятали на чердаке. Красноармеец не мог идти, его волочили за ноги по земле.
А он, задыхаясь, просил прощения:
– Знал бы, что так обернется, сам бы себе пулю в лоб пустил…Не держите зла, люди добрые! А этих выродков не минует кара народная…
Но прозвучал выстрел и красноармеец замолк. Отец перекрестился, попросил у Господа прощения и сказал без страха, но умоляюще:
– Детей пожалейте…
Тогда к нему подошел немецкий офицер-эсесовец, что был за старшего, и спросил:
– Ты, поп, безбожника прятал. Зачем?
Отец посмотрел немцу прямо в глаза и ответил гордо:
– Я русский поп. А этот замученный безбожник гораздо ближе к Господу, чем любой верующий солдат вашей Армии.
– И дети так же думают? – с усмешкой спросил немец.
– Нет, нет! – спохватился отец.
– Они маленькие, они…
– Не думают совсем, – закончил фразу немец и дал знак главному полицаю Витьке, отпетому уголовнику, которого фашисты назначили на эту должность после того, как выпустили из тюрьмы.
Витька ударил отца прикладом по голове. Отец, бездыханный, упал на траву, но получил еще несколько ударов, так, на всякий случай. Красные ручейки крови побежали по зеленой траве к ногам эсесовца.
– Патроны бережешь? – спросил он, отступая в сторону.
– Патроны всегда в цене, – ответил Витька с гнусной ухмылкой.
Тут мать закричала истошно, бросилась к отцу и обняла его окровавленную голову.
– И умерли они в один день! – захохотал Витька и ударом приклада сломал женщине шейные позвонки.
И тогда тринадцатилетний сын Василий, стоявший до того словно в ступоре, бросился на Витьку и вцепился ему в горло. Витька захрипел от испуга, выронил винтовку и попытался освободиться от медвежьей хватки совсем не богатырского вида подростка, но не смог. И лишь помощь другого полицейского заставила Василия разжать пальцы. От удара рукояткой нагана по затылку он упал на колени, удар ногой бросил Василия плашмя на землю. Витька к этому времени очухался, схватил вилы и в бешенстве стал колоть ими своего обидчика. Он бил и бил его уже мертвого, пока даже руководивший экзекуцией эсесовец не поморщился и не приказал прекратить бессмысленное избиение.
А Таня к этому времени перестала плакать. И даже слезы высохли. Она просто стояла во дворе и наблюдала, что же творят эти изверги в человеческом обличии. Только глаза ее стали не по-детски серьезными, да волосы вдруг поседели в одночасье.
Увидев ее такой, эсесовец отвернулся, и хриплым голосом приказал не трогать сошедшую с ума девочку. Впрочем, не из жалости. Его обуял какой-то суеверный ужас, причину которого он не понимал, да и не хотел понимать. А полицаи облили избу бензином и подожгли. Она тут же вспыхнула, весело потрескивая и пуская в небо клубы черного дыма.
И тогда Таня спокойно и не спеша взошла на крыльцо полыхающей избы и прошла в сени. Эсесовец и полицаи с интересом наблюдали за происходящим.Уже начала оседать крыша избы, когда Таня снова появилась на улице. Под мышкой она держала большую тряпичную куклу, а в руках икону в серебряном окладе.
Она остановилась напротив полицаев и неожиданно перекрестила их.
– Ты что? – рассмеялся Витька.
– Родственничков своих крести, а мы живые еще.
– Они в Раю. Им уже не нужно мое благословение. А вам еще грехи отмаливать, да отмаливать… Но вот времени на это уже не хватит.
И тут рухнула изба. Все бревна, как и положено, устремились вниз, выбросив в небо целый фейерверк искр, и лишь одно, совершенно непостижимым образом выстрелило, как из катапульты, пролетело около двадцати метров, убило трех полицаев, да еще больно ударило по плечу их начальника – немца. А Таня, стоящая рядом, осталась невредимой.
– Вот оно, наказание Божие! – сказала она.
Эсесовец, держась за плечо, быстро покинул негостеприимный двор и в панике побежал к штабу. А Таня, не обращая внимания на нестерпимый жар, помолилась над телами своих родных, красноармейца, потом подошла к одному из убитых полицаев, нашла у него в кармане гранату, вспорола штык-ножом куклу, засунула гранату внутрь и вышла из калитки. Она шла по большаку, громко творя молитвы, а бабы осеняли ее крестными знамениями со своих огородов.
– Жаль девчушку, с ума сошла от горя, – сказал кто-то.
– Нет, нет, Святая она! – возразил другой голос.
– Ну уж! – подумала Таня. – Святые левую щеку подставляют, когда их по правой ударят, а я…
А о том, что "нет большей благости, чем положить живот за други своя", она не подумала. Так, размеренно и не спеша, подошла Таня к немецкому штабу – бывшему деревенскому клубу. У штаба стояли четверо немецких офицеров. Они уже прослышали о странной девочке с иконой, но не знали, что с ней делать…
Таня громко, нараспев прочитала «Отче наш», поцеловала икону, поставила ее на скамейку рядом с забором и вплотную подошла к немцам.
– Разве не говорил Господь в своих заповедях «Не убий»? – спросила она их. – А еще сказал Господь «Не суди, да не судим будешь!» А вы осудили родителей и брата моего за любовь к ближнему. А за любовь разве судят? За любовь разве убивают?
На крыльцо штаба вышло еще три гитлеровца – генерал и два полковника. Они с интересом, но и с настороженностью, стали наблюдать за девятилетней проповедницей.
– Вот и остались мы с Ксюшей одни, – продолжала говорить Таня, указывая на свою куклу.
- Мы любим друг друга. Да, Ксюша?И Таня поцеловала куклу в шею. При этом она незаметно ухватилась за кольцо гранаты зубами и выдернула его…
– Горе вам, пресыщенные ныне! Горе вам, смеющиеся ныне! Ибо восплачете и возрыдаете, – успела сказать Таня и раздался взрыв.
Будто и не граната взорвалась, а бомба. Все семеро немецких офицеров упали, как подкошенные. А целый рой осколков раскрошил окна бывшего клуба, откуда послышались крики раненых. Таня тоже упала бездыханной. Но не оказалось на ней никаких ран, даже одежда не порвалась. И Светлый лик Богоматери не пострадал. Икона даже не шелохнулась от взрыва. Потом ее сумел забрать кто-то из местных жителей. Он же и Танину могилу отыскал. А спустя долгие – долгие годы небольшую часовенку над ней срубил. Но местные ее Храмом Мученицы Татьяны называют."