ВДОХНОВЕНИЕ

Простого дня печальное начало. Знакомой кухни маленький квадрат. Она ругалась, плакала, кричала, Умножив обвиненья вО сто крат. Как снежный ком, росли её обиды. Вершился суд. Виновный – на скамье. И плакал дождь, как будто панихиду Справлял по мирной жизни в их семье. А он молчал, в окно уткнувшись взглядом, Не отрицая собственной вины. Он знал одно - что глупо ждать пощады От той, что жаждет крови и войны. Лишь мял в руках дрожащих сигарету, Глотая боль, гадая без конца: Кто перед ним сейчас? Она ли это? - Нет, он не видел этого лица! А в час, когда призывно замолчала Она, платок победно сжав в горсти, Он не сказал: «давай начнём сначала» И не сказал привычного «прости». Надел пальто, понуро в осень вышел, Забыв про зонт, не взяв с собой ключи. И начал дом стихать - всё тише, тише... И вдруг погас, как пламя у свечи. И лишь часы на стареньком комоде Выстукивали громко на бегу: Вот так любовь средь бела дня уходит, Когда её совсем не берегут. Юлия Вихарева

В московской гостинице, где довелось мне однажды провести ночь, полно было немецких пенсионеров. Чистенькие, улыбчивые. Гуляют по миру: сегодня в Москве, завтра в Греции или в Австралии. Щебечут, вызывая во мне злобную досаду: они заслужили ухоженную, жизнерадостную старость, мы — нет. Ночь в «Украине» обошлась мне в две тысячи рублей — месячная зарплата воронежских врачей-учителей. [дело происходит в начале 2000-х] Какая тут Австралия, они в соседнем-то городе родных не навестят. Возле дома я часто встречаю старичков — «дрожащие огни печальных деревень». Они собирают бутылки и банки. Мы почти с ними знакомы, я оставляю для них бутылки у подъезда и примеряю их старость на себя. Австралия, блин… Может, и я буду бутылки собирать. Или на рынке побираться. Мы все тут без роду и племени. Лишенные наследства. Матушка моя жила невпопад. Старость свою они с отцом встретили порознь: он уехал в деревню своего детства, а она осталась в старенькой городской квартире. Ни малейшей ценности для туристического бизнеса матушка не представляла. Ее сбережения обесценились реформами, а при дележе страны достался ей ваучер ценой в бутылку водки. Не создала она для Родины ничего такого, чтобы получить взамен пристойную старость. Месячной ее пенсии хватило бы лишь на сутки в «Украине» плюс на метро проехать. Всю жизнь она работала инженером в проектном институте, и в семье на всем экономили ради кооперативной квартиры. В прежние годы матушка много шила. На себя, на меня с братом, пока мы были младенцами, потом школьниками. А внуки ее родились к перестройке, и шитье на них было совсем невпопад. В магазинах всего полно, и внуки с внучками не желали носить сшитое бабушкой. Давайте я вам что-нибудь подлатаю, предлагала матушка, вот курточка совсем ведь новая; ну дырка, а мы ее заделаем. На дырку нашивалась какая-нибудь аппликация, матушка приносила куртку, очень довольная, и просила еще что-нибудь дать ей в ремонт. Давайте носки заштопаю или вот эту маечку зашью… Она приходила к нам и держала в руках газету, иногда пыталась читать ее, надев очки, но быстро утомлялась. Порой засыпала в кресле, а я думал: «Ну, мам, что б тебе дома лечь в постель и спать, спать сколько хочешь…». Нет, приходила и засыпала у нас. Потом встрепенется: «Ну расскажи мне, расскажи, как твоя работа, чем ты сегодня занимался?» Сдерживая раздражение, я говорил ей, сволочь, одно и то же: «Ну что, мам, да как всегда. Встал. Умылся. Позавтракал. Пошел в редакцию. Встречался с разными деятелями — бизнесмены там, политики, чиновники. Общался и с нормальными людьми: учителями, врачами, просто жителями, жертвами ЖКХ или чиновников. Работал дома за компьютером». И каждый раз матушка счастливо улыбалась, гладила меня по руке или спине и говорила одно и то же: «Ой, ну как же хорошо, как я люблю, когда ты мне вот так рассказываешь!..» Жена предлагала ей чего-нибудь перекусить с нами, и матушка обычно отказывалась — нет, ой, что вы, я такая сытая! — но потом мы ее убеждали: это и не обед вовсе, а так, под разговор, и она соглашалась и ела, нахваливая. А мне было вечно некогда сидеть с ними, нужно было зарабатывать на большую семью, и я шел к компьютеру и иногда приходил к ним на кухню, чтоб выпить вместе чашечку кофе; я вот он, просто дела отвлекают. Хотя какие уж там особые дела… Разговоры их были все о том же — детки, здоровье их и учеба и как страшно жить стало на свете. Обе — мамы, просто разных поколений, и порой разговор их сбивался на тему справедливости: ты детям всю душу, а они… Чем взрослее, тем несправедливей. Как в притче о злой девушке, которая сказала влюбленному в нее парню: хочешь, чтоб я поверила в твою великую любовь? Докажи — принеси мне сердце твоей матери. Он пошел и вырвал сердце матери, побежал обратно, споткнулся и упал. И сердце материнское спросило его: ты не ушибся, сынок? Притча казалась мне наивной до идиотизма, но однажды мы с женой были одни и смотрели телевизор, и там кто-то повторил эту притчу; я видел, как сжались ее руки, а лицо опухло и стало некрасивым, она широко раскрыла глаза и не шевелилась, чтоб слезы не упали. Иногда в матушкиной квартире что-то ломалось, и она робко жаловалась по телефону, извиняясь, что отнимает время. И очень радовалась, когда я или брат приходили к ней починить телефонный шнур или смеситель в ванной. Суетливо накрывала стол: чай, дешевое печенье — и вела все те же разговоры: ну расскажи, сыночка, каким был сегодня твой день. А потом не раз звонила по телефону: «Ой, да спасибо вам, мои хорошие, ну как же замечательно у меня теперь все стало, а то я уж и не знала, что делать. Ой, да какие ж вы молодцы у меня, умные и умелые!..» Одевалась матушка по принципу «мне этого достаточно». Нас с братом даже укоряли за глаза: мол, приличные люди, а матушка их в тряпье каком-то ходит. Мы ее допрашивали: мам, давай мы тебя в санаторий отправим, пальто купим или сапоги новые, но ей ничего не было нужно. Мы что-то покупали, а она прятала это в шкаф. Однажды слух дошел, что она просила милостыню на рынке — к позору двух благополучных сыновей и к полной нашей растерянности. Ну что с ней поделаешь?! Она старалась хоть что-нибудь оставить после себя детям. Наследство — как свидетельство, что она жила в этом мире. Квартира, например, — старая «брежневка» в доме, в котором начинают обваливаться балконы. Какой уж тут «родительский дом»… Одно пепелище. Жизнь ее уместилась в несколько коробок: старые вещи, смысл которых был ясен только ей, и пакет с фотографиями. Юная, молодая, дети, родственники, друзья, сослуживцы. На фотографиях она была школьницей, чьей-то первой любовью, невестой, и вся жизнь была у нее впереди. Я сидел у нее на руках ангелочком в белых кудряшках, и тогда она не знала, что однажды я приду, а она, старая и беспомощная, будет лежать на полу в жалкой ночной рубахе. Брат позвонил: что-то не так; мы тут зашли к матери, а она храпит в туалете и дверь не открывает. А тут и жена моя нервничала: мать, мол, обычно каждый день звонит, а вчера — нет. И сегодня не звонила… Мы быстро собрались и поехали. Она не храпела во сне, когда брат нашел ее. Она хрипела. Инсульт. Душа ее уже покинула тело, но вернулась, когда пришли сыновья, и пыталась подать им знак. Сутки или двое она провела в узком туалете, в котором дверь открывается внутрь. Брат выломал дверь — матушка лежала на пороге. Вызвали «скорую». Мы пытались ее поднять, а она говорила сквозь окоченевшие губы: «Бо-на, бо-на». Мы понимали, что больно, и не знали, что делать. Иногда она открывала глаза, но в них ничего не отражалось. Мы ходили по квартире, стояли возле матушки, смотрели на нее. Потом догадались: подоткнули одеяло под ее неподвижное тело и перенесли на диван. Прохладный зал в больнице, и она лежала там под капельницей на тележке среди других умирающих. Голая старость, накрытая простыней. Живому там было бы холодно. Я трогал ее руку и говорил: «Мам, это я». Пальцы на ее правой руке вздрагивали, она дышала чаще, но глаза ее больше не открывались. Будто кто-то махал платочком с отплывшего корабля — туман его поглощает, уже ничего не видно, только эхо доносится. Зря, наверное, я звал ее. Мучил только. Ей повезло: она не загрузила родных и близких тягостной болезнью на годы, чтоб подавать утку, кормить с ложечки и мыть ее неподвижное тело… Ей повезло: она умерла в три дня. Скоренько так, чтоб не отрывать нас от важных дел. Но я и теперь слышу, как там, за туалетной дверью, капало время: пять минут, полчаса, ночь, утро, день, еще ночь… Может, в эти длинные часы она вспоминала, как долго умирала ее мать. Вся семья тогда была прикована к слишком узким вратам: бабушка никак не могла в них протиснуться, хотя была очень худой. В детстве она казалась мне противной старухой. Все следила, учу ли я уроки. Я помню: когда матушка умирала, когда умерла, и были похороны, крышка гроба у подъезда, соседи, яма, крест, — я машинально что-то делал и говорил. А через неделю после похорон мы с женой пошли на рынок, она подошла к киоску за ветчиной, а я стоял рядом, и вдруг слезы потекли по лицу, будто что-то во мне проткнули, и я ничего не мог с этим поделать. Жена молча обняла меня, бросив сумку, и прижалась, и какое-то время мы так и стояли с ней, обнявшись среди толпы, — два немолодых уже человека. Подушка со снами: от кошмаров до блаженных полетов. В снах есть места, где я никогда не бывал наяву, а во сне узнавал их: здесь со мной уже что-то происходило… Встряхнуть подушку, перемешать — и что-нибудь выпадет. Рулетка такая. Вот и выпало: я спускался по лестнице, а вдоль перил молча и неподвижно стояли люди. Среди них я увидел маму в длинном пальто, которого при жизни у нее не было. Я подошел и обнял ее, прижавшись щекой к ее щеке, и поцеловал волосы. Мы оба знали, что она мертва. У матушки подогнулись ноги: она не могла стоять — ведь у нее инсульт, и она так и не вышла оттуда; и я не знал, почему она оказалась здесь, в веренице живых людей вдоль холодной грязной стены. Она опустилась на каменный пол, и я поддерживал ее — как будто опускал в могилу. В том сне мы и простились окончательно. На годовщину с утра поехали с женой на кладбище. Зима в тот день была — как в новогоднем мультфильме. Хорошо там, на кладбище: полная тишина, снегом замело могилы и памятники. Мы не сразу нашли нашу могилку с березой. Расчистили дорожку и могилы мамы и бабушки, запачкав снег прошлогодней травой и ветками. Ну надо ж как-то отметиться. Постояли. Нарушать глубокий покой кладбища было кощунственно — может, кощунственнее даже, чем вообще не проведать маму на годовщину. Ворона присела на ветку, стряхнула маленький снегопад и долго разглядывала нас — молча и подозрительно. Выпили по полрюмки водки, съели по конфете, бормоча ритуальное «царствие небесное», и пошли обратно. Снег повалил, засыпая наши следы. Матушке ничего не нужно было от жизни. А если и было нужно, мы этого ей не дали. Были заняты благоустройством своих семей, а здесь всегда полно проблем. Она это понимала, но ей некуда было больше идти. Приходила и сиротливо заглядывала в наши семьи. Мы как бы заботились о ней, предлагали путевку или деньги, от которых она всегда пылко отказывалась. Однако долг перед родителями — святое дело, и нам удавалось деньги ей всучить. После смерти она их нам вернула, оставив две сбер-книжки, завещанные на сыновей. И несколько коробок со старомодным добром; выбрать из них что-то для пользования или в качестве сувениров трудно, выбросить — святотатство. Оставили все там, в комнате, — кроме фотографий. Те, кто купил потом матушкину квартиру, наверное, выбросили эти коробки; мы с братом этого не видели. Матушка уже знает разгадку самой главной тайны, а я — нет. Она не ходит ко мне во сне. Лишь один раз я видел ее, на годовщину. Она приходит почему-то к жене. И там, в темноте, они о чем-то шепчутся... Автор: Александр Ягодкин

Ну что может быть хуже больничной палаты, когда на улице лето, в окошко проглядывает солнышко, на синем небе ни облачка, а тебе туда нельзя. Вернее, в парк нельзя, постельный режим. А вот на небо…. Только попадешь ли туда, вот в чем вопрос. Любовь Михайловна лежала на высокой, чуть жестковатой койке и пристально вглядывалась в лицо врача, рассматривающего ее снимки. Пыталась угадать его настроение и даже о чем он думает. Но лицо было непроницаемым. Наконец он посмотрел на нее и сказал: - Ну что ж, не вижу больших причин для беспокойства. - Значит, операция отменяется? – с надеждой в голосе спросила женщина. - Нет, совсем наоборот. Результаты показали, что никаких противопоказаний нет и есть надежда на благоприятный исход. Все в наших руках, уважаемая Любовь Михайловна. Он слегка сжал ее руку и поспешно вышел из палаты. И в этом жесте, и в этой поспешности она усмотрела что-то неестественное. Было такое чувство, что этот врач старается успокоить ее, а самому неудобно ей в глаза смотреть. И зачем юлить? Сказал бы правду, как есть. Что надежды мало, крепитесь, но мы сделаем все возможное. С этими мыслями Любовь Михайловна отвернулась от окна, закрыла глаза и почувствовала, что они повлажнели. Да, в последнее время она стала слишком подозрительной. Но и в словах мужа и дочери тоже слышалась фальшь. Уж слишком радостно они говорили об этой «пустяковой операции», стараясь при этом посмеиваться, делая вид, что волноваться-то вообще не о чем! Зубы заговаривали. Все это казалось ей наигранным. К тому же она замечала пару раз, как муж и дочь ведут разговоры с врачом в коридоре. При этом лица у всех серьезные, лбы нахмурены. И все это подсказывало ей, что положение вещей серьезное, которое от нее скрывают. Да и самочувствие лучше не становится. Ей даже казалось, что хуже: ни сил нет, ни настроения, не говоря уж об этих болевых спазмах. «Как же это несправедливо! Почему жизнь такая короткая? А все эти их «Все будет хорошо, ты только не волнуйся» - плохая игра, чтобы не дать мне понять, насколько все серьезно», - думала несчастная женщина, а слезы непроизвольно текли по щекам. К вечеру немного успокоилась и стала размышлять. Как быстро пролетело время! И она неслась по жизни, думала, что все впереди! Сначала дочь растили, подросла, стали дом строить. А как же? Возможность есть, почему бы и нет? Все, как у людей. На работе не последний человек, старший экономист, а начинала с простого бухгалтера. Пришлось институт заочно окончить. Она всегда добивалась поставленной цели, к чему-то стремилась, не останавливалась на достигнутом! Но как только достигала одну цель, тут же появлялась другая. Люба так ясно вспомнила себя молоденькой девчонкой, только окончившей бухгалтерские курсы. Работу как раз искала и познакомилась с симпатичным пареньком Витькой, недавно вернувшимся из армии. Быстро у них все сложилось, замуж тут же позвал. А она уже поставила себе цель: выйти за него. Вдвоем-то легче жизнь начинать. Так и вышло. И какое же это было прекрасное время, полное надежд, планов на будущее! Жить переехала в их большую трехкомнатную квартиру. Со свекровью ладила, а свекор вообще тихий мужчина был, спокойный. От него лишнего слова не услышишь. А когда дочка родилась через год, он вдруг сам предложил разменяться. Разъехались в две однокомнатные. Пока Маришка росла, им было не тесно. А перед самой школой задумались: надо бы попросторнее жилье! Да и Люба в институте училась заочно, порой допоздна засиживалась за своими контрольными. Тогда и вложились в строительство дома всем миром. Родители с обеих сторон помогли, да и они с мужем, кое-что скопили. И кредит им в помощь под строительство. Сдюжили! Небольшой дом, но с отдельной спальней. И дочке в просторном зале свой угол отгородили двумя шкафами. Она после школы в институт поступила, а Любовь Михайловна свое уже отучилась на тот момент, экономистом стала. Зарплату повысили. Муж тоже не отставал, через год после нее диплом инженера холодильных установок получил. Работал на мясокомбинате, зарплата хорошая. Как только за дом с кредитом расплатились, так новый пришлось брать – машина нужна. Родители состарились, а у них дачный участок, за ним нужен присмотр. Потом Марину учили. Студентка. И обуть, и одеть нужно, чтобы выглядела не хуже, чем другие. Симпатичная девушка, жених появился. Так и шло время, как песок сквозь пальцы. Люба и не заметила, как появились первые седые волоски. Тело из сбитого и стройного превратилось в немногое рыхлое, стало непослушным. Одышка появилась. Работа-то сидячая. Ну а на тумбочке неизменный флакончик с корвалолом. Без него не уснуть. Незаметно менялись интересы, ценности, взгляды на жизнь. Куда-то исчезали старые друзья, появлялись новые знакомые, приятели. Все это Любовь Михайловна прокрутила в своей голове, будто фильм про себя просмотрела. И вот теперь она здесь, возможно, у последней черты… В палате сгустились сумерки. А в виски бил назойливый вопрос: и зачем все это, для чего? Куда неслась, к чему стремилась? К этой казенной кровати? Ей хотелось выбраться из сгущающейся темноты, хотелось к свету, к новой жизни! Вдруг на тумбочке задребезжал телефон. В трубке раздался наигранно-радостный голос дочери, потом мужа, тоже фальшиво-оживленный. О чем-то спрашивали ее, что-то рассказывали. Отделавшись дежурными «да» и «нет» Люба быстро попрощалась и отключила телефон.Сердце сжималось от тоски. Как они будут без нее? И почему она должна оставить их? Ведь она и сама не нажилась, не надышалась! А все эти разговоры: "не волнуйся, дорогая, ты поправишься" успокоения не приносили. Женщине из соседней палаты, наверное, тоже так же говорили, но ее уже нет, жизнь оборвалась. Страх, отчаяние, обида сдавили грудь тугим обручем. Ведь она еще не нажилась, не надышалась! Ну хоть бы еще один шанс! Один единственный! Она бы всю свою жизнь построила по-другому. Собрала бы мужа с дочкой, уехали бы все на море, на целый месяц! Нет, на два! И пусть она горит синим пламенем эта работа, и эта дача! Разве это главное в жизни! Только бы один единственный шанс! С этими мыслями Любовь Михайловна и заснула глубокой ночью, уставшая морально от своих тяжелых переживаний. Оперировал ее профессор, очень хороший и опытный хирург. Исход операции был успешным, и все ее страхи и опасения остались позади. Более того, оказались просто надуманными. У страха ведь глаза велики! Дочь и муж всегда были рядом и вот наконец забрали ее домой. Выписали Любовь Михайловну теплым летним днем. Дали список необходимых рекомендаций и пожелали скорейшего восстановления. Марина с Виктором вели ее к машине, Любовь Михайловна держала в руках цветы и расспрашивала, все ли дома хорошо. Ей так хотелось оказаться в родных стенах! И уже сидя на диване, с удовольствием оглядываясь вокруг она сказала: - Ну все! Сейчас поправлюсь и надо ремонтом заняться! Окна на пластик поменять, полы отциклевать, переклеить обои. Муж с дочерью переглянулись, но промолчали. Уж если мама что решила, то ее не переубедить! А море? Море подождет. Есть ведь дела поважнее! Hoчная собeceдница

Драгомировская каша — любимое блюдо Николая II Интересно, что царь Николай II был достаточно неприхотлив в еде. Он соблюдал посты, питался умеренно и предпочитал простые блюда. При дворе даже шутили, что если бы не императрица, то царь бы мог питаться только щами и кашей. В юности Николай любил печь картофель на костре в саду Аничкова дворца. Впоследствии, император с сыном не раз вместе пекли картошку в Александровском парке Царского Села. Когда началась Первая мировая война и Николай II стал верховным главнокомандующим, он окончательно перешел на простые блюда. К примеру, по утрам семья Романовых часто пила чай без сахара с лепешками. «Благодаря войне я понял, что простые блюда гораздо вкуснее сложных», — рассказал как-то Николай Второй генералу Мосолову. Постоянным блюдом в рационе императора были различные каши. Самой любимой кашей Николая была «драгомировская» каша. Её подавали к царскому столу почти каждый день. Происхождение этого блюда окутано тайной. Не известно, кто его придумал и ввёл в императорское меню. Известно только, что каша названа в честь великого русского генерала Михаила Ивановича Драгомирова. Что же представляет собой эта каша? Оказывается, «драгомировская» каша — это гречка с грибами! Но не простая гречка, а по-царски. Гречку варили с добавлением сливок, а грибы жарили в сливках. Кашу выкладывали на блюдо слоями, чередуя грибы и гречку. Сверху блюдо поливали грибным соусом. Каша получалась не только вкусной, но и очень сытной. Не удивительно, что царь так любил это блюдо. Фото: Император Николай II с сыном Алексеем

РОЗА ВАНОЦЦИ — ПАПА РИМСКИЙ АЛЕКСАНДР VI БОРДЖИА Александр VI Борджиа вошёл в мировую историю как самый развратный и аморальный первосвященник среди безнравственных пап-меценатов XVI в. Он родился в Испании и при рождении получил имя Родриго. Его матерью, носившей имя Иоанны Борджиа, была особа развратная и легкомысленная. Считается, что законный супруг Иоанны, зная о многочисленных изменах жены, не признал родившегося сына своим, а вскоре и вовсе ушёл от жены. Так, вместо фамилии Ленсуоли, мальчик получил фамилию Борджиа, ставшую одной из самых скандальных в истории. Когда он подрос, то покинул родную Испанию и отправился в Рим, где в то время занимал высокую должность его дядя. Сначала Родриго и не думал стать церковником, мечтая о карьере юриста или адвоката, а спустя некоторое время и вовсе выбрав военную службу. У обаятельного и остроумного юноши появились любовницы, многие из которых являлись супругами самых богатых и влиятельных господ столицы. О духовном чине при таком образе жизни думать не представлялось возможным. Женщины играли в карьере красивого, черноволосого испанца немаловажную роль, и даже собственный дядя, ставший папой Каликстом III, как поговаривали злые языки, также питал к племяннику далеко не родственные чувства. Именно он настоял на том, чтобы Родриго бросил службу военного и стал архиепископом Валенсии. Так беспринципный молодой юноша стал церковником, однако менять свой развратный образ жизни не пожелал. Но как бы много ни насчитывалось любовниц у Родриго Борджиа, связи с которыми были так мимолётны, что он даже не помнил имён своих пылких подруг, единственной женщиной, которой удалось надолго привязать его к себе, стала красавица Роза Ваноцци. Ещё в юности, когда в Валенсии будущий папа завёл любовную связь с Еленой Ваноцци, которую в то время подозревали в убийстве мужа, он не мог и предположить, что пройдёт совсем немного времени и его пламенные взоры падут на младшую дочь любовницы — прекрасную, юную Розу. Та, всегда казавшаяся скромной и немногословной, на самом деле была достаточно коварна и злопамятна. Решив отомстить собственной матери за смерть любимого отца, девушка попыталась это сделать при помощи Родриго, который уже давно оказывал знаки внимания двадцатилетней красавице. Намекнув любовнику матери на то, что и она, Роза, готова щедро отблагодарить его, девушка рассказала ему о своём плане. Борджиа, страстно желавший внимания прелестной особы, раздумывать долго не стал. Пользуясь приготовленным ядом, который убивал неугодных будущему папе людей, Родриго и в этот раз подсыпал отравленную смесь своей стареющей любовнице, а когда та на следующее утро неожиданно скончалась, вряд ли кто-то заподозрил архиепископа в убийстве. Так или иначе, а Роза своё слово сдержала, став очередной подругой Родриго Борджиа, которому было суждено прожить с ней в Валенсии долгих семь лет. Когда в 1458 году папа Каликст III доживал последние дни, он успел вызвать любимого племянника в Рим и отдать распоряжение о назначении его кардиналом. Родриго в то время исполнилось двадцать пять лет. Получив кардинальскую мантию, он стал правой рукой нового папы. Теперь многие вопросы решались через него, а хитрый юноша продолжал вести умную, просчитанную до деталей, политическую игру. Каждому папе (а их сменилось пять) кардинал непременно демонстрировал преданность, а за это папы не только приближали его к себе, но и прощали хитрому развратнику богохульство и порочный образ жизни. Все знали, что в доме Борджиа каждую ночь устраивают оргии, на которые собираются самые известные куртизанки страны, чтобы ублажить ненасытного кардинала. Однако о любимой Розе Родриго не забывал. Та не верила, что её любовник, не отличавшийся особой верностью, вспомнит её и пригласит к себе в Рим. Однако это произошло совсем скоро, и кардинал Борджиа тайно перевёз возлюбленную в Венецию, чтобы иметь возможность видеть Розу чаще. Он поселил её в роскошном доме, приставил к любовнице слуг, выполнявших любое желание черноглазой красавицы, и часто навещал ту, скрывая свою любовную связь с синьорой Ваноцци. Прошло много лет, а красота Розы не угасала. Она по-прежнему оставалась прекрасной и превосходила своим очарованием даже молоденьких девушек. К тому же возлюбленная прощала измены любимому Родриго, зная, что, проведя ночь с очередной страстной куртизанкой, кардинал непременно вернётся к ней, Розе. В 1474 году синьора Ваноцци подарила любовнику первенца, Джованни, а спустя два года — сына Чезаре. В 1480 году она произвела на свет девочку, которую счастливый отец назвал красивым именем Лукреция. И хотя у Родриго уже было двое сыновей от Розы, третьему ребёнку он обрадовался особенно. И не напрасно: спустя много лет дочь оправдала ожидания родителя и стала не только похожа на него, но и превзошла в коварстве, интригах. В 1481 году родился Джоффре, последний сын Борджиа и Ванноццы, в том же году действующий папа, по просьбе кардинала издал буллу, где четверо детей Розы Ванноццы были объявлены Борджиа, что означало признание их официального положения. В том же году страсть папы к любовнице сошла на нет, и Ванноцца получила отставку. Следующей наиболее известной возлюбленной папы стала более молодая Джулия Фарнезе. Когда в 1492 году умер папа Иннокентий VIII, новым папой стал Родриго Борджиа, которого назвали папой Александром VI. Шестидесятилетний кардинал, став главой католической церкви, дал обет безбрачия, однако изменять своим пристрастиям не пожелал. Богатый, знатный и сластолюбивый, он продолжал очаровывать молоденьких красавиц и проводил с ними все ночи. В конце лета 1503 года, пригласив к себе близких кардиналов, папа устроил роскошный ужин, где решил отравить неугодных церковников и заменить их на новых. Однако нерадивый слуга, которому было поручено наливать гостям отравленное вино, налил папе из того же сосуда. Через несколько минут яд стал действовать, и Александр VI, схватившись за горло, потерял сознание. Через несколько часов папы Александра VI не стало. Вскоре умерла и Роза Ваноцци, а за ней — их сын Чезаре. Лукреция скончалась в 1519 году в возрасте тридцати девяти лет. Она была последней из скандального семейства Борджиа, о котором ходили самые невероятные слухи, достоверность которых установить теперь вряд ли удастся. Фото актера Джереми Айронса из сериала «Борджиа» — кардинал Родриго Борджиа, Папа Александр VI.

Забавные котейки от Makoto Muramatsu

Заклубилась деревня дымАми, Печки топятся, варятся щи, И плывёт «русский дух» над домами, И мороз так "по-русски" трещит. А в ответ ему весело бьётся Над дровами сухими огонь: Не боится его и смеётся, И грозит рыжим пальцем – не тронь! Мёрзнут щёки, и скованы руки – Вот и мне бы… да к печке… под бок И от теплой и сладостной муки На полатях сомлеть… Но далёк Путь мой к дому… Туда не вернуться: Не бывает отсчёта назад… Лишь колечки над крышами вьются - Тихо память мою бередят. Анна Опарина

Тася сама помогала маме делать костюм Снежинки на Новогоднюю елку. Бабушка сшила платьице из маминого выпускного платья, мама украсила его мишурой, снежинками, а Тася украшала платье блестками, аккуратно закрепляя их на клей. Корону тоже делали все вместе. И костюм получился на зависть всем. Одноклассники все пришли в костюмах фабричных, и только Тася – в самодельном. Так гораздо даже лучше получилось, пышнее, наряднее, да и не было возможности в семье покупать такие вещи. Едва на пропитание хватало. С того момента, как муж ушел к другой женщине год назад, семья начала испытывать трудности. Бабушке нужны были дорогостоящие лекарства, девочке в школу - то на ремонт просили денег сдать, то на книги какие-то для класса, то еще на что-то, а еще пришел сосед и требовал вернуть деньги, которые задолжал ему Тасин отец. Мать работала одна, бабушкина пенсия была минимальной, но старались обходиться, как могли, милостыню не просили. - Ну что ж, беги доченька, ты самая красивая! А мне на работу нужно поспешить. После утренника подожди меня немного, и вместе домой пойдем. Хорошо? Тася кивнула довольно, поцеловала мать в щеку и побежала в актовый зал, где ребятишки уже резвились вовсю, приглашая Тасю в свой дружный хоровод. И вот, настал тот долгожданный момент, которого с трепетом ждет малышня, в надежде на сказку, на чудо, на исполнение своей маленькой, но кажущейся такой огромной, мечты. Случайно в зале погас свет, и вдруг, неожиданно, самым удивительным образом, из-за елки вышла Снегурочка. Ребята завизжали от восхищения и после интересной развлекательной программы с играми, конкурсами, загадками и включением елочной гирлянды также сказочно и красиво, наступил момент, когда все дружно стали звать деда Мороза. И вот он, дедушка Мороз! С огромной белой бородой, в тулупе, валенках, с волшебным посохом и красным мешком! Тася с замиранием сердца следила за ним и не могла понять, почему снег на его валенках никак не тает. Бабушка рассказывала ей, что дедушка Мороз живет в самом дремучем лесу, куда никто добраться не сумеет, потому что снега там выше пояса, а дворец Мороза охраняют зверушки лесные, помощники его. Тася верила в эту сказку и верила, что дед Мороз весь год наблюдает за ребятишками и подарки дарит только тем, кто хорошо себя ведет и помогает старшим. Тася также была уверена, что подарки из кондитерской деда Мороза он дарит всем, на утренниках, чтобы никому обидно не было, а уже по заслугам каждого, приносит подарки ночью, домой, чтобы это было тайной и если детки плохо вели себя весь год, подарка утром под своей елочкой не найдут. Тася всегда находила подарки, и именно те, о которых мечтала, и она была уверена, что послушание ее награждается этим чудом. А сладкие подарки она всегда делила. Приглашала маму с бабушкой пить чай и угощала самыми вкусными конфетами, которые любила сама больше всего. А еще она брала конфеты с собой на прогулку и угощала маленьких детишек, которые не ходили пока в школу. Но сначала спрашивала разрешения у их родителей, так ее мама научила. И вот, настал волнующий момент, когда детишки подходили по очереди к дедушке Морозу, читали стишки, загадывали загадки и получали из мешка волшебного дедушки яркие коробки с запахом шоколада, яблок и мандаринов. Получив свою коробку, Тася прижала ее к себе и направилась в сторонку, пытаясь угадать, будет ли внутри конфета, как та, которой угостила ее надавно соседка, и которая Тасе уж очень понравилась. В это время к девочке подскочила Ольга Викторовна, председатель родительского комитета и выхватила из рук ребенка красивую коробку. - Ты без подарка осталась в этом году! Дай сюда! Не твое! Девочка вопросительно смотрела женщине в глаза, быстро моргая ресничками, а та бросила высокомерным тоном: - Что не так? Мать твоя деньги не сдала на подарок, к ней и обращайся! А это чей-то, но не твой! Иди вон, на скамейку сядь! - Это мне.. дед Мороз подарил! Он всем детям приготовил эти подарки! - Ага, всем, только если мать твоя – одиночка денег не сдала, не приготовил, понимаешь! Иди давай, отсюда! - Мама моя не одиночка, у нее есть я и еще, мне дед Мороз папу подарит.. - Ага, подарит, непременно, жди - ехидно прошипела женщина и засеменила к деду, цокая тонкими каблуками по полу и небрежно держа коробку двумя руками впереди себя. Из глаз Таси хлынули потоком слезы, и она бросилась прочь из актового зала, где в это время заиграла музыка и детям предложили потанцевать. Тася забилась в дальний угол в коридоре и, громко всхлипывая, обняла колени руками. Дверь кабинета неподалеку осторожно открылась и из-за нее выглянул преподаватель физкультуры старшеклассников. Он вышел в коридор и направился к Тасе: - А ты чего тут сидишь? Решила школу затопить слезами? Ну-ка, ну-ка, расскажи, кто обидел? Что случилось? Тася, всхлипывая еще громче, как смогла, поведала свою беду. - Получается, что меня обманули? Дед Мороз не настоящий? Если ему деньги на подарки нужно сдавать? Он не волшебный? – девочка разрыдалась еще сильнее. - Ну, ты знаешь, погоди тут слезы лить! Давай разберемся. Тебя как зовут? - Тася. - А-а-а, ну точно, Тася! Так это тебя искал ведь дед Мороз. Точно, тебя! Ну-ка идем! Мужчина взял ее за руку и повел к кабинету. - Заходи! – он взял со стола спортивную сумку, вытащил из нее сладкий подарок, упакованный в мягкую игрушку-рюкзачок (который собирался подарить племяннице), и протянул девочке: - Вооот! Тебя не нашел, попросил передать. Самый настоящий дед Мороз, которому никакие деньги не нужны, потому что он волшебный! Тася ничего не понимала, но поверила. - А он где живет, в самом дремучем лесу? - В самом дремучем! И самые волшебные подарки дарит только самым послушным деткам. Ты, видимо, очень хорошо себя вела, потому что подарок для тебя приготовлен особенный. Тася широко улыбалась. - А ты спасибо передашь деду Морозу? - Непременно передам! Тася выбежала из кабинета и помчалась за своей одеждой. В это время мать уже искала ее по всей школе. - Тася, что случилось? Ты где была? - Я… Мне, - девочка задыхалась от счастья, - там дед Мороз приходит ко всем не настоящий, у меня подарок отобрали, потому что ты деньги не сдала, а самый настоящий дед Мороз мне подарок передал… Ни у кого такого нету больше… Мать изменилась в лице: - Как отобрали, кто? - Мама Юлькина, сказала, что ты деньги не сдала, значит, я без подарка осталась, но эти подарки ведь не настоящий дед Мороз дарит… - Иди, собирайся пока, а я сейчас вернусь. Женщина быстрым шагом прошла в актовый зал и прямиком направилась к председателю родительского комитета: - Ольга Викторовна, что вы себе позволяете? Что значит: я не сдала деньги на подарок? Я одна из первых их сдала, лично вашей помощнице. - Да откуда у вас деньги могут быть, - недоверчиво и с пренебрежением спросила сквозь зубы женщина, набирая в телефоне номер. Убедившись у своей помощницы, что мама Таси говорит правду, она молча прошла к мешку с подарками и недовольно передала коробку. В то время Тася уже вышла в коридор и встретила снова учителя физкультуры. - Домой собралась, Тася? - поинтересовался он. - Ага! Теперь мне дед Мороз еще знаешь, какой подарок приготовит дома? - Какой? – удивленно спросил мужчина. - Папу! Я просила у него настоящего папу, который не бросит нас мамой и будет снами всегда! – прошептал девочка. - Здорово! А где твоя мама? - Вот она, - бросилась Тася в объятья к матери. - Соня? - удивился физрук, а женщина прикрыла рот рукой. - Андрей? Ты… как здесь? - Я здесь работаю. Вот это да! Столько лет искать тебя и не видеть под самым носом. Ты ведь наверняка, часто бываешь здесь, а я только сейчас тебя увидел! Соня с Тасей направились к выходу, Андрей поспешил вслед за ними. Тася побежала вперед, радостно кружась под падающими крупными снежинками, а Андрей взял Соню за локоть: - У тебя кто-нибудь есть? Тася верит, что дед Мороз подарит ей папу. - Нет, никого. - Ребенок разочаруется и перестанет верить в существование деда Мороза. Давай, я стану папой Таси? Сонечка, прости, что был дураком. Прости, что не остановил тебя тогда, я не могу тебя забыть. Я хочу стать твоим мужем, а Тасе – папой! - А ты и есть ее папа! Андрей остановился и долго не мог поверить услышанному. - Почему ты мне ничего не сказала? - Тоже дурочкой была, не смогла простить глупой обиды, а тут жених нежданный подвернулся, вышла замуж тебе назло… Стрелки часов приближались к полуночи, когда в дверь позвонили. - Ура! – выбежала в коридор Тася, - это дед Мороз … Он.. Там мой папа наверняка! Соня открыла дверь и в нее вошел Андрей с огромным лохматым медведем для Таси и двумя букетами - для Сони и ее мамы. - Здравствуй, дочь! Я так рад, что дед Мороз меня тебе подарил, и я никогда не уйду от вас, мы всегда будем вместе. Он поднял девочку на руки, а она, обняв его за шею, прошептала: - Хорошо, что у меня отобрали подарок от ненастоящего деда Мороза, правда? - Правда, - ответил Андрей, смахнув невольную слезу. - Ну что вы там стоите на пороге, всего минута до нового года, - заволновалась бабушка, Сонина мама. Под бой курантов все громко крикнули: - Ура! С Новым годом нас! С Новым счастьем! С самым настоящим дедом Морозом! © Запрещается копирование и перепечатка моих рассказов. Все права закреплены юридически, со всеми вытекающими последствиями. ИРИНА КУДРЯШОВА

Дед Трофим овдовел на семидесятом году жизни. Два года прожил он один, а на третий решил подыскать себе новую старуху. Вернее, так за него решили дети, приехавшие к отцу летом погостить и увидевшие в его глазах, обыкновенно живых и веселых, большую усталость и тоску. Сын со снохой начали уговаривать его переехать к ним, но дед Трофим сразу отказался. — Сошелся бы ты, отец, со старушкой какой. И тебе бы веселее было, и нам за тебя спокойней, — посоветовал ему тогда сын и поделился этим советом со своей теткой – быстроходной и легкой на подъем старшей сестрой дела Трофима бабкой Татьяной. Та сразу взяла это дело под свой догляд и уже через неделю отыскала в соседнем селе «невесту» — свою давнюю знакомую Матвеевну. — Встретила я ее на рынке в городе, крышки для закрутки вместе покупали, — тараторила бабка Татьяна, сидя вечером с братом на лавочке. — Она так, мол, и так, говорит, годовщину мужу на днях справила, непривычно одной – стены давят... А я ей про тебя – тоскует, говорю, сильно о жене, как бы сам не помер. Ну и давай, бочком да бочком, подъезжать. Она, вроде, не против. Съездил бы, сам посмотрел… И дел Трофим поехал на смотрины. Сойдя с электрички, он быстро отыскал нужную ему улицу и пошел, отсчитывая дома, — спрашивать у прохожих ему было совестно. «Невестин» домик встретил его свежей зеленой краской на ставенках и обилием цветочных горшков на окнах. «Совсем, как у моей Шуры было, — одобрительно подумал дед Трофим, вспоминая, как еще недавно пышно цвели цветы на окнах его собственного дома. После смерти жены он подарил все это разноцветное богатство живущей по соседству молодице. Забирая горшки, та на радостях чуть прыгала! Матвеевна оказалась небольшого роста старушкой с круглым лицом и собранными в пучок волосами, зачесанными розовым гребнем. Она встретила гостя приветливо, провела в летнюю кухню, где булькало на плите грушевое варенье. Начала хлопотать о чае. — Как там Татьяна Григорьевна поживает? – спросила. — Да ничего, — дел Трофим обрадовался, что разговор как-то начался, — картошку собралась копать. — Я тоже уже пробовала – хорошая в этом году уродилась. Дед Трофим не ответил. Он не любил время, когда копали картошку. Это значит – впереди снова темная тоскливая зима. А ему больше нравилось лето. Матвеевна включила телевизор. Начиналось «Поле чудес». — Вот ведь тарахтит, как пулемет. Не люблю я его…, — отозвалась Матвеевна о ведущем. – А мой Петя, наоборот, очень даже уважал. С ним в армии старшина служил, говорил, вылитый Якубович: такой же балабол и с усами. Все гадал – родственник тот ему или нет?.. — И моя Шура тоже все Кубовича этого ждала, — снова оживился дед Трофим. И продолжил разговор: — Я только одного не пойму – в стране кризисы разные, а он там такие призы богатые раздает. Откуда деньги? — А мой Петя это так объяснял: говорил, что это американцы деньги на призы дают, чтобы мы у телевизоров сидели и не работали. — Так ведь не поработаешь – не полопаешь. — А мы и так теперь ничего своего не лопаем. Окорочками всех задушили… — Ох моя Шура их и не жаловала, — опять начал было вспоминать дед Трофим и вдруг осекся. Вот тебе здравствуйте, приехал про Шуру свою рассказывать. Однако Матвеевна спросила сама: — Сколько ж вы вместе-то прожили? — Полста. Свадьбу золотую дети нам справляли. — А мы с Петей годочка до кругленькой не дотянули. Мы в 56-м познакомились… И, поддавшись какому-то порыву, дед Трофим и Матвеевна уже не стесняясь начали рассказывать друг другу о Шуре и Пете. Их вторые половинки, будучи невидимыми в этой комнате, как будто помогали им сблизиться и понять друг друга. То, что выглядело бы полнейшим абсурдом, будь они молоды, теперь приобретало другой, более глубокий и непонятный на первый взгляд смысл. Раз и навсегда уверовав в то, что для них не было людей родней и дороже, чем Петя и Шура, дел Трофим и Матвеевна знакомили с ними друг друга, как знакомят на сватовстве родственников с обеих сторон. Те двое, что были неотъемлемой частью их жизни, находились сейчас рядом, всматривались в своих соперников и давали разрешение на то, чтобы покинутые ими соединились и поддерживали друг друга до тех пор, пока они вновь не встретятся – и уже навечно… Матвеевна проводила деда Трофима до калитки. «А ничего, душевная она, — думал он, шагая на электричку. — Вон как про Шуру мою слушала!» «Видно, добрый человек, и на Петю чем-то смахивает…» — размышляла меж тем Матвеевна. Проводив дела Трофима, она присела на крылечко и смотрела сначала в огород – на подсолнухи, потом – дальше, на шагающего к ней по полю молодого и звонкого Петю, на промелькнувшие годы, на сегодняшнего гостя. — …Ну что понравилась? – бабка Татьяна поджидала дела Трофима на лавочке возле дома. — Понравилась. — И что теперь? — Завтра опять поеду… Автор: Светлана Еремеева

У Маши на лице были напиcаны вcе три ее выcших образования. Поэтому мужчины c ней только здоровалиcь. Найти мужчину, которого интеллект лица Маши не отпугивал, было cложно. И Маша cтала ноcить вуаль. Хотя вcе ее две подруги были против и говорили, что такое cейчаc не ноcят. Но Маша помнила cтихи Блока про таинcтвенную незнакомку. Она предcтавляла cебе, как cидит на веранде реcторана, cмотрит на закат, держит в руке бокал французcкого вина. И к ней подходит... Впрочем, на этом фантазии Маши обрывалиcь. Она никак не могла cоcтавить портрет, который бы ей подходил и внешне, и внутренне, и по чиcлу дипломов. C вуалью cразу возникли проблемы. Очень cложно было втиcкиватьcя утром в рейcовый автобуc. Когда тебя пихают в cпину, трудно выдержать загадочноcть. Поcле очередного толчка Маша не выдержала, обернулаcь и... Теперь они живут вмеcте. У Коcти оказалоcь четыре диплома, cобака и внешноcть почти такая, какая и грезилаcь Маше. Коcтя чеcтно призналcя, что cначала иcпугалcя, когда на него обернулаcь дама в вуали. Поэтому и заговорил c ней по-французcки. А та по-французcки и ответила, попроcив убрать ногу c ее ноги. Потом они обcуждали творчеcтво Франcуа Вийона. Потом каждый проехал cвою оcтановку. Теперь Маша вуаль не ноcит. Ее ноcят по очереди вcе две ее подруги. Но им почему-то пока не везет. Дмитрий Зотиков