Жертва
Светлана Бестужева-Лада
Не мною подмечено, что психология людей меня¬ется медленнее, чем условия
их жизни. Мы давно живем в изме¬нившейся стране и по другим пра¬вилам в
общем-то другой игры, но в сознании очень пожилых людей пресса — как и
до всяких там перестроек и реформ — остается прежним защитником
справедливости и последним прибежищем для отчаявшихся оную
справедливость обрести. По¬этому я даже не очень удивилась, когда мне
позвонила председательша нашего районного Совета ветеранов и попросила
заняться одним, как она выразилась, "де¬ликатным делом". Одна из ее
по¬допечных остро нуждалась в по¬мощи, которую ей, похоже, никто не мог
оказать, потому что... Впрочем, обо всем по порядку.
Вера Ивановна Румянцева, 1914 года рождения, "учительни¬ца с
сорокалетним стажем рабо¬ты и мать-героиня" (так, во вся¬ком случае,
было написано в ее письме-жалобе) просила помочь ей "сохранить жизнь и
остатки имущества от посягательств род¬ственников", которые совершен¬но
затравили беспомощную и без¬ответную старушку. К тому же Ве¬ре Ивановне
последние годы про¬сто фатально не везло. Четыре го¬да назад скончался
ее муж — ко¬гда-то персональный пенсионер и член партии с 1928 года, а
по¬том, естественно, просто пенсио¬нер, но вполне активный и
дее¬способный. Одна жить вдова не могла, так как последние десять лет из
дома практически не выхо¬дила из-за целого букета хрониче¬ских
заболеваний и абсолютной беспомощности. Решила объеди¬ниться с
кем-нибудь из родных, благо процедура съезда на одну жилплощадь
невероятно облегчилась, и прописать к себе в двухкомнатную квартиру
Вера Ивановна могла кого угодно. Но...
Первой она прописала к себе племянницу Валентину, одинокую сорокалетнюю
женщину, которая продала свою комнату в комму¬налке и переехала к тетке.
Но че¬рез год с небольшим Валентина скоропостижно скончалась от
ин¬фаркта, оставив Веру Ивановну опять одну и по-прежнему беспо¬мощную.
Пожалела старушку се¬стра ее покойного мужа, Лидия Сергеевна, тоже очень
пожилая, но еще вполне бодрая женщина, которая продала свою
одноком¬натную квартиру и прописалась к невестке. Вырученных от продажи
квартиры денег двум женщинам хватило бы, как говорится, по гроб жизни.
Но...
Но человек предполагает, а Бог располагает. Не прошло и го¬да, как Лидия
Сергеевна сконча¬лась от инсульта. Вера Ивановна похоронила золовку и
предприня¬ла третью попытку обеспечить за собой надлежащий уход:
прописа¬ла к себе единственную внучку и сделала ее своей единственной
наследницей. После этого жизнь Веры Ивановны превратилась в сплошной
кошмар, потому что внучка Елена и ее муж Игорь от¬кровенно стремились
поскорее стать полноправными хозяевами всей квартиры и в средствах для
достижения этой цели не стесня¬лись. Жалобы-вопли Веры Ива¬новны во все
инстанции остава¬лись без внимания и ответа. В об¬щем, история обычная,
чтобы не сказать — банальная.
Совет ветеранов, который опекает всех пожилых и старых людей района,
ничем помочь тоже не смог. И схватился за пос¬леднюю соломинку:
публикацию в газете. Или в журнале. Так я и оказалась замешанной в
очеред¬ной семейный конфликт, хотя че¬стно предупредила, что вряд ли
смогу что-то сделать: не те време¬на. Но встретиться с заслуженной
учительницей и матерью-героиней согласилась, поскольку отлично знаю,
насколько беспомощны и бесправны наши старики, бро¬шенные государством, и
как важ¬но для них получить хоть какую-то, пусть даже только моральную,
поддержку.
Встреча наша состоялась, но не дома у Веры Ивановны, а в больнице, куда
она легла на об¬следование. В четырехместной палате обычной районной
больни¬цы я увидела сухонькую, аккурат¬ную старушку, с тугим пучком
се¬дых волос на макушке и пронзи¬тельными черными глазами, кото¬рые
буквально прожигали собе¬седника насквозь. Голос же со¬вершенно глазам
не соответство¬вал: тихий, жалобный, монотон¬ный — не голос, а сплошной
зада¬вленный стон.
— Не столько лечиться сюда легла, сколько отдохнуть, — дове¬рительно
сказала мне Вера Ива¬новна после первых вступитель¬ных фраз. — Дома-то с
утра до но¬чи шум, гам, скандалы, пьянки-гу¬лянки... Молодежь... Нет,
не могу я с ними жить. От такого "ухода", который они мне организовали,
за неделю на тот свет отправишь¬ся, даже если здоровая. А я и без них
одной ногой на том свете уже стою...
— А как со здоровьем у вас сейчас?
— Да какое у меня здоровье! Астма замучила, давление прыгает, сердце не
работает, аппетита нет, бессонница страшная. Лежу вот ночами и думаю,
думаю... Ведь от меня, кроме добра, никто ничего не видел. А что взамен?
Слезы мои горькие да несправед¬ливость человеческая. Ну, да Бог им
судья... Как мужа-то моего не стало...
Вера Ивановна всхлипнула и аккуратно промокнула глаза чис¬теньким платочном. Я молча жда¬ла продолжения.
— Хотя и с ним тоже намая¬лась. О покойниках, конечно, пло¬хо не
говорят, но я правду скажу. Нем он был, пока меня не встре¬тил? Простой
деревенский па¬рень. Я к ним в село учительство¬вать приехала —
уважаемым че¬ловеком была. Познакомилась с ним, грамоте его выучила, в
ве¬чернюю школу определила, в лю¬ди вывела. Начальником стал... Другой
бы, на его месте, в ножки мне поклонился да пылинки с ме¬ня сдувал, а он
только и норовил из дома сбежать, и все деньги, которые зарабатывал,
родствен¬никам отдавал: они-де бедствуют. А мне денег давал в обрез,
толь¬ко-только с голоду не помереть, да в обносках не ходить. Я по его
милости просто домработницей оказалась...
— Как — домработницей? — изумилась я. — Вы же писали, что учительница с сорокалетним ста¬жем...
— Конечно, со стажем: на пенсию выходила, так ровно со¬рок лет
насчитали, как я учитель¬ницей стала. А работала или нет, это неважно.
На мне дом был, сын, да и моталась я за мужем по всей стране, пока он
наконец в Москве не обосновался. Тут я, ко¬нечно, снова работать пошла в
научно-исследовательский инсти¬тут... С людьми работала, уваже¬ние
имела. А супруг мой на старо¬сти лет отчудил: взял да и уехал в Сибирь
на какую-то стройку. Пар¬тийный долг выполнял. Сын у нас уже вырос,
женился, вот-вот должны были внуки пойти, а он, дед-то, — в добровольцы.
Перед людьми стыдно...
— Сын? А другие дети? — вспомнила я о "матери-героине" в жалобе.
— Какие дети? — поразилась Вера Ивановна. — Один сын у ме¬ня, слава
Богу, н чему нищету плодить... А-а, понимаю, о чем вы. А что, разве не
героиня? Под¬няла, дала образование, в люди вывела. Ночей недосыпала,
куска недоедала, здоровья лишилась — все для сыночка. До женитьбы не
знал, как ботинки чистят или ру¬башку стирают: на всем готовом жил, даже
еду разогреть не умел, ждал, пока мать сделает. Конеч¬но, героиня. А
что с женой его не больно ладно живем, так дело житейское. Известно,
ночная ку¬кушка дневную всегда перекукует. Да и муж мой покойный
избало¬вал невестку нашу, во всем ей потакал, лишь бы мне наперекор.
Понятно — молодая женщина...
— Там муж вернулся к вам? Из Сибири-то?
— А куда он денется? Два го¬да побегал и вернулся, как ми¬ленький. Не
ждать же ему, чтобы я его домой через партком воз¬вращала? Тогда-то с
этим строго было, блюли себя люди, семью бе¬регли, не то, что теперь. Да
и не¬велико сокровище было: пока не заставишь белье постирать, так и
будет в грязном валяться, не при¬крикнешь — ведра мусорного не вынесет,
окна не помоет, полы не протрет. С ним не жила — мучалась, умер он —
опять мучаюсь одна-одинешенька. Слава Богу, свет не без добрых людей: и
про¬дукты мне приносили, и лекарства, и по хозяйству помогали. Не
бесплатно, конечно...
— Но ведь, кажется, — окон¬чательно запуталась я, — вы пос¬ле смерти мужа не одна жили, а с родственницами...
— Они тоже хороши были! — перебила Вера Ивановна. — Хоть племянницу
взять покойную, Ва¬лентину-то. Уж такая была уважи¬тельная,
внимательная, тихая, по¬ка не съехались. Еще бы: кругом нам обязана,
комнату-то в Москве ей муж мой отхлопотал, а то так и сидела бы в
деревне дура дурой. Другая бы от благодарности себя не помнила, а эта
показала себя во всей красе. Неряха, лентяйка, грубиянка. Не посидит со
мной, не поговорит, стакана воды часа¬ми не допросишься. Все кое-как,
через коленку, а чуть что — ля¬жет, глаза закатит и губы кусает:
помираю, дескать. Ишемическую болезнь себе придумала — в со¬рок-то лет.
Курам на смех! На ра¬боту ходила, так здоровая была, а как разогнали их
шарашкину кон¬тору, осталась она безработной, так тут же в инвалиды
подалась...
— Но умерла-то она от ин¬фаркта?
— От злости она умерла! Как и муж мой покойный, между про¬чим:
придирался ко мне, приди¬рался, да еще к рюмке повадился прикладываться —
сердце-то и не выдержало. Правду о себе слу¬шать никто не любит, а я
врать не обучена, всегда в глаза все как есть говорю. Вот и Валентина:
как начнет придуриваться, я ей тут же: возьми себя в руки, не
распускайся. Это, говорю, у тебя от безделья да от нервов, как у всех
старых дев. Мужика, говорю, тебе надо вместо неотложки, да кто на тебя
польстится? Не бе¬сись, говорю, посмотри на меня: почти каждую ночь
приступ, а вра¬чей не беспокою. Да разве ей втолкуешь? Как-то сделала ей
замечание, что полы опять второй день не мыты, а она меня к такой-то
матери... Кричала, кричала, потом — раз, и повалилась. Я ду¬мала,
полежит — встанет. А ее злость, вишь ты, задушила — по¬мерла. Не
дождалась ни кварти¬ры моей, ни денежек...
—А с сестрой вашего мужа что случилось? Она-то от чего... скоропостижно?
—А от глупости, — безмятеж¬но пояснила Вера Ивановна. — Не слушала моих
советов, вот и надорвалась. На десять лет меня моложе, а ко мне — без
всякого уважения. Пока не прикрик¬нешь — ничего не добьешься. Вот хоть
ремонт в квартире нужно было сделать. Я в грязи жить ни¬почем не буду,
не из таких. Насто¬яла, сделали ремонт, Совет вете¬ранов помог, там
таким, как я, заслуженным, помогают, не то что родственники... После
ремонта она кое-как все убрала, но ко мне с претензиями: ей-де не по
силам и за мной ухаживать, и мусор пос¬ле рабочих убирать. А какой такой
за мной особый уход нужен? На рынке продукты купить, обед сва¬рить,
уборку обычную сделать, по¬стирать — и свободна. Ну, может, еще чаю мне
заварить, лекарство подать, в аптеку сбегать. Ну, но¬чью иной раз
встать, если мне плохо. Безногий справится, а ей, видишь ли, — не по
силам. Уста¬ла, так отдохни, а не мотайся по кладбищам, покойникам уже
все одно. Не послушалась, ну и надор¬валась по собственной глупости. Я
ведь ей как-то даже не выдер¬жала, сказала: "Лидия, как тебе не стыдно
на могилках-то плакать да по церквям шляться, когда я у тебя одна
голодная в грязи валя¬юсь? Отблагодарила, говорю, ты меня за мое добро к
тебе. У меня пила-ела, за моей спиной горя не знала, а такая же
мерзавка не¬благодарная оказалась, пан и братец твой. Оба вы моей смерти
ждали, наследства, а я все жи¬ва". Она руками в кресло впилась, аж
пальцы побелели, рот откры¬вает, а сказать-то нечего. Потом — раз, и
повалилась. К вече¬ру умерла...
Я не очень пугливый человек, но мне мало-помалу становилось жутко. И не
столько от рассказов Веры Ивановны, сколько от чего-то еще, не вполне
мне понятного. Н тому же в палате мы с ней ока¬зались вдвоем: все
соседки незаметно вышли. Это тоже было странно, но не это пугало и
меша¬ло поверить до конца несчастной старушке и броситься ей на по¬мощь,
а что-то еще. Но что? Опре¬делить я пока не могла: таи, смут¬ные
ощущения на уровне подсоз¬нания.
Историю совместной жизни с внучкой и ее мужем я уже слуша¬ла, как в
тумане. Впрочем, в жа¬лобах все было изложено так под¬робно, что устный
рассказ ничего принципиально нового не доба¬вил. Тоже "мерзавка", тоже
"симу¬лянтка", тоже "охотница за на¬следством", запихнувшая бабушку в
больницу, чтобы под ногами не путалась и развратничать не ме¬шала. Но
когда рассказ уже за¬канчивался, в палату робко вошла молодая женщина с
большим, туго набитым пакетом в ру¬ках. Я даже не сразу поняла, кто это.
Оказалось, "мерзавка"- внучка. Впрочем, Вера Ивановна ее появлению
нисколько не удиви¬лась.
— Явилась? — холодно поин¬тересовалась она. — Упекла баб¬ку в больницу,
теперь юлишь? Что ты опять притащила, чтобы меня отравить? Поставь вот
тут. Мне ничего не надо, меня соседки уго¬щают, слава Богу, есть добрые
люди на земле, которые от меня наследства не ждут. Часы мои принесла?
Или опять забыла, как вчера?
— Так комната твоя же запер¬та, — почти беззвучно шепнула пунцовая от смущения Елена.
— А разве твой муженек дверь еще не взломал? — после¬довал вопрос. — Или
вы решили культурно ключи подобрать, да за попойками времени не было?
— Бабушка, как ты мо¬жешь?! — взвилась Елена, уже совершенно красная от стыда.
На какое-то время про меня просто забыли обе: и бабушка, и внучка. И чем
больше нервничала вторая, тем безмятежнее и блаженнее становилось лицо
первой. Но тут она случайно взглянула в мою сторону... и все мгновенно
закончилось.
— Уходи! — скомандовала она внучке. — Мне некогда. Видишь, человек
специально пришел со мной поговорить, о моем горе уз¬нать. Журналистка.
Подожди, на¬пишет она про все ваши художе¬ства, "прославишься" со своим
алкоголиком на всю страну. Уби¬райся, я сказала!
А мне снова стало, мягко го¬воря, не по себе. Какая-то неправильная складывалась картинка, даже, я бы сказала, страшнова¬тая.
— Вера Ивановна, — спроси¬ла я, когда Елена ушла, — так чем я могу вам
помочь? Погово¬рить с Еленой? Или лучше с ва¬шим сыном, он, мне кажется,
как-то уж очень в стороне от вас держится?
— С сыном — не надо. У него нервы плохие, после смерти отца со мной
полгода вообще не разго¬варивал, звоню — трубку швыря¬ет. Я всех его
друзей и знакомых на ноги подняла, вразумили его, иногда навещает. Но
съезжаться с ним я не хочу, у его жены харак¬тер — не приведи Господь. А
с Ленкой... Припугнуть бы ее, что за истязание старухи можно и под суд.
Или выписать обратно к роди¬телям и завещание переделать... Ладно, я
подумаю, может, она вас испугается — раскается. А вы на¬пишите, какое у
нас к старикам отношение. Как нас травят и уни¬жают... Яблочко хотите?
Сочное...
И она протянула руку к пакету, оставленному Еленой.
Не люблю мистики. Мои вне¬запные ощущения были ничем не обоснованы, тем
более, что, ко¬гда я вышла из палаты, от них и следа не осталось. Мне
захоте¬лось еще поговорить с лечащим врачом Веры Ивановны, потому что я
так и не поняла, чем все-та¬ки она больна, а постоянно повто¬ряющееся в
ее рассказах слово "приступ" могло означать что угод¬но. Значит, к
врачу. И тут я увиде¬ла в коридоре одну из соседок Ве¬ры Ивановны по
палате, подошла к ней, извинилась, что побеспоко¬ила, дескать, зачем
нужно было из палаты уходить, терпеть неудобства, не помешали бы...
Женщина посмотрела на меня с откровенной неприязнью:
— Не помешали бы... У нас от этих историй уже голова пухнет, вторую
неделю одно и то же. И ней каждый божий день кто-то приходит, полные
сумки таскают, а она только фыркает: то ей не так, это не эдак!
Попробовала бы, как мы: любому доброму слову ра¬ды, а поди, дождись его,
да и не навещает нас никто, как ее. Она по ночам не спит, то жует, то
чита¬ет, днем храпит — стены трясут¬ся, или, если не спит, нас
поуча¬ет... Мы уже на выписку шли, а с ее приходом хоть на кладбище
своими ногами отправляйся, до того худо стало. Мать-героиня! Ладно, вам
виднее, с кем мило¬ваться.
Лечащий врач Веры Ивановны был немногословен:
— Обследуем. Возраст, сами понимаете. Но пока ничего страшного не
находим, состояние лучше, чем у многих, а сердце во¬обще, как у
молоденькой. Раньше люди крепче были...
Пожилая медсестра, которая присутствовала при этом разгово¬ре, вдруг
резко поднялась и вы¬шла из ординаторской. А когда я собралась уходить,
остановила меня в коридоре:
-Знаете, не мое это дело, но не связывались бы вы с этой...
учительницей. Я на своем веку столько больных перевидала, что диагноз
поставлю без всяких ана¬лизов. Глаз у нее дурной, вот что я скажу. Как
привезли — ни одна ночь без ЧП не обходится. У од¬ной ее соседки
давление скачет, другая от боли криком кричит, с третьей еще что-нибудь.
А ей это, видать, слаще меда: щурится, как кошка на мышь, только что
слюни от удовольствия не пускает. Боюсь я ее. Как взглянет — у меня руки
начинают трястись. Она и вас сглазит, если не потрафите. Про меня ей не
говорите. И сюда не ходите. Нечисто тут.
И вот это слово "нечисто" ста¬ло первым звеном в цепочке, ко¬торая
потянулась в моем, прямо скажем. дилетантском расследо¬вании. Конечно,
мало ли что мо¬жет сказать пожилая и, судя по всему, суеверная женщина
(а именно такой и была медсестра), особенно сейчас, когда тема
"по¬тусторонних сил" стала чуть ли не самой актуальной и
животрепещу¬щей. И все же... Перебирая свои впечатления от встречи, я,
нако¬нец, поняла, что меня насторожи¬ло.
Выражение лица! Когда Вера Ивановна рассказывала о послед¬них минутах
жизни своих родст¬венниц, на ее лице не было и сле¬да естественных в
таких случаях эмоций: страха, сочувствия, на ху¬дой конец, злости на
"неблагодар¬ных мерзавок". Нет, ее лицо ста¬новилось
одухотворенно-блажен¬ным...
Встреча с внучкой Еленой и ее мужем ситуации не прояснила, скорее,
наоборот, запутала. Суп¬руги не только не претендовали на "жилплощадь и
имущество" ба¬бушки, но, похоже, готовы были свое последнее отдать, лишь
бы обрести покой. Большая двухком¬натная квартира производила странное
впечатление: на одной из дверей висел здоровый, чуть ли не амбарный
замок, кухня бы¬ла какой-то безлико-стерильной, будто бы обитатели
квартиры жи¬ли в ежеминутной готовности к визиту сурового проверяющего.
Да и Игорь, муж Елены, никак не производил впечатления алкого¬лика и
дебошира. Нормальный молодой парень, даже некурящий, от души жалевший
свою же¬ну и старающийся не говорить ни¬чего плохого про ее бабушку.
Хотя и хорошего он мало что мог сказать, судя по всему.
— Она как-то как умеет все по¬вернуть, — попытался объяснить ситуацию
Игорь, — что вроде бы ни в чем и не виноват, а получа¬юсь чуть ли не
преступником. Прихожу как-то домой, Лены нет, а Вера Ивановна с нем-то
по теле¬фону разговаривает. И я слышу, как она произносит: "Ну, давайте
заканчивать. Пришел мой квартирант, как всегда пьяный, сейчас будет
безобразничать".
— Она и со мной так же, — подхватила Елена. — Продукты я покупаю, она
мне дает список и деньги. Все только для нее. По¬том проверяет, сдачу
двадцать раз пересчитывает и все равно обязательно скажет: "А ведь ты,
Ленка, опять меня обжулила. Мя¬со, небось, купила второго сорта, а
выдаешь за первый. И лимоны, небось, не в магазине, а возле метро с рун
покупала". И ничего не докажешь, она просто не слу¬шает. А потом всем по
телефону жалуется, что мы ее обворовыва¬ем. Садится есть — обязательно
заставляет меня каждое блюдо пробовать: а вдруг я ей отраву подсыпала. Я
ее боюсь... Господи, уехать бы отсюда куда угодно! Луч¬ше в коммуналке
или в бараке жить, чем с моей бабушкой!
Елена судорожно вздохнула и закусила губу, стараясь не запла¬кать. Игорь
обнял жену за плечи и посмотрел на меня так, что я поняла: ничего
нового я больше не услышу. Хотя, в принципе, было ясно: молодые готовы
бежать из этой квартиры, куда глаза гля¬дят, лишь бы избавиться от
веч¬ного напряжения и склон,
Но, с другой стороны, все это, опять же, только слова. По лично¬му опыту
знаю, что в семейных раздорах слова говорятся разные и далеко не всегда
они соответст¬вуют истинному положению дел, Ладно, допустим, что Елена —
просто ловкая и талантливая ко¬медиантка, которая пыталась за¬морочить
мне голову лицемерной готовностью "все отдать", а на са¬мом деле спит и
видит, как бы от¬править бабушку на тот свет, да заполучить наследство.
Допус¬тим. Но ведь и о родственницах-покойницах Вера Ивановна не сказала
ни единого доброго сло¬ва, хотя унаследовала от них дос¬таточно крупные
суммы денег, ко¬торых ей с лихвой хватило бы на совершенно безбедную
старость. При нынешней-то безработице найти приходящую помощницу — не
проблема, а с проживанием тем паче. Но нет, Вера Ивановна не может
обойтись без родствен¬ников, хотя хорошими и отзывчи¬выми неизменно
оказывались не они, а какие-то мифические "доб¬рые люди" со стороны. Да и
не слишком ли много "мерзавцев" ополчилось на одинокую, безза¬щитную
женщину? Бывает, конеч¬но, и это. Но странный, казалось бы, шепот
медсестры никак не за¬бывался. И еще это блаженно-умиротворенное лицо...
Одна из очень важных для ме¬ня встреч — с сыном Веры Ива¬новны — долго
откладывалась по не зависящим от меня обстоя¬тельствам. Когда же она
состоя¬лась, я увидела усталого, замучен¬ного и явно больного человека,
который откровенно не хотел ни о чем со мной говорить и явно тяго¬тился
моим визитом. Похоже бы¬ло, что он боялся этого разгово¬ра. И в основном
вспоминал покойного отца, вспоминал с непод¬дельными теплом и любовью —
"бессребреник", "подвижник", "опора семьи". Когда же я брякнула, что
из рассказов Веры Ива¬новны у меня сложилось несколь¬ко иное мнение о ее
покойном му¬же, Вадим Анатольевич произнес:
— Она — моя мать и я не на¬мерен ни с нем обсуждать ее по¬ступки или
слова. Я обязан о ней заботиться и, пока я жив, она ни в чем не будет
нуждаться. В пер¬вую очередь, в уходе...
— Обязаны? — необдуманно переспросила я. — Разве вы ее не любите?
Вадим Анатольевич дернулся, как от удара, и выпалил:
— Я ее ненавижу! Никогда не прощу. Она убила моего отца. И не только
его... Уходите, прошу вас. Уходите! И не лезьте в мою жизнь!
"Ничего себе заявочки! — про¬мелькнуло у меня в голове, когда я
оказалась на улице. — Бабулька-убийца. Что же она — травила своих
родственников, что ли?" Тут кто-то тронул меня за плечо, я обернулась:
передо мной стояла пожилая женщина, кого-то очень напомнившая. Потом я
поняла: Лену. Это была ее мать, жена Ва¬дима Анатольевича.
— Он вам сказал, да? — спо¬койно спросила она. — Я так и знала, поэтому
вас жду. Чувство¬вала, что добром это не кончится. Напрасно вы заставили
Вадима ворошить прошлое. Лучше бы со мной поговорили. У него больные
нервы, я с ним познакомилась, когда он уже был нездоров. А по¬сле смерти
отца вообще с трудом в себя пришел. Да еще и нерво¬трепка эта
постоянная. За Леноч¬ку сердце болит, она девочка доб¬рая, а помочь ей
мы не можем... Ладно, давайте посидим во дво¬ре, я вам все расскажу. Я
не про¬шу вас верить мне на слово, толь¬ко выслушайте... Эта фраза
страшная у него просто вырва¬лась. Он сам знает, что никого его мать не
убивала. Физически. Фор¬мально она не преступница. А фактически... Я
ведь у Вадима вторая жена. Об этом даже дочка не знает. А первую его
жену через год после свадьбы из петли выну¬ли, да было поздно. Вместе с
не¬родившимся ребенком. Жили они тогда вместе с его матерью, отец в
какой-то долгой командировке был. Об этом она никому не рас¬сказывает,
что вы! Уж что там произошло, не знаю, могу только догадываться, что
свекровь не¬вестку довела. Это она умеет, все¬гда умела. Девчонка —
сирота, без образования, без "придано¬го" — мезальянс! Вадим на
прак¬тике был, а вернулся — прямо на похороны. После этого и забо¬лел...
Как-то удалось все замять, свекор, царствие ему небесное, примчался,
постарел, слышала, сразу лет на десять. Вадим об этом мало говорит,
больно ему до сих пор... Да и не смог бы он тог¬да подумать, что его
мать... Ну, вы понимаете. Он ведь ею как воспитан был: материнское
сло¬во — закон, мать всегда права. Ее бы воля — она бы до седых во¬лос
его на помочах водила. А он женился — да не на той. А потом, после, уже
лет через восемь, со мной познакомился. Ну, я-то тоже не из дворян,
родители — врачи, жили от получки до получки, как все. Как она
сопротивлялась, ка¬кие истерики устраивала, какие скандалы закатывала!
То сердечный приступ, то нервный припа¬док, то руки-ноги отнимаются. А
врачей вызывать не разрешает, кричит, что умереть хочет, раз ее с сыном
разлучают. Ох, как вспом¬ню... Но мы все-таки поженились, комнату у
чужих людей сняли, хо¬тя меня она прокляла, сказала, что мои дети меня
тоже предадут, когда вырастут. А я в ту пору еще даже беременна не была.
Боя¬лась я ее, конечно, да и кто бы на моем месте не испугался.
Наверняка она бы нас развела, если бы не свекор. Как он с ней
справлял¬ся, не знаю, только она в конце концов смирилась, признала
ме¬ня. Думаю, что он, свекор, все на себя брал, нас от нее загоражи¬вал,
себя не жалел. А умер — она как с цепи сорвалась. Даже на поминках речь
закатила: как ей трудно было с таким человеком жить, сколько она для
него сдела¬ла, а он ее не ценил. Все сиде¬ли — глаз от стыда поднять не
могли. Вадим-то сразу понял, кто и как отца до инфаркта довел. Для него
это все равно как если бы она его кухонным ножом заре¬зала или топором
тюкнула. Убила. Да и жену свою первую наверняка вспомнил... А потом одна
родст¬венница умерла, другая... Он все молчит, только я вижу —
пережи¬вает: мать все-таки... Ну, ничего, я его вылечу, ей не отдам. И
Ле¬ночку спасу. Пропади пропадом и квартира эта, и наследство, ничего не
нужно, поживем вместе, в тесноте, да не в обиде. Как я от¬говаривала
дочку к бабушке пере¬езжать! Да, как на грех, попала в больницу, а она
за это время молодых и оплела. Она ведь хитрая, язык подвешен — дай Бог
каждому, психолог отменный. Такого на¬говорит — сама себе верить
перестанешь. Боюсь я ее, но мужа и дочку ей не отдам. Она всех в свою
паутину тянет, кровь сосет и живет этим. Вампир. А главное — она ведь
удовольствие получает от чужих страданий, она ими наслаждается. Сама
видела: дове¬дет кого-нибудь до истерики, и... Ну, словом, у нее такое
лицо, как у женщины, которая... Ну, вы по¬нимаете, от чего женщина может
наслаждение получить. Точь-в-точь. И всегда такой была, не вче¬ра это
началось...
Дальнейшее мое "расследова¬ние" раскручивалось уже стреми¬тельно и без
веяной мистики и чертовщины. Чем больше расска¬зов соседей, знакомых,
бывших сослуживцев и официальных лиц я выслушивала, чем больше
доку¬ментов читала, тем яснее стано¬вился для меня характер Веры
Ивановны, причины ее бесконеч¬ных конфликтов с родственника¬ми (и не
только с ними, как ока¬залось). Ясной становилась и та система, которая
привела, как минимум, к четырем смертям. Как минимум, потому что
неиз¬вестно, скольким еще людям уко¬ротила жизнь кроткая "жертва
мерзавцев и мерзавок".
И время, когда все это нача¬лось, можно было определить почти точно:
когда Вера Ивановна стала "просто" домохозяйкой. По ее собственным
словам, она при¬выкла всегда быть первой: един¬ственным грамотным,
"город¬ским" человеком на селе, настав¬ницей молодого мужа,
непререка¬емым авторитетом для сына. Для нее было невыносимо считаться
только женой, только матерью. Началось все со стремления
самоутвердиться, самовыразиться в качестве сильной, неординарной
личности. Гибель первой невестки можно было считать лишь "гене¬ральной
репетицией" — тогда у Веры Ивановны, женщины в рас¬цвете лет и сил, было
много дру¬гих способов самовыражения.
А от недолгой работы инструк¬тором парткома в НИИ (учитель¬ницей Вера
Ивановна работала лишь два года до замужества) стало еще хуже.
Понравилось чув¬ство "законной" власти над людь¬ми, чувство собственной
значимо¬сти. Сейчас это трудно понять, но в прежние времена даже такая
мелкая в общем-то сошка, как инструктор, могла оказать огромное влияние
на судьбу человека. Не оформить вовремя нужный доку¬мент, например. Или,
наоборот, оформить так, как нужно, но не за "красивые глаза". А когда и
муж, и она вышли на пенсию, воз¬никло еще одно чувство глубочай¬шей
несправедливости: муж — босяк, "быдло", вытянутый ею из сельской грязи,
стал персональ¬ным пенсионером, а она — никем. Нужно было найти верный
способ считаться с собой. И Вера Ива¬новна его нашла.
Система была проста. Сначала Вера Ивановна достаточно близко сходилась с
какой-то женщиной (желательно — одинокой, доброй, не слишком здоровой),
делала ее своей наперсницей, жаловалась на черствость и жестокость
окру¬жающих, щедро платила за мел¬кие услуги, делала дорогие подар¬ки. А
когда достаточно прочно привязывала ее к себе, начинала требовать
"отдачи". Ни услуги, ни деньги здесь уже не годились.
Расплатиться можно было только эмоциями, нервами, здоровьем, жизнью,
наконец. А если "должни¬ца" пыталась сопротивляться, пус¬калась в ход
испытанная система жалоб во все инстанции. И не анонимок, а честь честью
подпи¬санных, грамотно составленных писем, проверка которых втягива¬ла в
сферу воздействия Веры Ивановны все новых и новых лю¬дей. И еще одна
маленькая де¬таль: о каждой своей наперснице Вера Ивановна с самого
начала говорила всем окружающим толь¬ко плохое. Начинала жаловаться на
нее с первых же дней. Сначала устно. Потом — письменно. И ко¬гда та
спохватывалась, общест¬венное мнение уже было настрое¬но против.
"Донору" оставалось только глотать слезы (и лекарст¬ва), а "жертве" —
искать себе но¬вого "донора"
Примерно так я изложила си¬туацию (не вдаваясь, конечно, в детали) той
женщине из Совета ветеранов, которая попросила ме¬ня помочь Вере
Ивановне. Жен¬щина долго молчала, вздыхала, без нужды перекладывала
бумаж¬ки на столе, а потом сказала:
— Я была у Веры Ивановны в больнице после вас. Она меня предупредила,
что и внучка, и сно¬ха, жена ее сына, обязательно по¬стараются вас
купить, чтобы вы не писали правду. Как же вам не стыдно?
Я не собиралась писать об этом — до разговора с общест¬венницей. Но
после него поняла, хотя и весьма приблизительно, со¬стояние тех людей, с
которыми Вера Ивановна достаточно тесно общалась. К тому же повторный
визит в больницу, уже не к Вере Ивановне, а только к ее врачу,
подтвердил мои догадки: старуш¬ка обладала отменным, просто-таки
железным здоровьем. Все ее припадки и приступы оказались проявлениями
обыкновенного невроза, точнее — истерии. Тут она, похоже, просчиталась,
но, с другой стороны, практически никогда не обращаясь к врачам, она
могла не догадываться о том, что к восьмидесяти с лишним годам сохранила
на диво здоровый орга¬низм. Но ведь всего не предусмо¬тришь.
Разумеется, на врачей, об¬следовавших ее, была немедлен¬но накатана
огромная "телега" в вышестоящие инстанции. Обвине¬ние в сговоре с
родственниками и продажности были самыми невин¬ными в перечне их
проступков. А та самая пожилая медсестра, ко¬торая так боялась Веры
Иванов¬ны, оказалась "изготовительницей и сбытчицей наркотических
веществ, прикрывающейся белым халатом". В Вере Ивановне, поми¬мо всего
прочего, явно погиб незаурядный талант детективного писателя.
* * *
Сказки о вампирах, наверное, ложь, да в них намек. Не обяза¬тельно ночью
бегать по чердакам, подвалам и кладбищам и пить — в прямом смысле этого
слова — из людей кровь. Можно это де¬лать, не вставая с любимого
дива¬на, в переносном смысле слова. А когда мучения близких дают
ощу¬щение физического наслажде¬ния, это уже явление отнюдь не
мистическое, а имеющее вполне конкретное название с точки зре¬ния
психиатрии. Называется это "вербальный садизм", то есть са¬дизм
словесный. Мы почему-то привыкли думать, что садист — это человек с
плеткой, цепью и прочими атрибутами физических пыток, и забываем о том,
что кри¬чат люди не только от боли, а пы¬тать словом можно ничуть не
ху¬же, чем иголками. И наслажде¬ние получать от этого ничуть не меньшее.
Глупо, конечно, призывать лю¬дей не быть чрезмерно добрыми, особенно
сейчас, когда доброта и без того в дефиците. И Боже со¬храни делать из
этой истории вы¬вод о том, что все старики-де "за¬едают жизнь" молодым.
Возраст в данном случае значения не имеет, коль скоро речь идет о
душевной аномалии. А при нынешней жес¬токости нравов и
распространен¬ности всевозможных психических сдвигов и отклонений нужно
бо¬лее или менее ориентироваться в этой сфере. Исключительно для
самозащиты.
Насколько мне известно, Вера Ивановна выписалась из больни¬цы. Внучка с
мужем от нее уеха¬ли, и теперь она ищет жиличку, которой готова
предоставить кров "за помощь и уход". Ищет одинокую и с хорошим
характе¬ром, которая впоследствии ста¬нет законной наследницей
"жил¬площади и имущества".
Есть желающие?
© Copyright: Светлана Бестужева-Лада, 2010
Свидетельство о публикации №210031800021
#АвторскиеРассказы