Предыдущая публикация
— Ну всё, Маш.
Всё, не нужно этого… — Виктор отворачивался, а Маруся все висла на нем, цеплялась за шею, за отглаженный только что ею пиджак, за руки, которые она так любила. — Да не трогай ты меня! Ну что ты как пиявка?!
— Вить… Ты же не навсегда, да? — задала глупый вопрос Маша, как будто можно бросить на время, как будто он, Виктор, просто придумал такую игру, встряску для них обоих, чтобы чувства запылали с новой силой. — Я тогда на вечер что–нибудь приготовлю, да? Что ты хочешь? Или закажем? Суши хочешь? Я закажу, да? А хочешь, утку запеку? Нет? Давай тогда форель! Я куплю свежую форель и…
Она смотрела на него своими огромными, серо–зелеными, преданными, грустными собачьими глазами. Господи, как он любил когда–то ее глаза, считал, что Маша — это драгоценный камень, его награда, почетная медаль, которую он заслужил авансом. Он просто целованный Богом парень, раз заполучил себе такую красотку… А сейчас ее глаза Витю раздражали. Вульгарно и примитивно вот так смотреть на него, ведь никакой гордости у Машки нет! Абсолютно никакой! Вон, в ногах ползает, пресмыкается, лишь бы он, Витя, с ней остался. А он уже её не хочет, игрушка надоела, имя навязло на зубах. Он давно охладел к ней, лишь позволял себя любить, придумывал разные капризы, а она, глупая, исполняла. Поистине, женщины когда любят, становятся как коровы, послушными и безропотными.
— Ты совсем что ли рассудком двинулась? — оттолкнул он Марусю. Жалкие женщины вызывали у него чувство брезгливости. А Маша сейчас жалкая, убогая, даже причесаться не могла, чтобы любимого как следует проводить! — Я ухожу насовсем. Да отвяжись ты!
Он ударил Машу по рукам, та отшатнулась, что–то хрустнуло.
— Ой… Прости! — Витя смотрел на пиджачную пуговицу, которая осталась в Марусиных руках. — Витя, снимай, я пришью! Я быстро, я сейчас! Ну присядь, я не задержу! Прости, пожалуйста, я постараюсь мигом!
Маша бросилась к шкафу, вынула оттуда чемоданчик с рукоделием, схватила иголку с ниткой, оглянулась, протянула руку, чтобы забрать пиджак, но схватила пустоту. Хлопнула дверь в прихожей, заскрежетал за стенкой лифт, проглотил Витю, повез его вниз, на свободу. А Маша так и стояла с иголкой и ниткой в руке, потом, кажется, прошла на кухню, села.
Сколько она так просидела, даже трудно сказать. Оцепенела, замерла, потеряла сознание, но с открытыми глазами…
Очнулась, только когда за окном что–то бабахнуло. Петропавловка дала полуденный выстрел. А пальнули бы они сразу в Машу, наставили бы на нее прицел, зарядили гаубицу, подкрутили бы там всё, чтобы уж точно — наповал! Машка бы даже не сопротивлялась, не пикнула бы, сама бы подставилась…
Но нет, бастион на такое не согласится, придется, значит, как–то жить дальше, влачить пустое, тоскливое существование без Вити.
«Витя! — Маша вздрогнула. Он же забыл свой завтрак!»
Маруся каждое утро собирала ему в ланчбокс завтрак, как школьнику: два поджаренных тоста, сваренное вкрутую яйцо, домашние сосиски — две штуки. Их Маша делала сама, прокручивала фарш, заправляла специями, заворачивала в пленку, варила, потом сочные, свеженькие сосиски отправлялись в специальное отделение, чтобы Витя мог перекусить на работе. Еще, конечно, порезать огурцы и помидоры, положить сухофрукты… Виктор следил за своим питанием, любил «домашнее». А Маше… Ей же не тяжело! Вскочит в шесть, быстро примет душ, вытрет в ванной после себя все стеночки и зеркала, чтобы пятен не осталось, (Витя не любит, когда в ванной сырость и разводы), потом бежит краситься. Витя любит видеть Марусю «при параде», у него тогда сразу загораются глаза, и «в груди происходит жаркое томление», как он говорил.
Накрасится Маша, сядет на краешек кровати, легонько погладит мужа по высовывающейся из–под одеяла ноге, ласково, обязательно теплыми руками, иначе Витька и лягнуть может. Руки можно погреть на батарее, а если она не работает, то сбегать подержать под горячей водой, но потом непременно вытереть брызги на кафеле и сантехнике. Витя не любит разводы на кране.
Теплые руки глядят волосатую, сорок пятого размера ногу, нога слегка дрыгается, шевелит пальцами. Маша улыбается, тихонько приговаривает:
— Вставай, милый, вставай, любимый мой! Пора. Ну просыпайся, солнышко! Виииитя, Витенька!
Мужчина вздохнет, спрячет свою огромную ножищу под одеяло, буркнет:
— Иди сюда!
Маша хихикнет и на коленках приползет к нему, поцелует в ушко. У Вити были смешной формы ушки, как пельмени, только недолепленные.
— Доброе утро, Витенька, — шепчет Маруся, гладит любимую голову, шею, а голова ворчит, что рано, что не выспался, что хочет кофе.
Да! Кофе! Витя всегда пил утром кофе еще до того, как сядет завтракать. Кофе нужно было подать ему, когда он, распаренный, благоухающий мужским гелем для душа, выйдет из ванной.
Маша наливала ему чашечку свежезаваренного кофе, подавала ее на подносике с салфеткой и кусочком сахара, как лошади. А сама быстренько шла в ванную, чтобы вытереть капельки с душевой кабины, а то опять останутся следы, Вите не понравится. Так и ползает она все утро по этой проклятой ванной…
Вите вообще многое не нравилось. Не нравилось, если на чашке были разводы, если окна в квартире мутноватые, если не вывешена на стул чистая рубашка, а ему, Вите, нужно спешить на совещание. У Виктора ответственная, трудная работа в банке, почти каждый день совещания, нужно выглядеть презентабельно и элегантно. Виктору также не нравилось, если кофе передержан на плите, если борщ перекипел, и свёкла стала бледной, если тост пережарен, а масло слишком холодное, если говяжий стейк подали не той степени прожарки, если огурец порезан не на шесть, а пять долек, потому что шестую Маруся съела, не удержалась.
— Маш, опят привкус! Ну неужели это так трудно — сварить нормальный кофе! Ты знаешь, я специально не покупаю кофемашину, потому что это глупо, если можно сделать всё самим! — кричит он Мане, с досадой плюхает чашку в раковину. — Ладно, давай завтракать!
И Маша извиняется, быстро вынимает из духовки пирог, который подогревала для Вити. На завтрак он всегда ест пирог. Начинки могли быть разными — мясо, брокколи, рис и яйцо, капуста, потрошка, сыр и картофель, — но непременно свежий. Остатки «вчерашнего» пирога доедала Маша, как правило уже когда шла к метро. Сама позавтракать она не успевала. Пока Витя ел, она убирала супружескую кровать, «чтоб без единой складочки», если нужно, могла пыль смахнуть с прикроватных тумбочек, потом быстренько собирала ему с собой ланч.
.. — А что, он в кафе поесть не может? Не царское это дело? — спросила как–то Яна, Машина подруга. Виктора она как будто терпеть не могла, на дух не переносила, даже в гости к Маше не ходила, если Витя был дома.
— А зачем кафе, если можно домашнее? Мне не трудно, а ему, с его желудком, полезно своё кушать, — с жаром доказывала нужность своих кудахтаний над Виктором Маруся, хотя просто боялась признаться, что боится его потерять, что слабохарактерная такая.
— Мань, кушают свиньи. Люди едят. Хотя… Твой Витя еще та свинья, так что… — кривила губы Яна.
— Яна! Зачем ты так?!Не смей о нем так плохо говорить! — обижалась Маруся.
— Ой, я тебя умоляю! Не покойник же!
— Яна!
— Ладно, молчу. Но Витя твой всё же порядочная…
Яна не договаривала, только задирала пальцем нос кверху.
Ну и пусть! Она просто завидует Маше, что у той такой «почти муж», что воспитанный, гордый, что он хозяин в доме…
Собрав съестное, Маша мыла посуду, пока Витя одевается, потом провожала его в прихожей. Иногда он целовал ее на прощание, жарко, очень–очень сильно целовал, так, что потом губы горели весь день. Маша очень любила эти вот провожания. От Вити пахло одеколоном, он стоял перед ней в костюме, весь такой красивый и ухоженный, белизна рубашки слепила глаза. И это ее почти муж! Она им гордилась, могла бы ему ноги мыть и воду эту пить, вот как она его любила. Янка смеялась, говорила, что Маша с ума сошла, что это больная любовь, зависимость даже, но Марусе было всё равно.
… Гаубица стрельнула мимо, сердце Маши было на месте, совершенно целое, болело только сильно, надрывалось, исходило кровавыми слезами, но всё ещё стучало.
Маня испуганно посмотрела на часы. Полдень! Мамочки, а на работу–то она опоздала! Да и может, Бог теперь с этой работой, кому всё это нужно, если Витя ушёл… Только вот пуговка от него осталась, трофей, кусочек на память…
Маша встала, пошла собираться. Горе горем, а уроки в школе никто не отменял, хотя большую часть своих она уже пропустила. На сотовом пять неотвеченный вызовов. Это секретарь Полина звонила узнать, где Маруся, жива ли ещё, в себе ли, и что вообще случилось.
— Полина Николаевна! Я бегу! — всхлипывая, прошептала в трубку Маня. — Буду через полчаса. Я всё понимаю, я…. Я…
Она уже рыдала вовсю, в конце каждого всхлипа скулила, как щенок, втягивала носом.
— Так, Еропкина, подбери сопли и скажи, что стряслось? Говори быстро, а то сейчас дадут звонок, я ничего не услышу! — строго одернула ее секретарь. — Ну и дурацкую же ты фамилию взяла, Еропкина! Прямо какая–то… Ну не брала, так не брала. Да что ты мямлишь, я не слышу! Давай–ка хорошо поставленным голосом, как со сцены в зал. Говори!
Полина Николаевна любила выражаться немного театрально — «дадут звонок», «начнется действо», каникулы называла антрактом, а педсовет заседанием творческой мастерской. Это было свежо, забавно и всем нравилось.
Еропкина Маша собралась, встала и, «как со сцены в зал», начала излагать суть своей проблемы.
Полина Николаевна слушала молча, ни разу не перебила.
— И что, только пуговка осталась? — наконец спросила секретарь, как будто подавившись.
— Полина Николаевна, — хлюпая носом, обиженно прогундосила Маша, — это всё так ужасно, так ужасно…
— Ну понятно. Твои уроки, дорогая моя, вела Ольга, потом сочтетесь. Приезжай, цыпонька, и пуговку захвати.
Полина Николаевна еще что–то говорила, но в школе «дали звонок», и уже ничего не было слышно…
Маруся кое–как собралась, поправила макияж, запихала в пакет, подвернувшийся под руку, тетради, взяла свою сумку и, захлопнув дверь, направилась к лифту.
Как во сне зашла, поздоровалась с попутчиками — седым дядькой с двенадцатого, который в это время обычно выгуливал своего пекинеса Тимошу во дворе, какой–то старушкой, незнакомой, видимо, пришлой, держащей в руках охапку завядших букетов, и парнем, кажется, с двадцать второго, но Маша точно не знала, она вообще не замечала соседей, ведь у нее был Витя, она всегда спешила к нему, не глядела по сторонам.
Старушка с цветами почему–то охнула, дядька хмыкнул и зажал руками морду пекинеса, а парень, кашлянув, подмигнул Маше.
Она закусила губу, отвернулась. Ну что ей до него, этого парня, если у нее горе, если от Вити осталась только пуговка!..
Выйдя из лифта, Маруся поздоровалась с вахтершей, тетей Дуней. Та почему–то вытаращилась на Машу, как будто та — пугало.
«Вот, я, наверное, очень плохо выгляжу, ведь у меня горе! — сокрушённо подумала девушка, остановилась у подъезда, вздохнула. — А может утопиться в Неве? Делов–то! Нырнуть и не двигаться, а пуговку зажать в кулачке. Она будет со мной там, на дне, упокоится навечно...»
Но Маша слушком хорошо плавала, чтобы утопиться, да и потом, если она не явится на работу, то Ольга Фартунай–Залихвацкая опять станет вести ее уроки, ей заплатят, а Маше — нет. И тетради… Их тогда куда деть? С собой на дно? А там, в тетрадях, контрольные… Нет, не пойдет, подумала несчастная Маруся, и пришлось ей идти на работу. Добежала до автобуса, запыхалась, стала обмахиваться вынутой из пакета тетрадкой двоечника Семакина и… И только сейчас заметила, что забыла надеть блузку. Жакет есть, юбка, слава Богу, на месте, а вот блузка…
Маша вспомнила, как однажды мама привела ее в садик, сняла пальто и поняла, что второпях забыла про юбку. Все увидели мамины теплые шерстяные рейтузы поверх капроновых колготок. Мама очень смутилась, принялась прикрываться Машей, а та всё никак не могла понять, что тут такого? Ну она же тоже ходит в рейтузах, подумаешь?..
А вот теперь и сама Маруся попала впросак. Теперь понятно, что так возмутило старушку в лифте. А тот парень с двадцатого этажа… Он Маше подмигнул…
Она быстро закрылась пакетом, хотя жакет был наглухо застегнут, и видно там ничего не должно было быть…
Красная, как рак, Маша вбежала в школу, кивнула охране, черканула подпись в журнале и помчалась, было, к себе в кабинет, где в каморочке был припрятан халат для проведения лабораторных работ. Если его надеть сверху, то никто ничего не заметит.
— Еропкина! А вот я тебя и поймала! — раздался голос директрисы, Валерии Кузьминичны. — Иди сюда.
— Я не могу! — издалека крикнула Маша. — Я сейчас к себе сбегаю, а потом к вам, хорошо?
— Мария Владимировна, а ну марш в мой кабинет! — строго приказала Валерия Кузьминична.
Маша не стала рисковать, поплелась к начальству. Пакет бился по ногам, прикрываться им Маруся не стала, он уже не спасет…
— Спешила? — деловито перекладывая на столе какие–то бумаги, спросила директриса. — Ну, вижу, что спешила. Значит, работу свою любишь, дорожишь ею, работой–то?
— Дорожу, Валерия Кузьминична. Просто понимаете… Витя… Он…
— На вот, —как будто не слушая оправдания Марии, Валерия протянула ей какой–то балахон с бантом на воротнике. — Тебе не по размеру, конечно, больно тощая, но в юбку заправишь, сносно будет выглядеть. Я отвернусь, переодевайся.
Щеки Маруси запылали, она быстро напялила балахон.
— Нда… «Орхидея» отдыхает… — хмыкнула Валерия, краем глаза увидев Машино отражение в зеркале.
— Да нет, это я в «Ванильном сиропе» покупала… — как будто оправдывалась Маша, что на ней красивое кружевное белье. — Потому что… Ну, потому что…
— Потому что Витя так любит. Я знаю. Мне кажется, уже весь коллектив знает, что любит твой Витя. Чтоб его разорвало! — последнюю фразу она сказала тихо, но Маша всё равно услышала.
— Что?
— Я говорю, дай Бог ему здоровья!
— Вы зря так думаете, что он плохой! Витя хороший! Это просто недоразумение! Вот увидите, он позвонит и скажет, что… что…
— Чтобы ты вернула пуговицу. А ты не вернёшь, поняла? — хлопнула по столу рукой Валерия Кузьминична.
— Почему? — совсем расстроилась Мария Еропкина, поправляя бант на воротничке балахона.
— Потому что найти такую пуговицу ему будет сложно, а костюм выкинуть жалко, дорогой, поди? Киваешь? Ну вот. Витенька будет бегать по мастерским и салонам, просить отрезать от другого пиджака точно такую же пуговку, но ему откажут. Запасную ты же у себя хранишь? Выкини, поняла? А он пусть так и ходит, незапуговичный! — Валерия замолчала, как–то оторопело поглядела на свою подчиненную, а потом обе прыснули смехом. Валерия смеялась скромно, старалась не открывать особенно широко рот, а Машка — заливисто и от всей души. Так смеешься, когда после большой беды вдруг выясняется, что всё хорошо, что обошлось и вообще этого не было! Так Маша смеялась, когда порвала куртку на катке, очень боялась, что мама отругает, ведь куртка была новая, дорогая, заграничная. Маруся в тот вечер медленно–медленно шла домой, тянула время, потом, зайдя в квартиру бочком, всё прятала от матери разорванный рукав. Но мама всё же разглядела, вздохнула и, махнув рукой, сказала: «Куртка ладно, а я шубу порвала, представляешь?».. Они потом смеялись, Маша и мама, смеялись так весело, так легко, как будто камень с души свалился у обеих. Потом пришел папа, назвал их тетёхами…
Вот и сейчас Маруся хохотала, представляя, как Витя, ее солидный, как денди лондонский одетый Витя уговаривает найти ему пуговицу, но никто не хочет ему помочь. Он всегда жаловался, что вокруг равнодушные, жестокосердные люди…
— Вы же не расписаны? — вдруг оборвала веселье начальница. — А, Еропкина?
— Нет. Витя говорил, что надо бы сначала попробовать пожить вместе, вдруг мы не подойдем друг другу… А я так старалась… — Маше опять стало себя очень жалко, она взяла пакет, сумку, прижала их к себе.
— Так и хорошо. Он нам не подошел. Тебе он не подошел, поняла? Попросится обратно, так и скажешь ему, что тете Вале он не подходит. А теперь иди, у тебя еще три урока, а потом дополнительные.
— Да…
… Маруся тоскливо смотрела в окошко, пока старшеклассники писали самостоятельную работу по химии.
Химия, думала Маша, ведь великая вещь! Молекулы в ней прыгают, бегают, суетятся, а потом вдруг раз — и соединились, и они уже ячейка общества, семья. Между ними какие–то процессы, они друг без друга не могут. Или могут? Если молекулы разбегаются, то как они потом чувствуют себя?..
— Сначала как откусанное яблоко, потом кусок заживает, — ответил кто–то ее мыслям. Оказывается, монолог про молекулы был сказан вслух.
Мария Владимировна смущенно кивнула.
— Спасибо, Федя. Пиши, Пашков, пожалуйста.
Мальчишка опустил глаза. В химии он вообще ничего не понимал, хоть тресни, но рассуждать любил. И красивых учителей любил.
В дверь кабинета просунулась голова Юлии Петровны, учительницы физкультуры.
— Маш! Маааша! — одними губами позвала она. — Пиши, Норкова! Пиши, бумага всё стерпит! — уже громко добавила она.
Маша подошла. Юлия Петровна схватила ее руку, стала горячо трясти и шептать поздравления.
— Но с чем, Юля?
— С Витей. Ты не представляешь, как я рада. Я переживала, я молчала, но очень мне он не нравился! Ты же с ним себя забыла, жить перестала! И вот теперь освобождение, Машенька! Ты сейчас не понимаешь, потом страсти утихнут, ты всё обдумаешь. А вообще, приходи сегодня, в волейбол поиграем!
— Нет, не хочу, — Мария холодно выдернула свою руку. — Извините, у меня урок!
— Ну ладно. Классная блузка! — показала большой палец вверх Юлия и ушла.
А Пашков задумчиво смотрел на Марию Владимировну, грыз ручку и вздыхал. Эх, был бы он лет на десять постарше, уж он бы тогда…
Стоило Марусе зайти в учительскую, как все притихли, застучали ложками в чашках, кто–то шумно разгрыз кубик сахара, заворковала в уголке учитель биологии Лена. Она разговаривала по телефону с мужем.
— Привет. Да, покушала. Ну конечно, родной. Нет, не тяжело. Как ты? Устал?
На Лену зашикали, стали утешать глотающую слезы Марию.
— Ну что ты, разве стоит расстраиваться… Найдешь себе еще лучше!.. У тебя всё впереди!.. — раздавалось со всех сторон.
Кто–то гладил девушку по плечу, кто–то совал ей печенье «курабье», которая она вообще не любила. Все сочувствовали, изо всех сил.
Виктора они видели один раз, он приезжал за Машей на новогодний корпоратив. Красивый? Да. Но уж слишком заносчивый, этакий павлин с высокомерно прищуренными глазами. Маруся вокруг него уж так крутилась, так крутилась: «Водички, пирожное? Ты устал, Витя? Ты голоден? Ой, я принесу тебе другую тарелку, эта с какой–то трещинкой! Нет, что ты, я сама донесу свои вещи! Витя, то, Витя, сё!..
Она возилась с ним, как с племенным быком, которого везут на выставку, берегут, как зеницу ока. А он закатывал глаза и недовольно сметал пальцем со стола крошки.
А ведь из–за него Маша отказалась от очень хорошего места в другой школе, гимназии с химико–биологическими классами. Виктор сказал, что, если она туда переберется, то дома он ее вообще не увидит, а значит, она запустит всё хозяйство, не будет больше пирогов. А он к этому не готов…
Педагогический коллектив возмущенно роптал за Машиной спиной, но она сделала выбор в пользу любимого мужчины, чем сильно огорчила Валерию Кузьминичну.
«Нет, не пара он Маше, совсем не пара!» — было принято общее решение. С тех пор коллеги жалели Машу, которая связалась с плохим мальчиком. И вот теперь — освобождение! А Маша печалится…
— Да хватит уже! — взорвалась Мария, выстрелила в коллег своим голосом, как пушка–гаубица в Петропавловке. — Не найду я лучше! Я не хочу лучше! Что вы все лезете в мою жизнь и думаете, что всё знаете?! Да ничего вы не знаете! Сварить утром кофе, подать отглаженную рубашку, накормить завтраком любимого человека — это не ерунда! У меня душа вся рваная, болит, а вы… Да не ем я «курабье»! И вообще, люди едят, а не кушают!
Она ушла, хлопнув дверью…
Вышло грубо и некультурно… Ну и пусть! Они тоже хороши — обесценили все те годы, что Маруся прожила с Виктором!
Спрятавшись у себя в лаборантской, Маша набрала Вите, слушала длинные гудки, сдалась, нажала «отбой». Он уехал к себе, она даже знала, где его квартира, можно поехать туда, но нет сил. Довести бы уроки…
Маша не хотела идти домой, шла черепашьим шагом, застревала у каждой витрины, пропускала автобус, ждала следующий.
Но рано или поздно дорога заканчивается. Маруся зашла в подъезд, вызвала лифт и стала рыться в сумочке, ища ключи.
— Растяпа! — топнула девушка ногой. — Ну какая же растяпа! Захлопнула дверь, а ключи остались там, на комоде…
Но это же повод! Повод съездить к Вите, у него тоже есть ключи, она их попросит и попытается уговорить его вернуться! Он поймет, что Маша — лучшее, что было в его жизни.
… Виктор жил в многоэтажке в Мошковском переулке. Маруся была там пару раз, но чаще встречались у нее.
— Какая же квартира? Ну какая же? — вспоминала она, тыкая на кнопки домофона. — Ах, да. Семьдесят шестая!
Она уже хотела позвонить, но тут из дома вышла пожилая пара. Мужчина смеялся, а женщина уговаривала его делать это потише. Маша узнала их. Это родители Вити. Она не стала здороваться, не хотела лишних объяснений.
Мария юркнула в подъезд, вызвала лифт и…
И испугалась. А что она скажет? Будет мямлить, уговаривать? А может просто предложить сделать ужин и всё обсудить? Ну можно же как–то договориться!
Маруся представила, как договариваются не подходящие друг другу молекулы, хватают друг друга за ручки–лучики, старательно пыхтят… И что из этого получится?
«Ерунда!» — ответил на этот вопрос голос Феди Пашкова.
Но Маша мысленно поставила ему «два» за такой ответ и нажала кнопку дверного звонка.
Секунду было тихо, потом за дверью завозились, щелкнул замок.
— Витя? Ну я же не швейцар! Твои предки только–только ушли, а я уже готова! — заворковала дверь, и из–за нее высунулась Янкина голова, а потом и все остальное тело, минимально прикрытое одеждой.
— Яна?
— Маша?
Маруся сглотнула, хотела убежать, но как будто приклеилась к полу. Голова кружилась, и снова полились из глаз слезы.
— Ой… Неловко получилось… Марусь, ну ты не переживай! — заверещала Яночка. — Просто так вышло, это бывает. Мы же подруги! Ты не справилась, теперь моя очередь попробовать. Маш, ты просто оказалась не слишком… Не слишком… — Яна захлопала глазками.
— Не слишком глупой для того, чтобы угробить свою жизнь на кофе в постель и капли воды в душевой кабине, на домашние сосиски и стирку ковриков каждую неделю! — вдруг выпалила Маша. — Да, забирай его, Витя теперь твой. Твой племенной бык, за котором нужен особый уход и особый корм. Только имей в виду, Яна, одна ошибка, и ты тоже окажешься за бортом. И плыть сил не будет, и воздуха будет не хватать, потому что тебя просто растоптали. Но ты не переживай, выживешь. Я собственно, что заходила–то… Пусть Витя вернёт ключи от моей квартиры! — Маруся лихо расстегнула жакетик, уперла руки в боки, но потом вспомнила, что на ней балахон директрисы, застегнулась обратно.
Яна закивала, зацокала каблучками, принесла ключи. Она очень не любила скандалы, боялась соседей, но Маша, вон, даже не ругается! Удачненько!
— О, спасибо. И знаешь, Ян, Витя любит, когда ему перед сном рассказывают: «Придет серенький волчок и укусит за бочок». Обязательно расскажи, а потом погладь по спине и подоткни одеяло…
Этого Витенька терпеть не мог, но Яна–то не знает… Мелкая пакость, но Маша не удержалась.
Янка кивнула, повторила про себя инструкцию, закрыла дверь.
Маруся вышла на улицу, огляделась, решила пройтись до дома пешком. Где–то тоскливо, протяжно кричала чайка, по каналу пронеслась моторная лодка, разметала вокруг себя веер брызг. На экскурсионном катере смеялись, что–то говорила в микрофон женщина. Из булочной запахло корицей и ванильным кремом. Маня поняла, что хочет есть. Нужно скорее домой!
Она решительно направилась в сторону Миллионной. Остановившись на мосту, девушка вынула из кармана пуговицу, повертела ее в руках и выбросила в Мойку.
— Пусть тебя лучше рыбина съест! — прошептала Маруся, улыбнулась и зашагала дальше…
Нажарив дома блинов, Машка уютно устроилась за столом, расставила баночки с вареньем, включила любимую комедию. Она и забыла, как это — есть и не вскакивать поминутно, потому что Витя вдруг обнаружил, что хочет пармезан, а на столе его нет, или понял, что к блюду нужен соус, сахар, соль, перец, чеснок, кетчуп…
Теперь Маша сама себе Витя, хочет — подаст, хочет — не подаст.
А в ванной на запотевшем зеркале она нарисовала смешную рожицу и не стала вытирать. Потому что она так хочет.
---
Зюзинские истории https://dzen.ru/a/ZxFgrgrxsxkRjagu #проза
Следующая публикация
Традиционные синие узоры на белом фарфоре покорили сердца не только всех россиян, но и гостей страны. 
Нет комментариев