Андрей Ткачев: «ТЫ ГДЕ И КАК УМИРАТЬ ХОЧЕШЬ?»

Чего ты глаза вытаращил, будто я сказал что-то неприличное? Ты что, умирать не собираешься? Или ты об этом думать не хочешь? А о чем тогда думать — о футболе, о бабах, о деньгах?
* * *
Я, например, не хочу умирать в городе. Грязь, пыль, суета. Во многих высотных домах даже грузового лифта нет. Такое впечатление, что строители их спланировали для людей, у которых в жизни не бывает ни шкафов, ни гробов, ни пианино. Вот так умрешь на девятом этаже, тебя сносить замучаются. Те мужики, что по­ приличнее, сплошь лентяи и через одного — сердечники. Они гроб не понесут. Придется на­ нимать пролетариев за бутылку. Так они тебя, с матом пополам, и потащат. Не под «Святый Боже», говорю, потащат, а под матюги.
* * *
Потом, кладбища все далеко. Будут полдня тебя везти в ритуальном автобусе, будут в пробках стоять, будут рычать сцеплением и визжать тормозами. И не будет в этой фантасмагории ни тишины, ни умиления. И кадильного дыма не будет. Как намек на смрадную жизнь, смерть будет окутана выхлопными газами.
* * *
Ты не кривись и не соскальзывай с темы. Если не я сейчас, то кто и когда с тобой об этом поговорит? О смерти говорить надо. Она сама молчит по пословице «Когда я ем, я глух и нем», молчит и в тишине пережевывает чело­ вечество. А люди должны нарушать эту тиши­ ну. Лучше всего — молитвой, а нет — так хотя бы разговором.
* * *
Даже гробовых дел мастер Безенчук, который пьян с утра, имел для смерти множество имен. Раз люди по-разному живут, думал он, значит, по-разному умирают. Одни «приказывают долго жить», другие «упокоеваются», тре­тьи «ласты склеивают» и так далее. «Гигнулся», «кончился», «зажмурился». Все-таки лучше, чем просто «сдох». Это уже как-то совсем поскотски.
* * *
Ты как хочешь, «сдохнуть», или «окочуриться», или «Богу душу отдать»? Я, например, хочу «упокоиться». Как дьякон в церкви гудит: «Во блаже-е-нном успении ве-е-е-чный покой...» И надо, чтобы деревья росли у могилы или цветы вокруг. Все-таки на рай похоже. А если никакой лист над головой не шелестит и если каждый луч норовит пришедшему на могилу человеку лысину обжечь, то это истинная пе­чаль и земля изгнания.
* * *
Ангелы за душой придут, придут, родимые. Заплаканные придут, потому что подопечный их скверно жил. Как-то все для себя жил, к Богу спиной стоял, ближнему дулю показывал. Мелко жил, без полета, без настоящей ра­дости. Как червяк жил, все рыл и рыл хитрые ходы в беспросветной тьме. Вот, дорылся. Собственно, и не жил совсем. Разве это жизнь, когда перед смертью вспомнить нечего, а родственники, кроме как «сколько водки на стол поставить» и «сколько венков заказать», больше ни о чем думать не будут?
* * *
Страшно будет на себя со стороны смот­реть. Они тебя моют, а ты на них со стороны смотришь. Они твои негнущиеся руки в новую рубаху запихивают, галстук тебе повязывают, туфли новые надевают, а ты смотришь. Смеш­но даже. Глянь, как туфли блестят. Отродясь в таких чистых не ходил. Засмеял­ся бы, если бы не Ангелы за спиной и не эти... чуть поодаль.
* * *
Эти придут, понимаешь? Ты понимаешь, бараньи твои глаза, эти придут! Те, которые с тобой до сих пор только через мысли общались. Они шептали, а ты гадости делал; они подзадоривали, а ты психовал без причин; ты грешил, а они твою совесть убаюкивали. Ух и страшные же они! Вот когда ты молиться нач­нешь. Хотя вряд ли. Не начнешь. Там начинать поздно. Там можно только продолжать то, что на земле начал. Нет, пить не буду. И ты не пей. Не отвлекайся. Слушай.
* * *
Картину Мунка видел? «Крик» называется. Там человек на картине кричит, и его снача­ла слышно. Не веришь — найди и посмотри. Хоть и в Интернете. Сначала слышно. А потом крик таким пронзительным становится и до такой высокой ноты доходит, что его уже и не слышно. Так души от страха кричат. Не приведи Гос­подь, и ты так же кричать будешь, когда свое окаянство почувствуешь и этих увидишь. Са­мое страшное, что на тебя в это же время будут с трудом пиджак надевать и все мысли родни будут крутиться вокруг расходов на похороны и продуктов на поминки.
* * *
Опять же, время года какое будет, неизвест­но. Летом страшно, что от жары вздуешься. Мухи, вонь... Не приведи Господь. Поститься надо, чтоб сухоньким преставиться. Незачем червям пиршество устраивать. Хотя грешни­ков и тощих вздувает... Зимой зябко в холодную землю ложиться. И могилу копать тяжело. Гробовщикам больше платить надо. Почему тогда телу не зябко? Зябко. Оно же не навсегда мертвое. Воскреснет же. И чувство в нем не сразу погасает. Когда в крематорий, в печку, тело запихивают, так оно даже сжимается, как будто от страха. Наукой доказано.
* * *
Лучше, конечно, весной, но не ранней, когда слякоть, а после Пасхи. Если в Пасху умереть, то даже над фобом вместо простой панихиды будут петь торжественно, весело... «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его. Пасха-а священная нам днесь показа-а-ася: Пасха нова, святая...» Красота. Вечной жизнью жить хо­чется!
* * *
Как откуда я это знаю? У меня ж зять — батюшка. Я у него на приходе всю прошлую зиму прожил, по дому с внуками помогал, ремонт там мелкий всякий, и читать по книжкам старым научился. Я ведь книжки люблю, ты знаешь. У, брат, сколько лет без толку прожил, только под старость маленько прозрел. Сколь­ко всего интересного зять мне понарассказывал, сколько я и сам потом прочитал! И мне теперь как-то все про смерть дума­ется. Со страхом, конечно, но и с надеждой. И поговорить, поделиться хочется. А люди, как от чумного, от меня бегут. Говорят, мол, се­рьезный человек, полковник в запасе — и с ума сошел. Глупые. Хорошо, что я тебя сегодня поймал. Не смотри на часы. Метро допоздна ходит. Так ты где и как умирать собираешься?