Заклевали

Впечатлительным лучше не читать
В последние дни в дачном товариществе энергетиков только и разговоров было, что о ворах. Дачевладелец Максим Ветошкин слухам не верил, но был начеку, хотя ему и опасаться-то вроде бы нечего: воровали на крайних участках, а его находился в центре посёлка. К тому же Ветошкин работал посменно в охране – сутки через трое – и поэтому частенько бывал на участке. А когда он на участке, никто и носа к нему не посмеет показать. Спокойный на вид, крепкий и коренастый Ветошкин мог любого перешибить, особенно если выведут из себя. Летом он с женой и дочерями благополучно засолил огурцы, выкопал лук, собрал помидоры, правда, август оказалось дождливым, и много п

Не плачь, Мария!

Кто-то протяжно кричал за тальником: – Маню-у-у! Мария прислушалась и, узнав по голосу Лизу Рыбачиху, поднялась с колен. Выловила из теплой воды простыню, отжала ее. Руки вытерла о подол платья. Подушечки пальцев побелели от стирки и сморщились. – Ау! – отозвалась Мария, выходя на кочкаристый берег. – Мой-то опять убег на озерину. Бегает, бегает – никак не наживется… А день-от, день-от! – выдираясь из кустов, частила Лиза. – Рыбки хочешь? Линечки свеженькие! Лиза полненькая, куклявая, со светлыми счастливыми глазами – никто Лизе не давал сорока лет. – Да ты бы ела ее, рыбу-то, – сказала Мария. – Что ж Афанасий зазря мучается? С работы да на озеро. – Много ведь, – вино

Это было в Кривогорово (рассказ)

Дом Дашки стоял на краю села Кривогорово. И решили бабы раскатать тот дом по брёвнышку, подговорив старых мужиков, чтобы уехала Дашка из села куда подальше, чтобы не бередила своими прелестями местных парней - женатых и холостых. Да председатель строго-настрого запретил Дашкин дом трогать, случайно узнав про тот сговор. Обещал он поговорить с Дарьей о её беспутном поведении. ---------------— Дашка-пУтанка не всегда была такой. Когда-то скромной девушкой вышла она по большой любви замуж за Васю-тракториста. Да не особо и распробовала ту любовь: просто не успела. Послали Васю по разнарядке от колхоза на лесозаготовки, и не поберегшись от падающего дерева

ВОРОНЁНОК (2)

Семён с Елисеем влетели в родную избу, обняли Настю, та с лица спала, жаль было на неё смотреть в эти часы. Нина Андреевна взялась креститься, брызгать на дочку святую воду и поить святой водичкой.
Елисеев обнял деда, стал расспрашивать. И вот что поведал дед:
– Меня Прохором Игнатичем Деревягиным зовут, стало быть. У меня в лесу избушка, охотой промышляю маненько. Иду с собакой, она и вывела к девчушке-то, напужалась, сердешная, у меня и заночевали. Вот, привёл, стало быть, вашу пропажу.
Семён Андреич велел жене принесть браги, была она ядрёная, выстоянная, в голову била враз. Выпили Семён с Прохором по два ковша, язык-то и развязался.
Андреевич спрашивал:
– А пошто в л

ВОРОНЁНОК (1)

На обочине старой дороги сидел казак. Дорога та повидала много, а те, кто её торил, уже давнёхонько лежали на погостах Руси. А чего не лежать, коли времечко пришло, у каждой махонькой былиночки свой срок отмерен Богом, а тут человек. Отслужил Семён Андреевич Елисеев на государевой службе двадцать лет, и теперь шёл не ведомо куда. Родные его тятя, мама давно уж сгорели в своём дому, полдеревни тогда погорело. Как получилось? Нет ответа, две сестры не ведомо где живут, поди, замуж вышли, я им точно не нужон. Урал большой, Сибирь больше, найду, где помереть, но покуда живой – в могилу не ляжешь, так родители баяли.
Кругом пение птиц, в котомке и сало, и хлеб, лук, сахар, пшено.

Отмотыжился

Жизнь! Она разная. Колесит человек по ней, мотыжит, мотыжит, а и всё, укорот вмиг образовался. Жизненный, а стало быть людской укорот, то бишь мой конец. Да и почему вмиг-то? Нет, брат, не в миг, врёшь. Младенчество не выкинешь, родителев, армия, жена, дети. Вот и отмотыжился стало быть. Лёжа на старой железной кровати, Дмитрий Иванович Кислухин вслух рассуждал о пролетевшей жизни. Скрутило его сразу, да не только спина была тому виной, куча разных болезней одолели, и вот лежит старик на железной кровати, рассуждает вслух: – Надо бы на печи лежать, кости на кирпичах греть, а мне всё на маманиной кровати охота. Она, бывало, полежит маненько, и отудбит. Снова работат. А я вот

Седой, 1946

…Разглядывал тяжелую, битую войлоком дверь, с натянутым поверх него старым брезентом, дырки разглядывал, старый плакат – «Все для фронта, все для победы!»… и больше разглядывать было нечего, разве что людей, но люди были одинаково-сумрачные и поступали одинаково – заходили, стряхивали с ног снег, спрашивали очередь, курили и молчали. - Следующий! Сеня сообразил, что дождался, перестал подпирать плечом круглую, обшитую металлическим листом печь, большей своей частью замурованную в стену и такую же, как и она, холодную, потянул дверь на себя, пропуская вперед сестру. С коридора показалось, что сильно натоплено, даже лишку, но начальник, про которого ему говорили, сидел в фуфайке

Санка Глухая

Это было, конечно, обидное прозвище. Редкое прозвище бывает необидным. Но только Санка Глухая, то есть Александра Ивановна Берестова, едва ли знала о нём. Она была действительно глухой. Не просто страдала тугоухостью, а вообще не слышала собеседника, даже если тот пытался кричать, как зазывала на ярмарке. Тем не менее она понимала всё или почти всё, что ей говорили. Санка читала чужую речь по движению губ. И знавшие об этом люди, общаясь с нею, старались брать не криком, а четким проговариванием слов. Сама Санка тоже никогда не кричала. Не нажимала, что называется, на связки. Видимо, не слыша своего голоса, она боялась, что он прозвучит слишком громко, и потому, нарочито приглу

Выстрелы в яблоко

Помнится, я был тогда уже студентом. Летних каникул мы не знали. Страну сотрясал целинный бум. И после весенней сессии нас тоже отправляли на целину, а если сказать по правде – то просто использовали как даровую силу на рутинных работах в обезлюдевших хозяйствах глубинных районов. Небольшой отпуск домой нам давали только в промежутке между сенокосом и жатвой, чтобы потом снова бросить «на целину», теперь уже до белых мух. И вот таким-то сиятельным днем позднего лета вышел я из отцовского дома с чувством праздного отпускника и направился по любимой дороге детства – за поскотину, к Пашину озеру. Небо было безоблачным, высоким и словно бы шелковистым в своей посветлевшей гол