ЛУЧ МАЯКА

МАЛЕНЬКИЙ СЛЕПОЙ ПРОВИДЕЦ 21 -------------------------------------------------------- Глава 20

Екатерина ПОЛЯНСКАЯ. ЧТОБ ПЕРЕД СЛОВОМ НЕ СОГРЕШИТЬ ************************************************** Осенний романс Рассеянный свет — сизовато-рябой, голубиный, И возле метро, где похмельный, сырой неуют, Обшарпанный дядька вздыхает о гроздьях рябины, Что бьются в окно и полночи уснуть не дают. И голос — не ах, и ненужный надрыв приблатнённый, А правду сказать — и слова-то затёрты вполне… Откуда ж тогда эти проблески в памяти сонной, Откуда тогда эта тонкая дрожь по спине? Откуда оно — эти комья невысохшей глины, Вода в колеях, сероватый негреющий свет? Откуда я шла с этой песней о гроздьях рябины, С невнятной тоскою о доме, которого нет? И что там блестело и в горло впивалось осколком? С какого пожара по ветру летела зола? Куда я спешила, куда я разбитым просёлком В телеге тряслась, безнадёжным этапом брела? Кому — за порог, а кому-то и ласточка в сени Несёт не войну, а весну на точёном крыле… Куда ж я теперь бесконечной дорогой осенней Всё дальше иду по своей сиротливой земле?

Андрей КОННОВ ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ПРАЗДНИКА Рассказы НА СТАРОЙ ДАЧЕ Какая выдалась нынче осень! С бархатной горчинкой в прозрачном воздухе от запахов опавших листьев, сорванных хулиганом-ветром и густо разбросанных по его произволу на асфальтовых дорожках, клумбах, газонах, где угодно. С вечерней зябкой сыростью и дневным, пока еще ласковым, как руки матери, солнцем. Поэтичная пора, саксофонная элегия, рождающая настроение, близкое к восторженным ощущениям, испытанным только в молодости, и одновременно ностальгия по ушедшему, прекрасному, конечно же, но невозвратному. Баскаков, охваченный лирическими чувствами, утром, удалившись от уличного шума и людей, гулял по старому, почти совсем заброшенному дачному поселку на окраине города. Только что начался октябрь. Солнечные лучи, еще теплые, убрали с растений следы утреннего заморозка, дышалось легко. Запахи травы, усеянной серебристо-алмазными капельками, не успевшей еще до конца пожелтеть и пожухнуть, багровеющие, с желтыми и зелеными прожилками листья фруктовых деревьев, доверчиво тянущих свои ветви, уже без плодов, к проходу между двумя рядами дачных домиков и заборов, тугие, ярко-зеленые листья сирени — все радовало глаз и душу человека, проводящего свое рабочее время в кабинете и редко выходящего на рандеву с природой. Здесь было много одичавших садов, заросших глухим бурьяном участков, покосившихся от времени заборов, бесхозных домиков. И это придавало какой-то особый колорит пейзажу — так считал Баскаков: то ли опустошенности, то ли всеобщего декаданса — в его понимании. Здесь улетучивалась вязкая усталость от напряженной монотонности рабочей недели. Некоторая психоделичность меняющихся вокруг пейзажей заставляла переключиться на что-то отвлеченное, не имеющее рационального объяснения, но ощущаемое тонко, надрывно. Проходя мимо поникшего домика с просевшей крышей, выломанными дверями и оконными рамами, покосившимся волнообразным забором из сгнивших наполовину штакетин и калиткой, болтающейся на одной ржавой петле, Баскаков с грустью, возникшей по неизвестно причине, предавался размышлениям и импровизациям на тему: кто были хозяева этого участка, с какой любовью и трудом они обрабатывали землю и строили домик, где они сейчас, что с ними... На дорожке, по которой он шагал не спеша, заложив за спину руки, лежали тут и там никому не нужные яблоки, упавшие, видимо, уже давно — с коричневым, подгнившим бочком и совсем почерневшие; раздавленный мелкий, уже вырождающийся чернослив, кроваво-красный боярышник, осыпавшийся густо, как будто ягоды специально стрясли… И — ни души, безлюдье. Только трещали сойки, перелетая с дерева на дерево, да еще какие-то мелкие птички суетились в ветках, временами заполошно вспархивали стайками, будто их кто-то пугал нарочно. «Наверное, репнухи. В детстве все породы птичьи знал, а теперь — позабыл…» — вяло и немного огорченно думал он. Издалека, посреди скромных дачных строений, заметно возвышался добротный двухэтажный дом, сложенный из белого кирпича, под шиферной крышей, с высокой трубой, выпускающей в серо-синюю осеннюю высь пахучий дымок. Дача его старинного друга. И Баскаков обрадовался: «Ну, вот! Значит, Валентин собрался и пришел навести на своем участке порядок». И ускорил шаги от нетерпеливого желания встретиться с другом. Они не виделись давно, почти полгода. В конце апреля или в начале мая — Баскаков не помнил уже точно, когда именно, — друг приходил занять у него пару тысяч. Баскаков одолжил — для него это мелочь. И забыл про них, как забывал про прежние долги Валентина. Тот занимал крайне редко: стеснялся, было стыдно. Брал понемножку и не отдавал. Нечем… Да и не помнил об этом Баскаков! Не до того. Слишком выматывался на работе, и дни летели так, что иногда казалось ему: сегодня вторник, а была уже пятница! Тут не до встреч с друзьями, хотя и осталось их у него всего двое, и оба еще со школьных лет, с самого детства… Один из них — Валентин. Подходя к приоткрытой калитке, Баскаков вздрогнул и оцепенел на секунду: сутулой спиной к нему, высокий, совершенно седой, неряшливо одетый, стоял отец Валентина. Ошеломленный, он едва не воскликнул: «Привет, Федор Федорович! Валька с тобой?» — и мгновенно опомнился: Федорович умер два года назад, а это же сам его друг! — Валек, здорово! Войти можно? — громко воскликнул Баскаков, широко и радостно улыбаясь. Тот не спеша, с трудом ворочая шеей, обернулся и тоже расцвел дружелюбной улыбкой, хотя глаза смотрели тускло и как-то затравленно, а все лицо было исполосовано разнообразными ранними морщинами. — Серега! — негромко отозвался друг, бросил обрубленные сухие ветки, которые он собирал в кучу, и пошел навстречу, обтирая ладони о залоснившуюся старую черную куртку с капюшоном на теплой подстежке: такие носят охранники. Но охранником Валентин никогда не работал. Больше двадцати лет прожил он в Москве, занимая неплохие, очень денежные, конечно, по меркам их провинциального города, должности. Прекрасно тогда одевался, не считая денег кутил, когда приезжал к еще живому в те времена отцу. Оплачивал учебу детей от первой жены. Они, ясное дело, учились в столице. С первой женой он разошелся. Причин разрыва Баскаков не знал и не спрашивал. Жил Валентин в Москве с другой женщиной — намного моложе его, взбалмошной, не большого ума, но, наверное, такая подруга его устраивала. Когда его женщина внезапно умерла, Валентин на какое-то время впал в ступор, запил. С работы его уволили, родня подруги выгнала из московского жилья, и Валентин вернулся домой, в просторную отцовскую квартиру, где они жили вдвоем, абсолютно друг друга не касаясь, встречаясь лишь на кухне — по выходным за завтраками, обедами и ужинами. В остальное время его друг трудился за мизерные деньги на заводе, вспомнив свою давнюю профессию токаря. На работу уходил ранним утром, а после смены пьянствовал в разных местах с такими же, как он, горемыками. Баскаков знал о таком образе жизни своего друга, но помочь никак не мог. Разве только денег одолжить. Валентин не желал слушать никого и продолжал свое бессмысленное существование на обочине жизни. А когда умер отец, получавший хорошую пенсию, стал тянуть деньги со старшей сестры и других родственников, живших в ближнем Подмосковье, отнюдь не бедных людей, шантажируя тем, что если денег ему не переведут — приедет к ним и сядет на шею дармоедом. Старые друзья обнялись, похлопывая друг друга по спине и издавая звуки, похожие на радостный смех. Баскаков прошел по сильно заросшей, еле заметной дорожке, когда-то выложенной силикатным кирпичом, к дому, где стояла лавка под широко выступающим, точно навес, балконом, уселся, откинувшись на покатую спинку, с удовольствием закурил. Валентин расположился рядом, так же вольготно закинув ногу на ногу. Обут он был в потрескавшиеся кроссовки, бывшие когда-то белыми и модными, а теперь совершенно потерявшими свой шик и приличный вид. Повернув к Баскакову узкое лицо с явными признаками часто пьющего человека, он с гордостью проговорил: — Вот, решил на даче порядок навести. Ветки сухие с яблонь и груш попилил. Теперь бурьян выкошу, вскопаю… Посажу чесночок, лучок, клубничку новую… На следующее лето приедет из Москвы мой внук. Будет рвать ягодки прямо с грядки! Своими планами по благоустройству Валентин делился с Баскаковым уже третий год подряд. И каждый раз Сергей одобрительно кивал в ответ, понимая, что ничего больше Валька делать здесь не будет, все одни слова. — Серега, — продолжал Валентин, — я тебе должен, я помню. Отдам с зарплаты и расчетных! Я с завода увольняюсь: глаза стали плохо видеть, давление так иногда треплет, что голова кружится, когда на работающий станок смотрю… — И куда же пойдешь? — задумчиво поинтересовался Баскаков, безрадостно оглядывая запустение вокруг. — Найду работу! — Здесь тебе не Москва… — В сетевых магазинах расстановщики товаров требуются. Там и платить обещают больше, и железки таскать не надо. — Я тебе предлагал место кладовщика на инструментальном складе у нас. Ты не захотел… Валентин невесело усмехнулся: — Тебя подводить не хотел… Ты же знаешь, выпиваю я! Не для меня это… Раньше я бы… Представляешь, моя бывшая — тоже на следующий год с внуком приехать хочет. С Вовочкой!.. Во, имя придумали! — И он глупо захихикал, глядя куда-то в сторону. «Как сильно Валька изменился… — поразился Баскаков. — Смешок идиотский и рассуждения как у ребенка. Надо ведь с ним что-то делать, еще не поздно… А что? Его кодировали от пьянства. А он раскодировался. Сам рассказывал. Живет в своем, больном, искаженном мире. И ничего не желает больше. Страшно!» А его друг встал со скамейки, с важностью подошел к нескольким побегам винограда, подпертым аккуратными палочками, тянувшимся вверх по натянутым вертикально на рамку толстым лескам. На веточках кое-где виднелись прозрачные золотисто-зеленые ягодки. Сорвал, подал Сергею: — На, попробуй! Грузинский мускатный сорт! Как разрастется — буду вино давить и чачу гнать! Ягоды оказались на удивление сладкими и отдавали чуть вяжущим, нездешним ароматом. «И опять маниловские мечтания!» — с легкой досадой сказал сам себе Бас­каков, и ему стало обидно за друга. Ведь когда-то они были словно братья. Помнил он Валентина иного: рослого, сильного, с горделиво поднятой головой, с профилем римского патриция и небрежно-аристократическими жестами — одного из столичных денди начала 90-х. Одетого как кинозвезда, со взглядом слегка в прищур, чуть усталым, томным. И разговоры его о неведомых Баскакову прибыльных делах, деньгах, московских ресторанах — таким был Валентин. И казалось, что к старости не изменится, а станет еще денежнее, солиднее… Они тогда шли втроем — сам Валентин, новая его женщина Аня, с которой он недавно сошелся в Москве, и подавленный, слегка растерянный от столичного великолепия Баскаков. По шикарной предновогодней Тверской от Маяковки вниз, к Красной площади. В блеске иллюминации, среди ярмарочного шума и музыки, в плотной толпе гуляющих, веселящихся — разноязыкой и разноплеменной. И у Сергея, не привыкшего в своей провинции к такому людскому водовороту и сиянию улиц, слегка кружилась голова. А Валентин был как рыба в воде. Он жил в столице четвертый год, дела шли очень успешно, удача благосклонно улыбалась ему. Да, он много работал, и хорошие деньги у Валентина не переводились. Был он щедр и слегка взбалмошен, весел и беспечен по выходным и праздникам. Тогда Баскаков приехал в гости на два дня, с тайной надеждой: подыскать и себе прибыльное местечко. Сергей сидел без работы и добывал себе деньги на хлеб в сомнительном автосервисе. Считался неплохим специалистом по переборке двигателей, но все это было без официального оформления, на птичьих правах. Те несколько лет до сих пор он считал самыми мрачными и тяжкими в своей жизни. Глядя на бесшабашно шикующего Валентина, он наивно полагал, что достается тому все легко. И, конечно же, ошибался, но не понимал того, потому что видел только одну сторону жизни своего друга — праздную, а то, как Валентину достаются его большие заработки, тогда представлял смутно. Ярко, осязаемо увиденное прошлое, возникшее вдруг, так же быстро растаяло, исчезло. И Баскаков вернулся снова на старую, унылую дачу с полубольным хозяином — его другом. Совсем другим, изменившимся, чтобы не сказать опустившимся. Валентин все делал теперь через усилия: передвигался, разговаривал, даже думал, казалось. Он медленно распилил несколько толстых сухих сучков, собрал в охапку и позвал: — Пойдем в дом! Надо печку подольше топить, а то сырость… Боюсь, плесень появится на стенах. Баскаков тоже собрал охапку и понес следом. В доме царил невообразимый беспорядок, чего раньше не наблюдалось. Правда, Сергей давно у друга на даче не был. Но из тех, прошлых посещений он запомнил аккуратно расставленную старую, но добротную мебель. Шкаф с посудой, садовый инвентарь в углу на террасе, составленный в уголок, а не валявшийся под ногами, как теперь. Новые цинковые ведра, весело поблескивавшие из-под длинной скамьи, которая стояла на густопокрашенном полу, протянувшись из одного угла в другой. Так было… еперь же от былого и следа не осталось. Лохмотья отставших обоев на стенах, продавленные, покалеченные стулья, беспомощно валявшиеся на полу, задрав облезлые ножки. Ржавая голая кровать с панцирной разорванной сеткой, распахнутые дверцы шкафов, из которых вывалено позеленевшее тряпье. В кухне рядом с теплой печкой на рассохшемся столе-конторке, на старой газете — неровно нарезанная буханка хлеба, колечки лука, кругляши ливерной колбасы и начатая бутылка то ли водки, то ли еще чего-то спиртосодержащего и одним своим видом вызвавшая у Баскакова отвращение. Нечистый, захватанный граненый стакан дополнял это убогое зрелище. А Валентину все казалось обыденным: он достал из стола второй стакан, протер его пятерней с черными каемками под обломанными ногтями, дунул туда, видимо, для того, чтобы удалить последние остатки пыли, и предложил выпить. — Валька! — Баскаков едва удержался, чтобы не поморщиться брезгливо. — Давай сделаем так: я сейчас вызову такси, мы съездим в ближайший магазин и купим чего-нибудь… — он замялся, подыскивая нейтральные слова, — дельного, повкуснее! Его друг пожал похудевшими, согнутыми плечами: — Дело твое… Давай! А я пока переоденусь. Его «переоденусь» означало: смена ветхих, безобразных кроссовок на остроносые полусапожки, едва ли выглядевшие новее, и одной куртки на другую — немного приличнее, но с грязным изнутри воротом. Под курткой на Валентине был надет старый-престарый турецкий свитер с двумя расползающимися дырками. Пока ехали к магазину, Валентин вертел по сторонам головой и бормотал, временами не очень связно: — Сколько боярышника в этом году… Яблок много, осыпаются… У меня вон с одной яблони… А жрать невозможно! Не угрызешь. До зимы надо… Соседка за забором — просит ей участок продать. Станет, об ограду обопрется и голову мне забивает, сиськи из-под выреза выставит! Не продам! Я летом жить на даче буду! Сейчас вот в порядок приведу… А помнишь, как мы с тобой ее строили? Ты помогал… Напились раз — ты чуть с крыши не упал! — И опять глупо хихикал. Таксист подозрительно косился, ухмыляясь иногда. Баскакову делалось неловко. Ему сначала показалось, что друг его просто дурачится, а потом вдруг стало ясно — не в себе. Но такие мысли он гнал, не хотелось верить очевидному. Таксист ждал у супермаркета, друзья, войдя, сразу направились в отдел вин и конь­яков. Баскаков придирчиво выбирал виски, Валентин стоял рядом — понуро, безучастно, задумавшись о чем-то своем, безрадостном. Затем складывалась в тележку минеральная вода, нарезки салями, сыра, ветчины, апельсиновый сок. На кассе, когда Баскаков все оплатил банковской карточкой, Валентин смущенно протянул ему пятисотрублевую купюру. Сергей отвел его руку: — Убери, Валька! Ты меня сколько раз угощал! И здесь, и в Москве… Теперь моя очередь. Назад ехали, с тревогой поглядывая на небо, где солнце исчезло, стали появляться нагромождения низких туч. Дождевых, темно-серого с фиолетовым, цветов. А потом и дождик зарядил: осенний, мелкий, нудный. Но в дачном домике весело потрескивала разгоревшаяся печь, окутывая кухню и смежную комнату уютным, сухим теплом. Валентин достал откуда-то сильно потрепанную, но чистую клеенку, на которой разложили и расставили покупки. Баскаков помыл как следует стаканы и кружки. Друзья выпили по одной, с удовольствием закусили, стали раскованнее, на душе потеплело. Но ощущение некомфортности Баскакова не оставляло. Он смотрел в мутное от многолетней пыли оконное стекло, усеянное мелкими дождевыми капельками. На улице поднялся ветер, закружил листья, высоко взметая, обнажая корявые ветви старых яблонь. И они, голые, гибкие, замотались, словно вывешенное на веревке белье. Закланялись кусты малины, завыло в печной трубе. Валентин несмело протянул руку к бутылке: — Давай махнем еще… Давно я такой классный вискарик не пил, да и вообще давно никакого не пил. А раньше, бывало, купишь на оптовом в Лефортово ящик и пьешь не спеша. И недорого ведь было, помнишь, Серега? Баскаков слегка кивнул. Ему стало с грустной очевидностью совершенно ясно: поговорить-то им не о чем сейчас. Только воспоминания четвертьвековой давности и остались. Времена теплых дружеских посиделок с остротами, взрывами хохота, безобидного ерничанья, шуток, легкого опьянения закончились. Не потому, что постарели — просто оба изменились. Исчез задор, его сменила навалившаяся жизненная усталость, душа отупела настолько, что уже ничего не удивляло и не радовало так, как раньше.

Ольга НЕЧАЕВА. «ЗАБЫВШИСЬ, СЕРДЦЕ СЧАСТЬЕ ОБРЕТАЕТ...» Не уходи. Осени Ты о разлуке прошептала мне. О, сколь печали было в каждом слове! Не уходи, ведь клён ещё в огне, В янтарном и пушистом ореоле. Но по-английски, как в немом кино, Ты растворилась в голубом тумане, Листком небрежно стукнула в окно, Оставив свежий аромат дыханья. Люблю тебя и грустью не томлюсь, Когда Эол приносит ветер странствий. Пусть дым костров, дожди и ливни пусть. Но в день очаровательный и ясный Строка покорна и легка рука. Забывшись, сердце счастье обретает. А ты, играя в лёгких облаках, Неспешно остываешь, золотая. Когда, засыпав спящие сады, Седая муть торжественно завьюжит, Я вижу твои рыжие следы. Не уходи! Мне каждый день твой нужен.

Анатолий РОЩУПКИН ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ АНГЕЛА -=-=-==--=-=-==-=-=-=-=-=-=-=- Новелла Лешке в тот день исполнилось шесть лет. Утром мать выбралась из подвала, сходила в полуразрушенную хату и, вернувшись, сказала: — Кухня наша цела, даже стол на месте стоит. Вот там и отметим Лешин день рождения. Сколько можно в темноте сидеть! Дед Захар вздохнул в сумраке подвала и изрек: — Какие тут дни рождения, да еще в хате? Ты, Настена, не выдумывай. Ай забыла, как в прошлом месяце Пановых накрыло миной в палисаднике… — Да не стреляют уже с неделю, — ответила Анастасия. — Ты, отец, прав, конечно, но уж очень хочется на воле посидеть, пусть дети хоть свет дневной увидят. — Ну, гляди. — Захар затянулся дешевой сигаретой, оставленной ему сыном Николаем, уже третий год находящимся в ополчении под Донецком. — Ура! На волю, на волю! — затараторила девятилетняя сестренка Лешки Ксюша. — Ладно, уймитесь пока, — говорила Анастасия, уже разогревая на керосинке картошку. — А ну, пап, откупорь банку с огурцами. Захар на ощупь нашел в темноте банку, при помощи перочинного ножа снял с нее металлическую крышку. Анастасия понесла еду вверх по крутой каменной лестнице. — Мам, можно выходить? — спросила Ксюша. — Ладно, крепче бери нашего именинника за руку и идите в кухню. Да поосторожнее там, не зашибитесь на грудах кирпичей… Вскоре дети уже шли по старому саду к своему дому, когда-то красивому, а теперь стоящему без крыши с зияющей дырой вместо правого угла. Вовсю расцветала весна, и белые черемуховые цветы густо обрамляли усадьбу, хотя кое-где деревца были словно срублены топором, а на самом деле срезаны украинскими снарядами. — Ой, как здорово! — Ксюша, увидев цветы на старой клумбе, побежала к ним, а Лешка затопал в сторону огорода, где мать уже успела посадить лук, редиску, укроп. Где-то под старой вишней была спрятана рогатка, и Лешка стал руками раздвигать уже загустевшую траву в поисках своего оружия. Рогатки не было… — А ну, все за стол, — услышал мальчик голос матери. Она выглядывала из единственного целого окна дома, за ней у стола кухни виднелась фигура деда. Он уже откупорил бутылку «красного» и, оглядываясь, искал стаканы. — Пап, давай без этого, — кивая на бутылку, сказала Анастасия. — Вот Коля придет, тогда и откроем твой портвейн… — Ладно. — Дед послушно закупорил горлышко и спрятал бутылку куда-то вниз. — Дети! Идите обедать, а ты, Ксюша, готовься стих читать, Лешу поздравлять. Помнишь, позавчера с тобой учили? — Помню! — Девочка, забыв про брата, уже стремглав летела в сторону дома… Лешка не хотел уходить с огорода. Пусть он не нашел рогатку. Зато здесь, рядом с ним, сидел рыжий кот Серафимка. Кот был худ — еды ему, как и хозяевам, доставалось не густо, но игривого характера он не утратил и, подходя к Лешке, стал тереться лбом о его ноги, обутые в старые потрепанные сандалии. Мальчик погладил кота и хотел взять его на руки, но в это время раздался хорошо знакомый свист, и Лешка упал на землю, обняв рукой кота. Раздался взрыв, и мощная, стремительная волна подняла мальчика в воздух и бросила на луковую грядку. Рядом со своим лицом он увидел робкие зеленые стрелки лука, которые медленно окрашивались в красный цвет… Потом Лешка увидел что-то непонятное, но знакомое — сначала неподвижного обезглавленного кота, а потом кисть своей правой руки, лежащей между грядками. Он успел удивиться, почему так далеко от него, но сознание стало гаснуть. Он лежал под вишней, ветви которой дымились, кровь булькала из отсеченной кисти руки, но ему почему-то было не больно… Потом Лешка почувствовал, что его куда-то несут. От мужчины пахло табаком, он бежал по картофельному полю, прижимая к себе мальчика, и Лешка чувствовал, как громко бьется сердце этого человека. Чувствовал, пока не наступила темнота… Когда он пришел в себя, то увидел вокруг людей в белых халатах, которые что-то делали, склонившись над ним. Они о чем-то переговаривались, приносили какие-то приборы. Потом коренастый врач в белой, как снег, маске вдруг опустил руки и, отступив на шаг от операционного стола, закрыл лицо руками и беззвучно заплакал, а светловолосая медсестра утирала его лицо салфеткой и что-то быстро и непонятно говорила и говорила ему… Врач стоял, опустив руки, но Лешка еще жил, еще были в нем какие-то силы. Он подумал, что уже не увидит отца, который часто говорил ему: «Вот вырастишь большой, и мы поедем в Москву, сходим на Красную площадь…» «Нет, папа ошибся, — последнее, о чем подумал мальчик, — не вырасту я большим…» …В русском полевом госпитале кричала Анастасия. Кричала, прижимая к себе холодеющее тельце сына. Крик этот клокотал в груди матери, словно сгусток крови, готовый вырваться наружу. Дед Захар стоял, опустив голову на том месте, где снаряд только что убил его внука, и тихо плакал, размазывая слезы по морщинистому лицу. Рядом догорала старая вишня, и вместе с ней тлели кусты черемухи. Сизоватый дым медленно струился вверх — ветра не было, над поселком нависал штиль. Дым поднимался все выше и выше, сливаясь с озорным легким облаком, чем-то неуловимо похожим на Лешкин профиль… Дед долго смотрел на это облако не мигая, до боли в глазах, потом три раза перекрестился, постоял в давящей тишине и, повернувшись, припадая на раненую правую ногу, медленно пошел в сторону подвала.

ГОЛОС Услышь за пылкими речами Негромкий голос, Он был тогда ещё, в начале — Где невесомость. Играл из будущего нами Он безмятежно, Летал над времени волнами Легко и нежно. Его чарующие звуки Ласкали звёзды, Когда сплетались наши руки, И мир был создан. Услышь его, моя родная — Настало время, Сюда сбежали мы из рая — Святое бремя. Услышь его, он проникает В босые души, А значит, нам судьба такая — Его дослушать!

Стихотворение «Дорожная карта» Я пойду налево, Ты пойдёшь направо, Кто тут королева; Кривда или правда? В пламенной пустыне, Далеко до счастья, Карта пики - вини, Я - крупинка власти. Душно как в угаре, Всё предельно ясно, В солнечном мангале Зашашлычет мясо. Сладкий миг удачи, Злой комар повержен, Не дождался сдачи Полосатый шершень. Жгёт трава по пояс, Пчёл, как целый улей, Бархатистый голос Молодой косули. Я - простой мирянин, Я в тенистой роще, Святость в Божьем Храме, В зарослях источник. Ты моё богатство В жаркий знойный полдень, Я готов стараться, Если чем-то годен. Сирота - колодчик, Воронец в зелёнке, Жду прохладной ночи, Глашатай в сторонке. Я пойду налево, Ты пойдёшь направо, Кто тут королева; Кривда или правда? 12.07.2024. Автор: Юрий Грибов

НАСЛЕДНИКИ 85 ---------------------------- Глава 84 Уставшая Настя поднималась в лифте домой, на третьем этаже он остановился. И в него вошла, нет, влетела испуганная девушка и начала нервно тыкать пальцем в кнопки.

🇬🇧💀🇺🇦 Chatham-House* и Украина: аналитика власти или власть аналитики? Никаких переговоров Украины с русскими быть не должно, война Запада с Россией должна стать тотальной - настаивают британцы. Они заявляют: Украина должна унять "русский имперский зуд", Россия не имеет права на империю, а над русскими нужно провести новый Нюрнберг. Запад столетиями тщательно и пристально изучает Россию, выискивая имеющиеся и потенциальные конфликты внутри неё. Так нежелательная в нашей стране британская Chatham House собирается изучать проблематику влияния оппозиционеров на «будущие политические перемены» в РФ. Но как отличить теорию заговоров и конспирологию от действительно существующих и функциони

МАЛЕНЬКИЙ СЛЕПОЙ ПРОВИДЕЦ 20 -------------------------------------------------------- Глава 19 Глава 1