«Рублев», конечно, вершина – еще и потому, что воспроизводит события XV века не «археологически», а заставляя дела давно минувших дней, преданья старины глубокой начать дышать в унисон с современностью. Звуковую дорожку, архитектонику фильма заметил и один иностранный критик – его поразила естественность звуковой палитры, когда из бытовых звуков возникает полифония далекой от нас реальности, жизни первой половины XV века. Этот опыт – воспроизведения того, что невозможно знать и чувствовать, взять ведь не из чего, мир изменился до неузнаваемости, к тому же существует опасность впасть в фольклорность – удавался немногим: Тарковскому, Герману, Пазолини (в «Евангелии от Матфея») и отчасти Феллини – в «Сатириконе» и «Казанове», а еще больше – в «Амаркорде». Таким инструментарием обладал и Пруст, с его экспериментами со временем, порой входя в него ощупью и постепенно наращивая энергию, охватывая, иногда на протяжении одного предложения, всё и сразу: в какой-нибудь там полет шмеля у него неожиданно вклинивалось небрежно оброненное соображение, за которым стоял огромный духовный опыт ума холодных наблюдений и сердца горестных замет.
Так делает, собственно, и Тарковский: тихий шум листвы, ласкающей лицо монаха, или ласковые окрики расшалившейся пятилетней княжны равноценны равнодушным переговорам татар, равномерно бьющих бревном в запертую изнутри церковь, где истово молятся об избавлении от страшной смерти, резни. В эту симфонию звуков Солоницын-Рублев привносит и свою лепту, разговаривая то вдумчиво-спокойно, то страстно вопрошая: эта интонационная точность стилизованной речи (натуральную мы бы не поняли) здесь присуща всем – и Назарову в роли князя, с его глухим голосом папаши маленькой Веры, и монаху-Кононову, и тогда еще юному Бурляеву, знающему секрет литья колокола.
Комментарии 3