Предыдущая публикация
Ненавидел женщин, но заводил романы с первыми красавицами.
Парадоксы личной жизни Сержа Генсбура
1 июня 1979 года Серж сидел на кухне своего парижского особняка, уткнувшись в свежий номер «Figaro Magazine». По его щекам текли слезы отчаяния и обиды, пока он читал разгромную статью о самом себе. Разъяренный журналист призывал всех французов отвернуться от Генсбура, обвиняя его в оскорблении страны, когда-то приютившей его родителей-беженцев.
Автор презрительно называл Сержа «ходячей поллюцией», недостойной жить среди приличных граждан, и требовал лишить скандалиста гражданства, нарочито используя его нефранцузскую фамилию — Гинзбург.
Единственной виной Генсбура было то, что он осмелился записать и выпустить в свет регги-версию «Марсельезы» в окружении чернокожих музыкантов-растаманов. Национальный гимн Франции в довольно вызывающей аранжировке стареющего провокатора на альбоме соседствовал с другими одиозными песнями.
Одна была посвящена девице Лоле с пышными формами, «между которыми можно спрятать двухмесячную зарплату». Другая — «Самая некрасивая» — оплакивала любимую собачку Сержа Нану, отошедшую в иной мир от цирроза печени.
«Ну и что им так не понравилось? Регги — прекрасная музыка!» — недоуменно протянул Гейнзбур, прикуривая очередную сигарету от зажигалки. Его верная муза и возлюбленная, актриса Джейн Биркин, терпеливо принялась объяснять: «Дело не в регги, Серж.
Просто для французов «Марсельеза» — это святое. Ну и твоя скандальная репутация бунтаря и провокатора, конечно, только подливает масла в огонь. Ты ведь никогда раньше не лез в политику!»
Генсбур парировал с усмешкой: «Вот именно, политика с хитами плохо сочетается. У французов есть всего два настоящих политических шлягера — «Интернационал» и «Марсельеза». За первый я не возьмусь, а вот вторую давно пора встряхнуть как следует.
Все ведь позабыли слова, кроме первого куплета! А там очень сильный текст, его надо орать так, словно у тебя в руках ружье и ты готов хоть сейчас получить пулю в живот за Францию».
Одна была посвящена девице Лоле с пышными формами, «между которыми можно спрятать двухмесячную зарплату». Другая — «Самая некрасивая» — оплакивала любимую собачку Сержа Нану, отошедшую в иной мир от цирроза печени.
«Ну и что им так не понравилось? Регги — прекрасная музыка!» — недоуменно протянул Гейнзбур, прикуривая очередную сигарету от зажигалки. Его верная муза и возлюбленная, актриса Джейн Биркин, терпеливо принялась объяснять: «Дело не в регги, Серж.
Просто для французов «Марсельеза» — это святое. Ну и твоя скандальная репутация бунтаря и провокатора, конечно, только подливает масла в огонь. Ты ведь никогда раньше не лез в политику!»
Генсбур парировал с усмешкой: «Вот именно, политика с хитами плохо сочетается. У французов есть всего два настоящих политических шлягера — «Интернационал» и «Марсельеза». За первый я не возьмусь, а вот вторую давно пора встряхнуть как следует.
Все ведь позабыли слова, кроме первого куплета! А там очень сильный текст, его надо орать так, словно у тебя в руках ружье и ты готов хоть сейчас получить пулю в живот за Францию».
Но по-настоящему опасные сигналы пришли в письмах. Трясущимися руками Джейн протянула ему пачку анонимок, где неизвестные «доброжелатели» грозились придушить, застрелить, повесить и попросту избить Генсбура до полусмерти.
А в казенном послании мэрия Страсбурга вежливо, но настоятельно просила отменить запланированный концерт. Ветераны-парашютисты в открытую угрожали «вмешаться и физически, и морально», а кто-то обещал вообще взорвать зрительный зал.
Серж мрачно стиснул зубы: «Жалкие трусливые людишки! Я уже один раз сбегал из Парижа в 42-м, когда пришли немцы. Второй раз этот номер не пройдет. Я выступлю везде, где собирался, а вся эта братия придет и будет послана далеко и надолго, ясно выражаюсь?!»
Ночь перед страсбургским концертом выдалась не самой приятной. Анонимный звонок о заложенном устройстве в гостинице в 1:40 ночи вышвырнул всех постояльцев на улицу прямо в пижамах. Все испуганно поглядывали на полицейские мигалки, взлохмаченного со сна Генсбура и его совершенно обалдевших ямайских музыкантов с гигантскими дредами.
Те вообще ни бельмеса не понимали по-французски и недоумевали, что за непонятную учебную тревогу устроили эти чокнутые французы среди ночи. Для самого Сержа происходящее отдавало далеким дежавю, напомнив темные годы гитлеровской оккупации…
А в казенном послании мэрия Страсбурга вежливо, но настоятельно просила отменить запланированный концерт. Ветераны-парашютисты в открытую угрожали «вмешаться и физически, и морально», а кто-то обещал вообще взорвать зрительный зал.
Серж мрачно стиснул зубы: «Жалкие трусливые людишки! Я уже один раз сбегал из Парижа в 42-м, когда пришли немцы. Второй раз этот номер не пройдет. Я выступлю везде, где собирался, а вся эта братия придет и будет послана далеко и надолго, ясно выражаюсь?!»
Ночь перед страсбургским концертом выдалась не самой приятной. Анонимный звонок о заложенном устройстве в гостинице в 1:40 ночи вышвырнул всех постояльцев на улицу прямо в пижамах. Все испуганно поглядывали на полицейские мигалки, взлохмаченного со сна Генсбура и его совершенно обалдевших ямайских музыкантов с гигантскими дредами.
Те вообще ни бельмеса не понимали по-французски и недоумевали, что за непонятную учебную тревогу устроили эти чокнутые французы среди ночи. Для самого Сержа происходящее отдавало далеким дежавю, напомнив темные годы гитлеровской оккупации…
Семья Гинзбургов — Иосиф, Ольга и трое детишек Жаклин, Лилиан и Люсьен — бежала из России в поисках лучшей доли. Осев в богемном квартале Парижа, родители дали малышам французские имена и постарались поскорее забыть о своих еврейских корнях. Кто бы мог подумать, что благословенная мирная Франция снова ввергнет их в пучину страха и преследований?!
Впрочем, поначалу жизнь била ключом. Одаренный музыкант Иосиф с триумфом гастролировал со своими «Blue Star Boys» по фешенебельным курортам, зажигая толстосумов горячим джазом. Люсьен, хрупкий застенчивый любимчик семьи, с восторгом впитывал чудеса нового мира.
На пляже он впервые влюбился в незнакомую девчушку, а пронзительная мелодия, доносившаяся из прибрежного кафе, заворожила его на всю жизнь. Это щемящее воспоминание — солнце, соленые брызги, развевающееся на ветру ситцевое платьице, дрожащие вдалеке фортепианные аккорды — много лет спустя вдохновит его стать певцом и композитором.
Увы, сказка закончилась с вторжением немцев. Всех евреев обязали нашить на одежду желтые звезды и взяли на специальный учет. Творческая элита в одночасье оказалась не у дел. Конкуренты подсидели Иосифа, и семье, спасаясь от облав гестапо, пришлось разделиться.
Девочек спрятали в стенах монастыря, а Люсьен отправился в глухую деревню, изображая сынка лесника. Как-то он целый день просидел на дереве, скрываясь от патруля, и воображал себя то отважным Робин Гудом, то персонажем волшебных сказок братьев Гримм.
Впрочем, поначалу жизнь била ключом. Одаренный музыкант Иосиф с триумфом гастролировал со своими «Blue Star Boys» по фешенебельным курортам, зажигая толстосумов горячим джазом. Люсьен, хрупкий застенчивый любимчик семьи, с восторгом впитывал чудеса нового мира.
На пляже он впервые влюбился в незнакомую девчушку, а пронзительная мелодия, доносившаяся из прибрежного кафе, заворожила его на всю жизнь. Это щемящее воспоминание — солнце, соленые брызги, развевающееся на ветру ситцевое платьице, дрожащие вдалеке фортепианные аккорды — много лет спустя вдохновит его стать певцом и композитором.
Увы, сказка закончилась с вторжением немцев. Всех евреев обязали нашить на одежду желтые звезды и взяли на специальный учет. Творческая элита в одночасье оказалась не у дел. Конкуренты подсидели Иосифа, и семье, спасаясь от облав гестапо, пришлось разделиться.
Девочек спрятали в стенах монастыря, а Люсьен отправился в глухую деревню, изображая сынка лесника. Как-то он целый день просидел на дереве, скрываясь от патруля, и воображал себя то отважным Робин Гудом, то персонажем волшебных сказок братьев Гримм.
После освобождения чуткая душа подростка уже не могла оправиться от всех этих потрясений. Бывшие школьные дружки сторонились «этого паренька», безжалостно задвинув на обочину общества. Где-то глубоко внутри Люсьен даже прикипел к новой роли одиночки и маргинала.
В один прекрасный день он без затей послал всех к черту, демонстративно хлопнув дверью школы навсегда прямо перед выпускными экзаменами. Да гори оно все огнем, решил юный бунтарь. Теперь у него были дела поинтереснее!
По наводке приятеля 17-летний пацан потопал в «весёлый дом», чтобы торжественно распрощаться с надоевшей невинностью. Да только циничные размалеванные красотки подняли на смех тощего очкастого паренька: «Малыш, ты бы лучше зашел годков через пять, не меньше!». Сгорая от стыда, Люсьен схватил самую страхолюдную.
Впрочем, даже эта постыдная ночь не шла ни в какое сравнение с куда более будоражащими воображение моментами юности. Будь то засунутая кем-то в щель двери фривольная фотка из дешевого журнальчика или мельком подсмотренный танец аппетитной натурщицы в художественной школе…
В общем, облом за обломом на любовном фронте в сочетании с издевками противоположного пола напрочь отбили охоту к любовным утехам. Люсьен с мрачной мизантропией возненавидел весь бабский род скопом, изливая всю желчь и горечь в своих ранних песнях.
В один прекрасный день он без затей послал всех к черту, демонстративно хлопнув дверью школы навсегда прямо перед выпускными экзаменами. Да гори оно все огнем, решил юный бунтарь. Теперь у него были дела поинтереснее!
По наводке приятеля 17-летний пацан потопал в «весёлый дом», чтобы торжественно распрощаться с надоевшей невинностью. Да только циничные размалеванные красотки подняли на смех тощего очкастого паренька: «Малыш, ты бы лучше зашел годков через пять, не меньше!». Сгорая от стыда, Люсьен схватил самую страхолюдную.
Впрочем, даже эта постыдная ночь не шла ни в какое сравнение с куда более будоражащими воображение моментами юности. Будь то засунутая кем-то в щель двери фривольная фотка из дешевого журнальчика или мельком подсмотренный танец аппетитной натурщицы в художественной школе…
В общем, облом за обломом на любовном фронте в сочетании с издевками противоположного пола напрочь отбили охоту к любовным утехам. Люсьен с мрачной мизантропией возненавидел весь бабский род скопом, изливая всю желчь и горечь в своих ранних песнях.
Армейская служба слегка подлечила молодого женоненавистника. Богемный флер и острый язык, которым он потешал сослуживцев байками про гулящих девок, окончательно развязали Люсьену язык. Стакан-другой крепкого напитка начисто смывали всю робость и закомплексованность.
Полностью перевоплотившись, он взял звучный творческий псевдоним Серж Генсбур в честь обожаемого художника. Застенчивый ботан Лулу с оттопыренными ушами и типично еврейской физиономией приказал долго жить. Теперь на сцену выходил Серж — дерзкий, уверенный в себе поэт и бунтарь, с вызовом плюющий на любые общественные устои и ограничения.
Путь к славе и признанию оказался тернист и долог. Ночи напролет Серж до хрипоты орал свои дерзкие песенки по прокуренным кабакам Сен-Жермен-де-Пре, вливая в себя литры крепчайшего кофе вперемешку с сигаретным дымом.
Позеленев от зависти к славе Брассенса, Бреля и Ферре, он мечтал однажды ворваться в высшую лигу французского шансона. Прорыв случился, когда его опусы рискнули исполнить живые легенды — Жюльетт Греко и несравненная Пиаф.
Сержа распирало от восторга, и он вкалывал как проклятый. Богема заприметила одаренного выскочку, и к 30 годам наконец увидел свет первый полноценный генсбуровский альбом. Вот он, звездный час! Серж гордо стоял на одной ступени с былыми кумирами.
Полностью перевоплотившись, он взял звучный творческий псевдоним Серж Генсбур в честь обожаемого художника. Застенчивый ботан Лулу с оттопыренными ушами и типично еврейской физиономией приказал долго жить. Теперь на сцену выходил Серж — дерзкий, уверенный в себе поэт и бунтарь, с вызовом плюющий на любые общественные устои и ограничения.
Путь к славе и признанию оказался тернист и долог. Ночи напролет Серж до хрипоты орал свои дерзкие песенки по прокуренным кабакам Сен-Жермен-де-Пре, вливая в себя литры крепчайшего кофе вперемешку с сигаретным дымом.
Позеленев от зависти к славе Брассенса, Бреля и Ферре, он мечтал однажды ворваться в высшую лигу французского шансона. Прорыв случился, когда его опусы рискнули исполнить живые легенды — Жюльетт Греко и несравненная Пиаф.
Сержа распирало от восторга, и он вкалывал как проклятый. Богема заприметила одаренного выскочку, и к 30 годам наконец увидел свет первый полноценный генсбуровский альбом. Вот он, звездный час! Серж гордо стоял на одной ступени с былыми кумирами.
Только вот критики довольно скоро разглядели за всей этой лихой бравадой крайне мрачную картину мира, где женщины предстают лишь как объект уничижительных манипуляций и издевательского глумления. Серж особо и не скрывал свое предвзятое отношение к прекрасному полу как к источнику боли и страданий.
Все это из-за проклятой аристократки Ольги Толстой, что когда-то разбила его пылкое сердце вдребезги. Лишь годы спустя Генсбур смог отомстить, с презрительной ухмылкой вышвырнув бывшую зазнобу прочь из гостиничного номера. Что и говорить, теперь-то он был суперзвездой, купающейся в женском обожании!
На него свалились деньги, скандальные романы, бесконечная череда эпатажа. Серж крутил любовь с первыми красотками Франции — Брижит Бардо, Катрин Денев, Джейн Биркин. Каждый новый альбом провоцировал небывалый общественный резонанс: то безумная рок-опера про Гитлера и Еву Браун, то дуэт «Je T’aime» с неподдельно страстными стонами.
Генсбур откровенно наслаждался своей противоречивой репутацией хулигана и главного возлюленного республики.
Мастерски играя на публику, он поддерживал ажиотаж в прессе очередной безумной выходкой: то демонстративно сжигал купюры в прямом телеэфире, то называл свежую пластинку «Евгением Соколовым» в честь мифического чемпиона по метеоризму, то красовался на обложке в образе эффектной женщины-вамп.
Все это из-за проклятой аристократки Ольги Толстой, что когда-то разбила его пылкое сердце вдребезги. Лишь годы спустя Генсбур смог отомстить, с презрительной ухмылкой вышвырнув бывшую зазнобу прочь из гостиничного номера. Что и говорить, теперь-то он был суперзвездой, купающейся в женском обожании!
На него свалились деньги, скандальные романы, бесконечная череда эпатажа. Серж крутил любовь с первыми красотками Франции — Брижит Бардо, Катрин Денев, Джейн Биркин. Каждый новый альбом провоцировал небывалый общественный резонанс: то безумная рок-опера про Гитлера и Еву Браун, то дуэт «Je T’aime» с неподдельно страстными стонами.
Генсбур откровенно наслаждался своей противоречивой репутацией хулигана и главного возлюленного республики.
Мастерски играя на публику, он поддерживал ажиотаж в прессе очередной безумной выходкой: то демонстративно сжигал купюры в прямом телеэфире, то называл свежую пластинку «Евгением Соколовым» в честь мифического чемпиона по метеоризму, то красовался на обложке в образе эффектной женщины-вамп.
За беззаботной маской шоумена скрывалась ранимая, одинокая душа. Серж маниакально контролировал любую мелочь в своей жизни. Особняк на улице Верней напоминал декорации театра абсурда, куда никогда не проникал солнечный свет.
Стены, затянутые траурным бархатом и каракулем, прямо как в спальне Сальвадора Дали, где юный Генсбур впервые познал женщину. Картины, статуи и даже столовые приборы занимали строго отведенные места, и не дай бог кому-то сдвинуть стул без высочайшего соизволения хозяина.
Серж даже заказал холодильник со стеклянными дверцами, чтобы любоваться артистично разложенными продуктами, совсем как полотнами великих мастеров.
Хрупкая иллюзия рухнула, когда Джейн не выдержала жизни в оранжерейных условиях. Она жаждала хоть глотка свободы, предпочтя независимость душной и удушающей любви. Серж был раздавлен, ощутив всю горечь вселенского одиночества. Биркин отныне застыла бронзовой статуей без головы, рук и ног в гостиной — чтобы даже мысли не возникло сбежать.
Разверзшуюся пустоту в груди Генсбур топил в океане крепчайшего виски, методично сводя себя в могилу. Закрутив интрижку с юной длинноногой моделью Бамбу, из последних сил эпатировал общественность провокационным дуэтом «Лимонный инцест» с дочерью Шарлоттой.
Стены, затянутые траурным бархатом и каракулем, прямо как в спальне Сальвадора Дали, где юный Генсбур впервые познал женщину. Картины, статуи и даже столовые приборы занимали строго отведенные места, и не дай бог кому-то сдвинуть стул без высочайшего соизволения хозяина.
Серж даже заказал холодильник со стеклянными дверцами, чтобы любоваться артистично разложенными продуктами, совсем как полотнами великих мастеров.
Хрупкая иллюзия рухнула, когда Джейн не выдержала жизни в оранжерейных условиях. Она жаждала хоть глотка свободы, предпочтя независимость душной и удушающей любви. Серж был раздавлен, ощутив всю горечь вселенского одиночества. Биркин отныне застыла бронзовой статуей без головы, рук и ног в гостиной — чтобы даже мысли не возникло сбежать.
Разверзшуюся пустоту в груди Генсбур топил в океане крепчайшего виски, методично сводя себя в могилу. Закрутив интрижку с юной длинноногой моделью Бамбу, из последних сил эпатировал общественность провокационным дуэтом «Лимонный инцест» с дочерью Шарлоттой.
Наконец 2 марта 1991 года изможденное сердце великого хулигана и провокатора перестало биться. Бамбу обнаружила бездыханное тело своего возлюбленного в холодных простынях. Проститься с обожаемым кумиром пришли тысячи рыдающих фанатов, сдерживаемых с огромным трудом плотными рядами полиции.
Даже сам президент Франции Франсуа Миттеран, тронутый до глубины души, лично обратился к нации со словами скорби. Страна, хоть и с опозданием, отдала почести своему странному дитяти, гениальному сорвиголове французской культуры.
Серж Гейнзбур упокоился на погосте Монпарнас в компании таких же бунтарей и новаторов, как Шарль Бодлер, Ги де Мопассан и Жан-Поль Сартр. Скорбную церемонию сопровождал перезвон любимых мелодий покойного и горьковатый аромат неизменных сигарет «Житан», что отныне и навсегда остались на его могиле.
С той поры минули годы, но песни великого провокатора по-прежнему доносятся из каждого французского утюга, а сам он давно превратился в легенду, неотделимую от истории парижского шансона и поп-культуры второй половины XX столетия.
Даже сам президент Франции Франсуа Миттеран, тронутый до глубины души, лично обратился к нации со словами скорби. Страна, хоть и с опозданием, отдала почести своему странному дитяти, гениальному сорвиголове французской культуры.
Серж Гейнзбур упокоился на погосте Монпарнас в компании таких же бунтарей и новаторов, как Шарль Бодлер, Ги де Мопассан и Жан-Поль Сартр. Скорбную церемонию сопровождал перезвон любимых мелодий покойного и горьковатый аромат неизменных сигарет «Житан», что отныне и навсегда остались на его могиле.
С той поры минули годы, но песни великого провокатора по-прежнему доносятся из каждого французского утюга, а сам он давно превратился в легенду, неотделимую от истории парижского шансона и поп-культуры второй половины XX столетия.
Следующая публикация
Нет комментариев