Предыдущая публикация
Памяти В. М. Гаршина (Лонгин Фёдорович Пантелеев)
Гаршин был прежде всего поразительно изящная личность с головы до ног, во всех ее как внешних, так и внутренних проявлениях.
При красивом и выразительном лице, он был пропорционально сложен, а его легкая поступь, естественная грация всех движений придавали ему какой-то аристократический отпечаток человека, скорее родившегося под классическим небом Италии, чем в Бахмутском уезде.
Гаршин, разумеется, не заказывал себе костюмов у первых портных, и дальше соблюдения опрятности его личные заботы об одежде не шли, а между тем всякий костюм выглядел на нем, как будто был сработан первым портным.
Гаршин, сколько мне известно, не особенно обучался танцам; но я, как сейчас, вижу его на Детских «балах» под Новый год у А. Я. Герда, где устраивались незатейливые танцы в три-четыре пары.
Тут Гаршин положительно приводил всех в восторг, и больших и малых; он не только с поразительной легкостью проделывал все обязательные па и фигуры, но и постоянно импровизировал свои собственные, точно был прирожденный балетмейстер, но без неприятного отпечатка профессиональной дрессировки.
Судя по очень немногим, до известной степени публичным речам Гаршина, можно все-таки сказать, что он вполне свободно владел словом и был остроумный оратор.
В обществе в обыкновенной беседе он не поражал шаблонной привычкой говорить обо всем, хотя и обладал самыми разнообразными сведениями, часто весьма специальными; но его разговор, в котором сказывалась тонкая наблюдательность, всегда был очень интересен, а его меткие замечания и характеристики, притом высказываемые без малейшего подчеркивания, привлекали сосредоточенное внимание слушателей; особенно пленяло всех то добродушие, которое оттеняло его отрицательные суждения.
Гаршин, например, далеко не разделял всех взглядов В. В. Стасова, но относился к нему с сыновней любовью, что и скрашивало его нередкие указания на забавные промахи В. В.
Известны близкие отношения Гаршина с художественными кругами, особенно с передвижниками; с некоторыми из них, например с Н. А. Ярошенко, он был в самых дружеских отношениях: их сближало не только одинаковое понимание задач искусства, но и сродство душевных настроений.
В своих статьях о художественных выставках Гаршин не гремел, как Стасов, одних беспощадно казнивший, других подымавший выше облака ходячего; в них не было и академической отделки присяжного критика «Голоса», покойного Матушинского.
И тем не менее к художественным суждениям Гаршина относились с полным вниманием, так как видели в них отражение души, необыкновенно чуткой к восприятию художественной правды.
Даже случайно брошенный взгляд открывал Гаршину тайники человеческой души.
Припоминаю такой разговор в одну из моих серед. Почему-то зашла речьоб А. Толстом и кто-то заметил, что у него было грубое, неприятное лицо.
Гаршин на это возразил:
— Да, так могло казаться с первого взгляда; но стоило пристальнее всмотреться, и впечатление получалось совсем другое,
— А вы его знали?
— Нет, но я видел его бюст у Льва Николаевича.
Гаршин был в Ясной Поляне самое короткое время, всего несколько часов, притом в состоянии крайне острого душевного недуга и возбуждения, вызванного им, и тем не менее подметил тонкую разницу между внешней оболочкой человека и его внутренним содержанием.
Когда какое-нибудь художественное произведение привлекало на себя внимание Гаршина, от его глаза не ускользали даже совсем третьестепенные детали.
Раз на выставке передвижников я сошелся с В. М. у картины Поленова «Грешница». Я высказал несколько замечаний по поводу излишней вырисовки храма. «Да, вы, может быть, и правы; но посмотрите на этого ослика, ведь он совсем живой, так и хочется вскочить на него», — Чуть не с детским восторгом проговорил В. М.
Позволяю себе напомнить еще одну черту Гаршина:
, Будучи несомненно натурой больной, он, однако, не проявлял сколько-нибудь заметных симпатий к тем направлениям в литературе, где сказывалось или затяжное нытье, или не вполне здоровое направление; он считал это явлением скоропреходящим, не верил в его будущность.
Известно, что Гаршин обладал совершенно исключительной памятью. Недавно один критик упрекал его, что совсем с ненужной обстоятельностью он, как бухгалтер, часто приводит цифры (например, No винтовки), часы и т. п.
Эти мелочи лучше всего свидетельствуют, что описываемый предмет или явление целиком взяты из действительности; самое мимолетное впечатление прочно закреплялось в его памяти.
Не будучи особенным поклонником Фофанова, он, однако, всего его знал наизусть, потому что раз прочел.
Эта память была и большим несчастием для Гаршина, ведь он помнил все до мельчайших подробностей, что с ним происходило в болезненные периоды!
В 1887 г. я задумал издать «Персидские письма» Монтескье и как-то сообщил В. М-чу о своем намерении; тот высказал живейшее сочувствие.
Когда я спросил его: «А вы взялись бы перевести их?» — «С удовольствием» (хотя он тогда совсем не нуждался в переводной работе). Я передал ему оригинал. Вскоре В. М-ч при встрече сказал мне: «Я перечитал Монтескье и даже начал переводить, эта работа очень увлекает меня».
Но прошло очень немного времени, и В. М-ч заболел.
Изредка я видал его, и он всякий раз извинялся, что перевод остановился, даже предлагал передать кому-нибудь другому. Я успокаивал В. М-ча тем, что ведь это дело неспешное.
В начале марта 1888 г. он, как известно, вдруг почувствовал себя хорошо и стал спешно собираться на Кавказ; он очень благодарил меня, что я оставил за ним перевод «Персидских писем».
«Я только их и беру с собою, ничего другого не думаю делать в Кисловодске».
Но болезненное состояние скоро вернулось; уже 19 марта он писал мне: «Я совсем болен», а 24 числа его не стало.
Таким образом, перевод начала «Персидских писем» (11 писем) — он у меня сохранился, — кажется, надо считать последней литературной работой В. М-ча.
Покойная Магд. Мих. Латкина, очень близко знавшая Гаршина, на мой вопрос, занимался ли В. М-ч переводной работой, дала мне такой ответ: «Всеволод Михайлович перевел в сотрудничестве с своей двоюродной сестрой Тат. Ник. Акимовой повесть Мериме „Коломбо“; она была напечатана в 1882 или 1883 г. в журнале Иностранной литературы, который издавал П. И. Вейнберг.
И еще: помнится, В. М-ч переводил „L’ideal au village“ Андре Лео, но была ли работа окончена и напечатана, не знаю».
В кругу близких друзей В. М. хорошо известно было, что он считал наследницей своих литературных прав свою жену Надежду Михайловну (урожденную Золотилову), но завещания не успел сделать.
Потому после его смерти законными наследниками явились: вдова и два брата, Евгений и Георгий Михайловичи.
Между наследниками возникли несогласия, которые и закончились следующим образом: Надежда Михайловна и Евгений Михайлович безвозмездно передали принадлежавшие им права в собственность Литературного фонда, а Георгий Михайлович продал свою долю Я. Г. Гуревичу, который и принес ее в дар Литературному фонду.
Вся чистая прибыль от издания сочинений Гаршина записывается в капитал его имени; он на 1 января 1913 г. составил 55 714 рублей.
При красивом и выразительном лице, он был пропорционально сложен, а его легкая поступь, естественная грация всех движений придавали ему какой-то аристократический отпечаток человека, скорее родившегося под классическим небом Италии, чем в Бахмутском уезде.
Гаршин, разумеется, не заказывал себе костюмов у первых портных, и дальше соблюдения опрятности его личные заботы об одежде не шли, а между тем всякий костюм выглядел на нем, как будто был сработан первым портным.
Гаршин, сколько мне известно, не особенно обучался танцам; но я, как сейчас, вижу его на Детских «балах» под Новый год у А. Я. Герда, где устраивались незатейливые танцы в три-четыре пары.
Тут Гаршин положительно приводил всех в восторг, и больших и малых; он не только с поразительной легкостью проделывал все обязательные па и фигуры, но и постоянно импровизировал свои собственные, точно был прирожденный балетмейстер, но без неприятного отпечатка профессиональной дрессировки.
Судя по очень немногим, до известной степени публичным речам Гаршина, можно все-таки сказать, что он вполне свободно владел словом и был остроумный оратор.
В обществе в обыкновенной беседе он не поражал шаблонной привычкой говорить обо всем, хотя и обладал самыми разнообразными сведениями, часто весьма специальными; но его разговор, в котором сказывалась тонкая наблюдательность, всегда был очень интересен, а его меткие замечания и характеристики, притом высказываемые без малейшего подчеркивания, привлекали сосредоточенное внимание слушателей; особенно пленяло всех то добродушие, которое оттеняло его отрицательные суждения.
Гаршин, например, далеко не разделял всех взглядов В. В. Стасова, но относился к нему с сыновней любовью, что и скрашивало его нередкие указания на забавные промахи В. В.
Известны близкие отношения Гаршина с художественными кругами, особенно с передвижниками; с некоторыми из них, например с Н. А. Ярошенко, он был в самых дружеских отношениях: их сближало не только одинаковое понимание задач искусства, но и сродство душевных настроений.
В своих статьях о художественных выставках Гаршин не гремел, как Стасов, одних беспощадно казнивший, других подымавший выше облака ходячего; в них не было и академической отделки присяжного критика «Голоса», покойного Матушинского.
И тем не менее к художественным суждениям Гаршина относились с полным вниманием, так как видели в них отражение души, необыкновенно чуткой к восприятию художественной правды.
Даже случайно брошенный взгляд открывал Гаршину тайники человеческой души.
Припоминаю такой разговор в одну из моих серед. Почему-то зашла речьоб А. Толстом и кто-то заметил, что у него было грубое, неприятное лицо.
Гаршин на это возразил:
— Да, так могло казаться с первого взгляда; но стоило пристальнее всмотреться, и впечатление получалось совсем другое,
— А вы его знали?
— Нет, но я видел его бюст у Льва Николаевича.
Гаршин был в Ясной Поляне самое короткое время, всего несколько часов, притом в состоянии крайне острого душевного недуга и возбуждения, вызванного им, и тем не менее подметил тонкую разницу между внешней оболочкой человека и его внутренним содержанием.
Когда какое-нибудь художественное произведение привлекало на себя внимание Гаршина, от его глаза не ускользали даже совсем третьестепенные детали.
Раз на выставке передвижников я сошелся с В. М. у картины Поленова «Грешница». Я высказал несколько замечаний по поводу излишней вырисовки храма. «Да, вы, может быть, и правы; но посмотрите на этого ослика, ведь он совсем живой, так и хочется вскочить на него», — Чуть не с детским восторгом проговорил В. М.
Позволяю себе напомнить еще одну черту Гаршина:
, Будучи несомненно натурой больной, он, однако, не проявлял сколько-нибудь заметных симпатий к тем направлениям в литературе, где сказывалось или затяжное нытье, или не вполне здоровое направление; он считал это явлением скоропреходящим, не верил в его будущность.
Известно, что Гаршин обладал совершенно исключительной памятью. Недавно один критик упрекал его, что совсем с ненужной обстоятельностью он, как бухгалтер, часто приводит цифры (например, No винтовки), часы и т. п.
Эти мелочи лучше всего свидетельствуют, что описываемый предмет или явление целиком взяты из действительности; самое мимолетное впечатление прочно закреплялось в его памяти.
Не будучи особенным поклонником Фофанова, он, однако, всего его знал наизусть, потому что раз прочел.
Эта память была и большим несчастием для Гаршина, ведь он помнил все до мельчайших подробностей, что с ним происходило в болезненные периоды!
В 1887 г. я задумал издать «Персидские письма» Монтескье и как-то сообщил В. М-чу о своем намерении; тот высказал живейшее сочувствие.
Когда я спросил его: «А вы взялись бы перевести их?» — «С удовольствием» (хотя он тогда совсем не нуждался в переводной работе). Я передал ему оригинал. Вскоре В. М-ч при встрече сказал мне: «Я перечитал Монтескье и даже начал переводить, эта работа очень увлекает меня».
Но прошло очень немного времени, и В. М-ч заболел.
Изредка я видал его, и он всякий раз извинялся, что перевод остановился, даже предлагал передать кому-нибудь другому. Я успокаивал В. М-ча тем, что ведь это дело неспешное.
В начале марта 1888 г. он, как известно, вдруг почувствовал себя хорошо и стал спешно собираться на Кавказ; он очень благодарил меня, что я оставил за ним перевод «Персидских писем».
«Я только их и беру с собою, ничего другого не думаю делать в Кисловодске».
Но болезненное состояние скоро вернулось; уже 19 марта он писал мне: «Я совсем болен», а 24 числа его не стало.
Таким образом, перевод начала «Персидских писем» (11 писем) — он у меня сохранился, — кажется, надо считать последней литературной работой В. М-ча.
Покойная Магд. Мих. Латкина, очень близко знавшая Гаршина, на мой вопрос, занимался ли В. М-ч переводной работой, дала мне такой ответ: «Всеволод Михайлович перевел в сотрудничестве с своей двоюродной сестрой Тат. Ник. Акимовой повесть Мериме „Коломбо“; она была напечатана в 1882 или 1883 г. в журнале Иностранной литературы, который издавал П. И. Вейнберг.
И еще: помнится, В. М-ч переводил „L’ideal au village“ Андре Лео, но была ли работа окончена и напечатана, не знаю».
В кругу близких друзей В. М. хорошо известно было, что он считал наследницей своих литературных прав свою жену Надежду Михайловну (урожденную Золотилову), но завещания не успел сделать.
Потому после его смерти законными наследниками явились: вдова и два брата, Евгений и Георгий Михайловичи.
Между наследниками возникли несогласия, которые и закончились следующим образом: Надежда Михайловна и Евгений Михайлович безвозмездно передали принадлежавшие им права в собственность Литературного фонда, а Георгий Михайлович продал свою долю Я. Г. Гуревичу, который и принес ее в дар Литературному фонду.
Вся чистая прибыль от издания сочинений Гаршина записывается в капитал его имени; он на 1 января 1913 г. составил 55 714 рублей.
Следующая публикация
Нет комментариев