Предыдущая публикация
Наталья Шмелькова вспоминает Венедикта Ерофеева
Продолжение воспоминаний подруги гениев 60-х Натальи Шмельковой.
Ерофеев и Наталья.
Играли в литературную игру "Путаница" -- пишут две-три фразы, сворачивают лист, передают по кругу, потом развертывают, зачитывают текст.
В комнате, переполненной народом, я заметила единственное пустующее место и заняла его.
Моим соседом оказался высокий седовласый мужчина, он беспрерывно курил "Беломор".
Я удивилась, что так легко удалось найти место, а потом поняла: рядом со знаменитостью боялись садиться.
А я не знала, кто это – Ерофеев.
B Москве, по выражению Шкловского, Ерофеев тогда слыл "широко известным в узких кругах".
На Западе его популярность была гораздо большей с тех самых пор, как вышла его поэма "Москва -- Петушки".
Позднее в дневнике Ерофеева я нашла:
"Рядом со мной села какая-то нахальная брюнетка, стрельнула у меня "Беломор" и авторучку".
Мой текст переходил к нему по часовой стрелке. Я написала что-то вроде -- "по блату попасть в сумасшедший дом". Когда общую гармошку зачитали, Ерофеев произнес: "А у нас с вами получился плавный переход" -- он тоже написал про сумасшедший дом.
И тут ко мне подошел художник Валерий Черкашин и сказал: "А я тебя сфотографировал с Венечкой Ерофеевым".
Я похолодела: "Что же вы меня не предупредили!"
Венечка Ерофеев, аристократ высшей пробы
Впервые я увидела Ерофеева на квартире, где проходила выставка андерграунда.Играли в литературную игру "Путаница" -- пишут две-три фразы, сворачивают лист, передают по кругу, потом развертывают, зачитывают текст.
В комнате, переполненной народом, я заметила единственное пустующее место и заняла его.
Моим соседом оказался высокий седовласый мужчина, он беспрерывно курил "Беломор".
Я удивилась, что так легко удалось найти место, а потом поняла: рядом со знаменитостью боялись садиться.
А я не знала, кто это – Ерофеев.
B Москве, по выражению Шкловского, Ерофеев тогда слыл "широко известным в узких кругах".
На Западе его популярность была гораздо большей с тех самых пор, как вышла его поэма "Москва -- Петушки".
Позднее в дневнике Ерофеева я нашла:
"Рядом со мной села какая-то нахальная брюнетка, стрельнула у меня "Беломор" и авторучку".
Мой текст переходил к нему по часовой стрелке. Я написала что-то вроде -- "по блату попасть в сумасшедший дом". Когда общую гармошку зачитали, Ерофеев произнес: "А у нас с вами получился плавный переход" -- он тоже написал про сумасшедший дом.
И тут ко мне подошел художник Валерий Черкашин и сказал: "А я тебя сфотографировал с Венечкой Ерофеевым".
Я похолодела: "Что же вы меня не предупредили!"
Венечка и Наталья.
В том году у Ерофеева вышла книжка "Вальпургиева ночь, или Шаги командора", впервые опубликованная в "Континенте".
Я осмелилась спросить, что его побудило написать про психушку.
Он ответил, что в последнее время ему довелось побывать в Кащенко. Там он наблюдал, как первого мая, как раз в Вальпургиеву ночь, свершалось таинство: мужское отделение было допущено к женскому -- медперсонал психушки устроил себе развлечение.
"Официально" мы познакомились спустя два года в Доме архитектора на вечере концептуалистов.
В фойе я почувствовала, что на меня кто-то пристально смотрит, повернула голову и увидела Ерофеева.
Я его сразу не узнала -- он сильно изменился, перенес операцию. Стоял в меховой шапке и искусственном полушубке.
Его взгляд я никогда не забуду: то не был взгляд мужчины на женщину, которая ему приглянулась, тут было что-то особенное, мистическое, не поддающееся описанию -- в нем сквозила какая-то судьба.
Я даже с ним не поздоровалась от растерянности и, сидя в зале, переживала от этого. Как это неделикатно, думала, ему могло показаться, что он очень сдал.
В антракте Ерофеев пошел навстречу мне какой-то особенной плавной походкой. Как сейчас помню -- в руках он нес синюю холщовую хозяйственную сумку с двумя кармашками.
Я подошла к нему на каменных ногах, стала что-то лепетать.
Он пригласил меня в гости. После этого до самой его смерти мы общались практически непрерывно.
...Герой повести "Москва -- Петушки" ни в коей мере не похож на самого Венечку.
Ему почему-то всегда приклеивали ярлык алкаша, и на телемосте, посвященном Ерофееву, из всех писателей хуже всего про него наговорил Аксенов.
Я же Венечку воспринимала настоящим лордом, аристократом высшей пробы.
Начиная с внешности, походки -- необычайно легкой, не касающейся земли.
Он будто по облаку ступал -- высокий, стройный, благородная седина, интеллектуальное лицо.
Пил, бывало, много, но глоточками, никогда не пьянел.
За три года знакомства я ни разу не видела его пьяным.
При раке горла, расстроенных нервах это был всегда совершенно трезвый ум, юмор, безукоризненная логика.
Блестяще образован, буквально ходячая энциклопедия.
Область его интересов -- философия, история, ботаника, поэзия, которую он безумно любил, вообще вся литература -- западная и современная.
Он был меломан, имел огромную коллекцию классики. Обладал уникальной памятью и потрясающей любознательностью, не говоря уже об блестящем уме и таланте писателя.
По степени образованности я ставлю его рядом с Аверинцевым и Лотманом.
Он был нетерпим к невежеству.
Помню, как-то слушал концерт, а я толклась на кухне и пропустила, какую музыку объявили.
Вхожу, Венечка мне: "Это кого исполняют?"
Исполняли Шнитке, а я перепутала, не помню, с кем, но не с Бахом или Бетховеном.
Он побелел, покрылся пунцовыми пятнами, его глаза из синих превратились в белые от негодования. Железным голосом, хотя мы валяли дурака, произнес:
"Если ещё подобное повторится, откажу от дома".
Меня он считал близким человеком, и ему было чрезвычайно неприятно, что я не распознала Шнитке.
Или как-то навещаю его в "раковом корпусе" и чувствую, что он меня сухо встречает. В чем дело?
Причина, выяснилось, в том, что я не читала Лотмана.
Надулся, назвал невеждой.
Что его тянуло ко мне?
Я всегда его старалась рассмешить, как бы мне самой ни было тяжело.
И мне это удавалось.
Видимо, что-то тут совпадало: Ерофеев любил маразматичный юмор, каламбур, к какому меня приучил отец.
Часто хохотал над моими изречениями, записывал.
"Если моя любимая Беллочка Ахмадулина -- декадентка, то ты каламбуристка".
Мне жалко, что мы так мало говорили с ним о чем-то серьезном. Общий фон наших встреч -- бесконечное веселье.
Его сестра написала в воспоминаниях, что я была для него лекарством, выводящим из депрессии.
С первой женой Валентиной, живущей в Караваево и описанной в книге "Москва--Петушки", Ерофеев был разведен.
Его официальной женой считалась Галина Носова, в квартире которой он жил в Москве.
Казалось, близких отношений между ними не было, и их брак считался фиктивным.
Однако она ухаживала за ним, вела хозяйство.
После смерти Ерофеева все его наследство досталось ей. Сама Галя рассказывала мне об этом как об анекдоте.
Ерофеев попросил ее налить сто граммов коньяка, она ответила:
"Запиши наследство на меня -- налью стакан".
В том году у Ерофеева вышла книжка "Вальпургиева ночь, или Шаги командора", впервые опубликованная в "Континенте".
Я осмелилась спросить, что его побудило написать про психушку.
Он ответил, что в последнее время ему довелось побывать в Кащенко. Там он наблюдал, как первого мая, как раз в Вальпургиеву ночь, свершалось таинство: мужское отделение было допущено к женскому -- медперсонал психушки устроил себе развлечение.
"Официально" мы познакомились спустя два года в Доме архитектора на вечере концептуалистов.
В фойе я почувствовала, что на меня кто-то пристально смотрит, повернула голову и увидела Ерофеева.
Я его сразу не узнала -- он сильно изменился, перенес операцию. Стоял в меховой шапке и искусственном полушубке.
Его взгляд я никогда не забуду: то не был взгляд мужчины на женщину, которая ему приглянулась, тут было что-то особенное, мистическое, не поддающееся описанию -- в нем сквозила какая-то судьба.
Я даже с ним не поздоровалась от растерянности и, сидя в зале, переживала от этого. Как это неделикатно, думала, ему могло показаться, что он очень сдал.
В антракте Ерофеев пошел навстречу мне какой-то особенной плавной походкой. Как сейчас помню -- в руках он нес синюю холщовую хозяйственную сумку с двумя кармашками.
Я подошла к нему на каменных ногах, стала что-то лепетать.
Он пригласил меня в гости. После этого до самой его смерти мы общались практически непрерывно.
...Герой повести "Москва -- Петушки" ни в коей мере не похож на самого Венечку.
Ему почему-то всегда приклеивали ярлык алкаша, и на телемосте, посвященном Ерофееву, из всех писателей хуже всего про него наговорил Аксенов.
Я же Венечку воспринимала настоящим лордом, аристократом высшей пробы.
Начиная с внешности, походки -- необычайно легкой, не касающейся земли.
Он будто по облаку ступал -- высокий, стройный, благородная седина, интеллектуальное лицо.
Пил, бывало, много, но глоточками, никогда не пьянел.
За три года знакомства я ни разу не видела его пьяным.
При раке горла, расстроенных нервах это был всегда совершенно трезвый ум, юмор, безукоризненная логика.
Блестяще образован, буквально ходячая энциклопедия.
Область его интересов -- философия, история, ботаника, поэзия, которую он безумно любил, вообще вся литература -- западная и современная.
Он был меломан, имел огромную коллекцию классики. Обладал уникальной памятью и потрясающей любознательностью, не говоря уже об блестящем уме и таланте писателя.
По степени образованности я ставлю его рядом с Аверинцевым и Лотманом.
Он был нетерпим к невежеству.
Помню, как-то слушал концерт, а я толклась на кухне и пропустила, какую музыку объявили.
Вхожу, Венечка мне: "Это кого исполняют?"
Исполняли Шнитке, а я перепутала, не помню, с кем, но не с Бахом или Бетховеном.
Он побелел, покрылся пунцовыми пятнами, его глаза из синих превратились в белые от негодования. Железным голосом, хотя мы валяли дурака, произнес:
"Если ещё подобное повторится, откажу от дома".
Меня он считал близким человеком, и ему было чрезвычайно неприятно, что я не распознала Шнитке.
Или как-то навещаю его в "раковом корпусе" и чувствую, что он меня сухо встречает. В чем дело?
Причина, выяснилось, в том, что я не читала Лотмана.
Надулся, назвал невеждой.
Что его тянуло ко мне?
Я всегда его старалась рассмешить, как бы мне самой ни было тяжело.
И мне это удавалось.
Видимо, что-то тут совпадало: Ерофеев любил маразматичный юмор, каламбур, к какому меня приучил отец.
Часто хохотал над моими изречениями, записывал.
"Если моя любимая Беллочка Ахмадулина -- декадентка, то ты каламбуристка".
Мне жалко, что мы так мало говорили с ним о чем-то серьезном. Общий фон наших встреч -- бесконечное веселье.
Его сестра написала в воспоминаниях, что я была для него лекарством, выводящим из депрессии.
С первой женой Валентиной, живущей в Караваево и описанной в книге "Москва--Петушки", Ерофеев был разведен.
Его официальной женой считалась Галина Носова, в квартире которой он жил в Москве.
Казалось, близких отношений между ними не было, и их брак считался фиктивным.
Однако она ухаживала за ним, вела хозяйство.
После смерти Ерофеева все его наследство досталось ей. Сама Галя рассказывала мне об этом как об анекдоте.
Ерофеев попросил ее налить сто граммов коньяка, она ответила:
"Запиши наследство на меня -- налью стакан".
С Галиной.
В последнее "путешествие" Ерофеева в больницу она привела нотариуса. Это происходило при мне.
Венечка с трудом держал ручку и машинально поставил подпись, лишь бы отвязаться.
По-моему, он сам так и не понял, что сделал: у него осталась жена и сын Венедикт, высокий, красивый, умный, любящий поэзию, похожий на отца, внучка Настенька, которой сейчас 10 лет.
С наследством произошла чудовищная по несправедливости история. Сейчас книги Венечки издаются огромными тиражами, а права на них перешли от Гали, вскоре погибшей, к Галиной матери, простой женщине. Она, разумеется, не способна заниматься ни архивами, ни переводами рукописей.
Ужасное положение: дневники разворованы, архив так и не создан...
Галя выбросилась из окна через три года после смерти Венечки.
Падкие до сенсаций журналисты превратили ее смерть в самоубийство от тоски по автору "Москвa--Петушков".
Это полная чушь.
Никакого мало-мальски осмысленного замысла тут не было.
Дело в том, что у Гали раз в году, обычно в сентябре, происходили психические обострения, она становилась невменяемой.
Появлялись глобальные идеи, мания величия (она была кандидатом экономических наук), она исписывала поля всего Карла Маркса, обои. Обычно в такое время ее забирали в больницу недели на три, оттуда она выходила бодрая, как огурчик.
В 85-м с ней произошло нечто подобное. На глазах у изумленной публики она вылезла на балкон и хотела шагнуть с него со словами:
"Если комета Галлея не идет ко мне, я сама пойду к ней".
В таком состоянии человек становится необыкновенно сильным, Галю тогда стоило труда привязать к кровати.
Накануне гибели она мне позвонила и пригласила посмотреть видеокассеты.
Эти три года после смерти Ерофеева она жила замечательно, тратила деньги, покупала мебель, обставила квартиру заново, вытряхнув кабинет Ерофеева со столом и всей библиотекой.
Когда я пришла, у нее на кухне мрачно сидели сын Ерофеева Венечка (которого, кстати, Галя очень не любила) и его жена.
По Галиному настроению я тут же почувствовала обострение болезни. После просмотра она предложила мне остаться переночевать, но я обещала на следующий день поехать на съемки фильма о Пушкине.
Я попросила Галю проводить меня до метро, зная -- в таком состоянии полезно ходить.
Всю дорогу она несла бог знает что: "Как мне хочется полетать". Через некоторое время позвонила мне: "Пойдем завтра в цирк, я купила два билета".
А наутро позвонил знакомый и сказал, что Галя выбросилась из окна. Когда я вошла в их квартиру, первое, что бросилось в глаза -- на подзеркальнике лежали два билета в цирк.
Их я автоматически сразу сунула в карман.
"Ложь имеет запах. Прочитав, я сразу могу понять, было или нет"
Живу сейчас, а думаю о прошлом
У меня не было детей. Скорее, своими детьми я считаю художников, которых опекала.
Два раза была замужем и разошлась.
Оглядываясь назад, могу сказать, что рада этому обстоятельству.
Не потому, что мои мужья были плохи -- и тот и другой любили меня. Первый муж был доктором химических наук, занимался спортом, который я не переносила, но дело не в этом.
Второй был филологом
. У меня никогда бы не получилось совмещать замужнюю жизнь с той, какую вела я, а без нее померкло бы все.
Хотя второй муж поощрял, например, мое знакомство со Зверевым.
Но, наверное, судьбой уже было все заранее предрешено.
Я вовсе не противница брака. Просто у меня такой путь. Так я себя чувствую гораздо уютней психологически. У меня разнообразный круг знакомств, но там нет уже никого постоянного.
Четыре года назад ушла из жизни моя самая близкая подруга -- Елена Леонидовна, вдова поэта Луговского.
Нас разделяло тридцать лет. С ней у меня была потребность ежедневного общения, мы перезванивались. К ее мнению я очень прислушивалась. Именно она убедила меня написать воспоминания о Венечке
В последнее "путешествие" Ерофеева в больницу она привела нотариуса. Это происходило при мне.
Венечка с трудом держал ручку и машинально поставил подпись, лишь бы отвязаться.
По-моему, он сам так и не понял, что сделал: у него осталась жена и сын Венедикт, высокий, красивый, умный, любящий поэзию, похожий на отца, внучка Настенька, которой сейчас 10 лет.
С наследством произошла чудовищная по несправедливости история. Сейчас книги Венечки издаются огромными тиражами, а права на них перешли от Гали, вскоре погибшей, к Галиной матери, простой женщине. Она, разумеется, не способна заниматься ни архивами, ни переводами рукописей.
Ужасное положение: дневники разворованы, архив так и не создан...
Галя выбросилась из окна через три года после смерти Венечки.
Падкие до сенсаций журналисты превратили ее смерть в самоубийство от тоски по автору "Москвa--Петушков".
Это полная чушь.
Никакого мало-мальски осмысленного замысла тут не было.
Дело в том, что у Гали раз в году, обычно в сентябре, происходили психические обострения, она становилась невменяемой.
Появлялись глобальные идеи, мания величия (она была кандидатом экономических наук), она исписывала поля всего Карла Маркса, обои. Обычно в такое время ее забирали в больницу недели на три, оттуда она выходила бодрая, как огурчик.
В 85-м с ней произошло нечто подобное. На глазах у изумленной публики она вылезла на балкон и хотела шагнуть с него со словами:
"Если комета Галлея не идет ко мне, я сама пойду к ней".
В таком состоянии человек становится необыкновенно сильным, Галю тогда стоило труда привязать к кровати.
Накануне гибели она мне позвонила и пригласила посмотреть видеокассеты.
Эти три года после смерти Ерофеева она жила замечательно, тратила деньги, покупала мебель, обставила квартиру заново, вытряхнув кабинет Ерофеева со столом и всей библиотекой.
Когда я пришла, у нее на кухне мрачно сидели сын Ерофеева Венечка (которого, кстати, Галя очень не любила) и его жена.
По Галиному настроению я тут же почувствовала обострение болезни. После просмотра она предложила мне остаться переночевать, но я обещала на следующий день поехать на съемки фильма о Пушкине.
Я попросила Галю проводить меня до метро, зная -- в таком состоянии полезно ходить.
Всю дорогу она несла бог знает что: "Как мне хочется полетать". Через некоторое время позвонила мне: "Пойдем завтра в цирк, я купила два билета".
А наутро позвонил знакомый и сказал, что Галя выбросилась из окна. Когда я вошла в их квартиру, первое, что бросилось в глаза -- на подзеркальнике лежали два билета в цирк.
Их я автоматически сразу сунула в карман.
"Ложь имеет запах. Прочитав, я сразу могу понять, было или нет"
Живу сейчас, а думаю о прошлом
У меня не было детей. Скорее, своими детьми я считаю художников, которых опекала.
Два раза была замужем и разошлась.
Оглядываясь назад, могу сказать, что рада этому обстоятельству.
Не потому, что мои мужья были плохи -- и тот и другой любили меня. Первый муж был доктором химических наук, занимался спортом, который я не переносила, но дело не в этом.
Второй был филологом
. У меня никогда бы не получилось совмещать замужнюю жизнь с той, какую вела я, а без нее померкло бы все.
Хотя второй муж поощрял, например, мое знакомство со Зверевым.
Но, наверное, судьбой уже было все заранее предрешено.
Я вовсе не противница брака. Просто у меня такой путь. Так я себя чувствую гораздо уютней психологически. У меня разнообразный круг знакомств, но там нет уже никого постоянного.
Четыре года назад ушла из жизни моя самая близкая подруга -- Елена Леонидовна, вдова поэта Луговского.
Нас разделяло тридцать лет. С ней у меня была потребность ежедневного общения, мы перезванивались. К ее мнению я очень прислушивалась. Именно она убедила меня написать воспоминания о Венечке
Елена Быкова. Она писала стихи под псевдонимом Майя Луговская.
Я поехала вместе с ней в Дом творчества и села к письменному столу. Поразительно -- еще лет двадцать тому назад, когда я совсем не собиралась этим заниматься, она подарила мне пустую записную книжку Луговского, на ней был ее автограф-просьба написать о Звереве.
Она была умной и красивой, лихой и умевшей работать.
С царственной внешностью.
У нас с ней схожая судьба: она раньше тоже занималась геохимией, была кандидатом наук, писала докторскую, заведовала лабораторией, потом ушла и стала рисовать, писать.
И детей у нее не было, безумно любимый Луговской остался в прошлом. Нас многое связывало. А разделяло то, что я ее называла на "вы", она меня на "ты".
В остальном мы могли кричать друг на друга, ссориться -- все что угодно.
Рисование я на время забросила. Сейчас в основном пишу.
Недавно в Петербурге вышла книга моих воспоминаний "Во чреве мачехи".
От меня ждут издания дневников, того материала, что я три последних года жизни Венедикта Ерофеева записывала за ним.
Мои сверстники ощущают чудовищную пустоту времени и с горечью говорят, какое сейчас жуткое поколение.
Я понимаю их, но, с другой стороны, вижу: у нынешней молодежи своя жизнь, и свои герои ее вдохновляют.
Обидно только, если период шестидесятников будет забыт.
Когда собирала книгу воспоминаний очевидцев о Звереве, многие отказывались участвовать, боясь, что не получится гениально, а по-другому они не хотели.
Но мемуары -- это особый жанр. Здесь главное писать честно, искренне, с любовью.
Ложь имеет запах. Прочитав, я сразу могу понять, было или нет.
Моя кузина говорит: "Ты живешь прошлым. Это неправильно".
На самом деле это не так: я живу сейчас, а думаю о прошлом и о нем пишу.
Я поехала вместе с ней в Дом творчества и села к письменному столу. Поразительно -- еще лет двадцать тому назад, когда я совсем не собиралась этим заниматься, она подарила мне пустую записную книжку Луговского, на ней был ее автограф-просьба написать о Звереве.
Она была умной и красивой, лихой и умевшей работать.
С царственной внешностью.
У нас с ней схожая судьба: она раньше тоже занималась геохимией, была кандидатом наук, писала докторскую, заведовала лабораторией, потом ушла и стала рисовать, писать.
И детей у нее не было, безумно любимый Луговской остался в прошлом. Нас многое связывало. А разделяло то, что я ее называла на "вы", она меня на "ты".
В остальном мы могли кричать друг на друга, ссориться -- все что угодно.
Рисование я на время забросила. Сейчас в основном пишу.
Недавно в Петербурге вышла книга моих воспоминаний "Во чреве мачехи".
От меня ждут издания дневников, того материала, что я три последних года жизни Венедикта Ерофеева записывала за ним.
Мои сверстники ощущают чудовищную пустоту времени и с горечью говорят, какое сейчас жуткое поколение.
Я понимаю их, но, с другой стороны, вижу: у нынешней молодежи своя жизнь, и свои герои ее вдохновляют.
Обидно только, если период шестидесятников будет забыт.
Когда собирала книгу воспоминаний очевидцев о Звереве, многие отказывались участвовать, боясь, что не получится гениально, а по-другому они не хотели.
Но мемуары -- это особый жанр. Здесь главное писать честно, искренне, с любовью.
Ложь имеет запах. Прочитав, я сразу могу понять, было или нет.
Моя кузина говорит: "Ты живешь прошлым. Это неправильно".
На самом деле это не так: я живу сейчас, а думаю о прошлом и о нем пишу.
Следующая публикация
Комментарии 4