Когда-то Николаю Асееву предсказывали славу первого поэта. «Есть у нас Асеев Колька, – писал Владимир Маяковский. – Этот может. Хватка у него моя». Но Маяковского потом поправил Алексей Кручёных. «Маяковский, – утверждал Кручёных, – служит стихом, он служащий. А Коля – служит стиху. Он – импульс, иголка, звёздочка, чистое золото».
Николай Николаевич Асеев родился 28 июня (по новому стилю 10 июля) - дата рождения в некоторых источниках - 9 июля -...1889 года в городе Льгов Курской губернии. В шесть лет он остался без матери. Отец был страховым агентом и всё время колесил по уездам. Воспитанием мальчишки в итоге пришлось заняться деду. «Это он, – вспоминал потом Асеев, – мне рассказывал чудесные случаи из его охотничьих приключений, не уступавшие ничуть по выдумке Мюнхгаузену. Я слушал разинув рот, понимая, конечно, что этого не было, но всё же могло быть. Это был живой Свифт, живой Рабле, живой Робин Гуд, о которых я тогда не знал ещё ничего. Но язык рассказов был так своеобразен, присловья и прибаутки так цветисты, что не замечалось того, что, может быть, это и не иноземные образцы, а просто родня того Рудого Панька, который также увлекался своими воображаемыми героями»
Окончив в 1907 году Курское реальное училище, Асеев отправился в Харьков. Он собирался продолжить учёбу на филологическом факультете Харьковского университета. Но в Харькове его никто не ждал. Единственной отдушиной для Асеева были вечера в доме сестёр Синяковых, в котором всегда культивировался дух служения искусству. Эти сёстры впоследствии сыграли немалую роль в нашей культуре. Все они по-своему были очень красивы. Как считала Лиля Брик, именно в их доме родился футуризм. Во всех сестёр, писала Брик, «поочерёдно был влюблён Хлебников, в Надю – Пастернак, в Марию – Бурлюк, в Веру – Петников, на Оксане женился Асеев». Впрочем, когда Асеев впервые вошёл в дом Синяковых, Оксана была совсем ещё девочкой (она прилежно училась в музыкальной школе). Роман у них вспыхнул намного позже.
В 1909 году Асеев покинул Харьков и по настоянию отца поступил в Московский коммерческий институт. Однако учиться родительскому делу у него никакого желания не было. Зато ему интересно стало в качестве вольнослушателя посещать занятия в Московском университете.
Позже, уже в 1911 году, Асееву понравилось ходить, как он говорил, в одно странное место. «Литератор Шебуев издавал журнал «Весна», где можно было печататься, но гонорара не полагалось. Так я познакомился со многими начинающими, из которых помню Владимира Лидина, из умерших – Н.Огнева, Ю.Анисимова. Но не помню, каким именно образом судьба свела меня с писателем С.П. Бобровым, через него я познакомился с Валерием Брюсовым, Фёдором Сологубом и другими тогдашними крупными литераторами. Раза два был в «Обществе свободной эстетики», где всё было любопытно и непохоже на обычное».
В 1913 году Бобров, Асеев и Пастернак создали в Москве свою группу футуристов «Центрифуга». К ним потом присоединились Константин Большаков, Василиск Гнедов, Божидар (Б.Гордеев), Григорий Петников и некоторые другие поэты. Главной печатной площадкой этой группы стало издательство «Лирень». Свои цели и задачи московские футуристы громко объявили в манифесте «Труба марсиан». «Мы, одетые в плащ только побед, – провозглашали поэты, – приступаем к постройке молодого союза с парусом около оси времени, предупреждая заранее, что наш размер больше Хеопса, а задача храбра, величественна и сурова. Мы, суровые плотники, снова бросаем себя и наши имена в клокочущие котлы прекрасных задач». Под этим манифестом подписались Хлебников, Мария Синякова, Божидар, Петников и Асеев.
Позже Пастернак, вспоминая группу «Центрифуга», писал, что Асеева от других футуристов отличало «воображанье, яркое в беспорядочности, способности претворять неосновательность в музыку, чувствительность и лукавство подлинной артистической натуры»
Первую книгу «Ночная флейта» Асеев выпустил в 1914 году. Потом у него вышел сборник «Зор». Но это были только поиски своего стиля, которые обещали привести к грандиозным поэтическим открытиям.
Правда, потом революционный критик Г.Лелевич оба эти издания нещадно разругал. Уже в 1929 году он упрекал Асеева за его приверженность к богеме. «Богемный характер творчества молодого Асеева, – писал критик, – быть может ярче всего сказался в образах «Океании» (необычное кафе, полуголая луна, возлежащая на синей покатой софе, дежурящая звезда, подающая устриц) или «Нового утра» (курят ангелы сигареты, вчерашняя ночь – старая кокотка)». И только война с немцами, как считал Лелевич, заставила поэта резко поменять мировоззрение.
В октябре 1915 года Асеева забрали в армию. «В городе Мариуполе, – вспоминал он, – я проходил обучение в запасном полку. Затем нас отправили в Гайсин, ближе к Австрийскому фронту, чтобы сформировать в маршевые роты. Здесь я подружился со многими солдатами, устраивал чтения, даже пытался организовать постановку рассказа Льва Толстого о трёх братьях, за что сейчас же был посажен под арест».
Неправедное наказание спровоцировало у Асеева воспаление лёгких, осложнившееся вспышкой туберкулёза. Поэта отпустили домой. Но уже через год его переосвидетельствовали и вновь призвали в армию.
События тем временем развивались очень стремительно. Вырвавшись с трудом на пару деньков из части к Синяковым в Красную Поляну, Асеев сообщил: «Фронт распался, генералов арестовали». «Увидев моё грустное лицо, – вспоминала потом Оксана Синякова, – Асеев предложил мне ехать с ним. Я спросила:
– В какой же роли я поеду? Как «солдатская девица»?
– Что вы, что вы! – вскричал Коля. – Мы сейчас же с вами обвенчаемся.
Я, давно его любя, тут же согласилась.
Всё произошло очень просто и быстро. Коля нанял телегу, и мы поехали. В деревне Кирсаново (по дороге к вокзалу) была старенькая деревянная церковка. Коля вызвал священника, который сказал: «Невеста чересчур молода, есть ли у вас разрешение от родителей на брак?» Я ответила, что родителей у меня нет. Умерли.
– А опекун?
– Тоже нет.
Но уговорённый нами священник всё же нас обвенчал. Так я стала женой Николая Асеева».
После февральской революции 1917 года Асеева избрали в совет солдатских депутатов. Начальству это не понравилось. Сомнительного вояку было решено от греха подальше откомандировать в Иркутск. Но приказы тогда уже никто выполнять не спешил. И Асеев, забрав жену, решил махнуть ещё дальше – во Владивосток. В те дни новой страшной смуты он пророчески написал: «Шумя стаканом крови, шагнуло пьяное столетье».
Добравшись до Тихого океана, Асеев первым делом пошёл во Владивостокский Совет рабочих и солдатских депутатов. Там ему сразу дали должность начальника биржи труда. Но что делать, этого поэту никто не объяснил. Уверенность в себе ему помог обрести приехавший во Владивосток Сергей Третьяков. Гость предложил создать маленький театрик и поставить «Похищение сабинянок» Леонида Андреева.
О тогдашних настроениях Асеева можно в какой-то мере судить по его сборнику «Бомба», изданному в мае 1921 года во Владивостоке. Поэт во весь голос провозглашал:
Не уроню такого взора,
который – прах, который – шорох.
Я не хочу земного сора,
я никогда не встречу сорок.
Когда ж зевнёт над нами осень,
я подожгу над миром косы,
я посажу в твои зеницы
такие синие синицы.
Однако Владивосток вскоре оказался перед угрозой белогвардейского переворота Меркулова. Не дожидаясь ареста, поэт вместе с женой поспешил переселиться на 26-ю версту. Там приятели сфабриковали ему удостоверение дипкурьера и предложили в срочном порядке выехать в столицу Дальневосточной Республики – в Читу. Ну а потом в дело вступил нарком просвещения Луначарский, вытащивший Асеева в Москву.
К удивлению поэта, столица встретила его с распростёртыми объятиями. «Всё, начиная от внешнего вида Москвы до внешнего вида Брюсова, отмечено бешеным бегом времени, – писал он своим друзьям в Читу. – И приучить мысль и глаз к этому сдвигу всё равно, что переболеть тифом. И правда, температура у меня всё время повышенная. А главное, то видимое общее доброжелательство, которое встретил здесь вместо ожидаемого холодка и «занятого места». Все газеты и журналы открыты, везде есть друзья – и в «Известиях», и в «Печати и Революции», и в «Красной Нови». Литовский, Полонский, Воронский и немало других видных деятелей московской прессы самым радушным образом встречают каждую, весьма несовершенную и наспех сделанную строку. Мы работаем с Маяковским и в Главполитпросвете и в Реввоенсовете совместно» (газета «Дальневосточный телеграф», Чита, 1922 год, 25 мая).
Маяковский тогда стал для Асеева буквально всем. Выступая 29 сентября 1922 года в Доме печати с докладом о современных литературных группировках, он, как отмечали столичные репортёры, больше всего внимания уделил футуристам, и главным образом Маяковскому. «Серапионовых братьев» и Пильняка, писал журнал «Сегодня», «докладчик считает важным явлением, но не признаёт их выразителями нашего времени».
Трибунами новой эпохи, видимо, должна была стать группа ЛЕФ. Уже 25 декабря 1922 года Асеев, Осип Брик, Б.Кушнер, В.Маяковский и Н.Чужак подали в Госиздат записку с предложением о создании издательства «ЛЕФ», попросив у чиновников 31 миллион 136 тысяч рублей. Лефовцы подчёркивали, что они выступают за «развёртывание активного коммуно-устремительного фронта левого искусства». Но в руководящих коммунистических кругах, как отмечал в письме в Агитпроп ЦК РКП(б) А.Воронский, к планам новой группы отнеслись настороженно.
Ввязавшись в ЛЕФ, Асеев оказался между молотом и наковальней. С одной стороны, Маяковский упорно подталкивал его к плакатности. Это он заставил Асеева взяться за сочинение лозунговых стихов на злобу дня. Причём какое-то время Маяковский и Асеев писали вдвоём, на пару. В общей сложности они в соавторстве создали девять агитационных произведений типа «Сказки про купцову нацию, мужика и кооперацию», которые даже при большой фантазии литературой назвать язык не поворачивался. Но, с другой стороны, Асеев всегда ощущал себя лириком. «Я лирик по складу души, по самой сердечной сути», – утверждал он в поэме «Свердловская буря». Поэтому, чтобы очеловечить лозунги, Асеев придумал новые ритмические и звуковые приёмы. Не зря ему потом приписали лавры главного разработчика эстетики «лирического фельетона».
Комментарии 1
"Тел неоплаканных груды,
дум недодуманные дни, –
люди не любят чуда:
горы немытой посуды,
суды и пересуды,
страхи да слухи одни.
Так же стригут бородки,
так же влекут кули,
так же по стопке водки
лихо вливают в глотки,
так же читают сводки,
словно война – вдали."