Предыдущая публикация
Валерия Новодворская.
ПОВЕРЖЕННЫЙ АНГЕЛ.
Все помнят «Поверженного демона» Врубеля. Разбросанные перья, изломанные крылья, остекленевшие от боли и отчаяния глаза. Демону приличествует падение, он проиграл, миром и Вселенной правит Бог. А видели ли вы поверженного ангела, разбросанные белые перья, как будто горлицу или голубку унесла сова? Переломанные крылья на земле и совсем не ангельское отчаяние в глазах? Мыслимое ли дело? Ангел должен порхать, как бабочка, ангел светел, радостен и неуязвим… Где угодно это так, но только не в русской истории и не в русской литературе.
Таким ангелом была Анна Андреевна Ахматова. Печальным, заплаканным ангелом, изгнанником нормальной человеческой жизни, которая показалась ей где-то к 1927 году лучше и дороже рая… Над той грешной землей, где пришлось жить Анне Ахматовой, не очень легко было летать. Сразу же сбивали: из трехлинейки, маузера, зенитки, просто из рогатки. Чужая, враждебная земля и чужое небо, в котором было уже не удержаться из-за залпов с земли и нового для добрых ангелов знания о людях, о человечестве. Что лучше: сразу умереть и получить своё законное место в раю – или выжить, став из ангела демоном-хранителем? Анна сделала один раз роковой выбор.
Их было трое: три Грации, три Парки, три Хариты. Зинаида Гиппиус, Анна Ахматова, Марина Цветаева. Человеческая жизнь суждена была одной только Зинаиде. Немного и бурно пожила Марина, а когда человеческая жизнь кончилась, приняла смерть от собственной руки. Но самое страшное ожидало Анну: она жила долго – и жила жизнью непригодной не только для ангела, но и для человека. А начиналось всё так хорошо.
Анна Горенко с весёлой и такой прозаической фамилией родилась в 1889 году в семье морского офицера, инженера и капитана 2 ранга, на станции Большой Фонтан под весёлым городом Одессой. Но через год семья переезжает в Царское Село. А это уже место не слишком весёлое, задумчивое и внушающее нетривиальные мысли.
По аллее проводят лошадок.
Длинны волны расчесанных грив.
О, пленительный город загадок,
Я печальна, тебя полюбив.
Странно вспомнить: душа тосковала,
Задыхалась в предсмертном бреду.
А теперь я игрушечной стала,
Как мой розовый друг какаду.
Грудь предчувствием боли не сжата,
Если хочешь, в глаза погляди.
Не люблю только час пред закатом,
Ветер с моря и слово «уйди».
Это Анна Андреевна напишет в 1911 году. Судьбе было угодно, чтобы сначала сошлись их с Гумилёвым детские тропинки, ещё до того как сойдутся судьбы. Но причудливый, за гранью фола, сверкающий гений Гумилёва прошёл мимо неяркого, строгого, скрытного места. Зато колдовской талант Анны Ахматовой его сразу «вычислил». Чары, полутона, жемчуга, хрустали северного лета… И Анечка – нимфа, русалка, ангел этого рая. Да, она была девушкой в полном смысле слова: чистой, невинной, лукавой, ускользающей, неуловимой, изменяющей и изменчивой, как вода. Всякая девушка – немного русалка. Гумилёв так до конца и не смог определиться: на ангеле он женат или на ведьме? Поэты летают по ночам… Не исключено, что на помеле или на щётке, как Маргарита.
Анечка училась в Мариинской гимназии, и у неё тоже было лёгкое дыхание, как у бунинской Оленьки Мещерской. Два года, с 1908 по 1910-й, она посещала юридическое отделение Киевских высших женских курсов, непонятно зачем. Право её нисколько не увлекало, на курсистку-землеволку, стриженую и в очках, с марксистской литературой в сумке, она совсем не походила. «Не женитесь на курсистках, они толсты, как сосиски», – советовал авторитетный малый из «Республики ШКИД».
А на Анечке многие хотели жениться, и Гумилёв много лет добивался её руки, даже топиться к Ла-Маншу ездил. Хорошо ещё, что его жандармы приняли за бродягу и выслали обратно в Париж. Через семь лет ухаживаний Николай Степанович добьётся своего. Они поженятся в 1910 году в деревенской церкви за Днепром. Медовый месяц они проводят в Париже (правда, половина его достанется Модильяни), а потом Анна возвращается в любимое Царское Село. До 1916 года. Здесь она ещё поучится у Раева, на Высших историко-литературных курсах.
В поисках поэзии, поэтов и места под поэтическим солнцем Анечка добирается до «Башни» Вячеслава Иванова. 1910 год. «Башня» работает, как некий худсовет. Слово мэтра – как билет в VIP-ложу поэтов. От девиц тогда на «Башне» отбоя не было, и Вяч. Иванов бедную Анечку разбранил за «густой романтизм». Только одно стихотворение и одобрил. Но Анечка не пала духом. Она берёт себе псевдоним от прабабки по матери, и вместо резвушки и дилетантки Горенко рождается Анна Андреевна Ахматова. Тяжёлое, трагическое, царственное имя, ещё из Золотой Орды. Имя княжеское, но счастья оно Анне не принесло.
Она начинает печататься в 1911 году (в 1907 году одно стихотворение опубликовал в своем парижском журнале «Сириус» влюблённый Гумилёв). Печатается в приюте снобов и эстетов, в журнале «Аполлон». А тут подоспел «Цех поэтов». Анна становится его секретарем и деятельным участником. Сквозь русалочий смех пробивается нешуточная мощь огромного таланта.
1912 год приносит ей сына Лёву и сборник «Вечер». Не много времени достанется Лёве, всё возьмут стихи. Из больших поэтов выходят плохие матери. А сборник отличный, тронутый закатом мира, эпохи, жизни, со встающей огромной луной. Это действительно вечер: в воздухе разливается печаль, и кажется, что завтра солнце не взойдёт. У юной женщины в 23 года, не бедной, не несчастной, красивой, счастливой матери и жены, многообещающей поэтессы – столько отчаяния, тоски, такое предчувствие беды – откуда всё это? Как могла она знать, что случится через 10, 20, 30 лет? Через 5 лет, в Октябре? Знала. Кожей, кровью, интуицией. Поэт – птица вещая.
«Подумаешь, тоже работа – беспечное это житье: подслушать у музыки что-то и выдать потом за своё». Везде, везде она видит знаки, и её ножки наступают на ножи, спрятанные на английских газонах, на царскосельских аллеях, в лесной траве.
И звенит, звенит мой голос ломкий,
Звонкий голос не узнавших счастья:
«Ах, пусты дорожные котомки,
А на завтра голод и ненастье!»
1911 г.
И не участь ли Гумилёва, Н.Н. Пунина и других своих любимых увидела она в «Сероглазом короле»?
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король…
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.
А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля…»
Это 1910 год – и тогда же вдруг прозрение, на поэтической вечеринке, у эстрады, за бокалом шампанского, прямой выход в 20—50-е годы.
Люби меня, припоминай и плачь!
Все плачущие не равны ль пред Богом?
Прощай, прощай! меня ведёт палач
По голубым предутренним дорогам.
А в 1914 году выйдет следующий сборник «Чётки», и начнётся война. Дело житейское, в истории России было много войн, и эта была не самая страшная. Но Анна восприняла её как преддверие Страшного суда, как начало Конца Света. Ликовал Николай Гумилёв, радовался, как ребёнок: испытанию сил, риску, славе, доблести, воинскому долгу. Мужские радости.
А его жена увидела войну женским взором и через женскую судьбу:
«На продымленных перронах, да с грудными на руках, наши матери и вдовы в русских вязаных платках». Что в 1941-м, что в 1914-м, что в
1812-м, что в 1994-м… «Уходят эшелоны, а ты глядишь им вслед, рязанская мадонна, солдатка в 20 лет»…
Анне – 25 лет, и она тоже царскосельская мадонна, и на руках у неё двухлетний Лева, и муж, Николай Гумилёв, уехал на войну.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
«Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Анна воспринимает войну как злодейство, направленное лично против России. Она опять прозревает истину: России придётся хуже всех.
Низко, низко небо пустое,
И голос молящего тих:
«Ранят тело твоё Пресвятое,
Мечут жребий о ризах Твоих».
Но здесь, почти отождествляя себя с Богородицей (а ведь всё так и будет, Лёву придётся отдать новому Кесарю в 1938 г.), Анна Ахматова берёт на себя все скорби мира и России и предлагает Судьбе жертву. Это нешуточный вызов, Судьба не любит дерзости, она примет жертву, но обманет Анну.
Кому была предложена жертва Авраама, который чуть не заклал Исаака, но Бог не попустил? Кого вопрошала Анна Ахматова, и кто принял её восторженную жертву, не дав ничего взамен? Я склонна думать, что это был скорее Дьявол, отец лжи. Смотрите, что предложила Анна, какую сделку она готова была заключить:
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребёнка, и друга,
И таинственный песенный дар —
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над тёмной Россией
Стала облаком в славе лучей.
А ведь это 1915 год, самое страшное ещё не наступило. Стихотворение называется «Молитва». Но можно ли так молиться? Предлагая за благо страны мужа, ребёнка, друга? Что за гекатомба? И не это ли декларировали большевики, приучая народ отдавать своих близких на заклание во имя грядущего коммунизма? Что-то наш ангел здесь запел не с того голоса. Можно предложить свою жизнь, но не жизнь своего ребёнка. Такой римско-советский стоицизм претит человеческой природе. Сразу вспоминается фрау Геббельс, которая лично отравила своих шестерых детей, чтобы они не достались врагам и не пережили Третий рейх.
Гордыня и решимость принести в жертву государству самое сокровенное, живое сыграли с Анной злую шутку. Судьба подслушала, отняла ребёнка, всех друзей, а тучу над Россией сгустила до уровня катастроф.
Таким ангелом была Анна Андреевна Ахматова. Печальным, заплаканным ангелом, изгнанником нормальной человеческой жизни, которая показалась ей где-то к 1927 году лучше и дороже рая… Над той грешной землей, где пришлось жить Анне Ахматовой, не очень легко было летать. Сразу же сбивали: из трехлинейки, маузера, зенитки, просто из рогатки. Чужая, враждебная земля и чужое небо, в котором было уже не удержаться из-за залпов с земли и нового для добрых ангелов знания о людях, о человечестве. Что лучше: сразу умереть и получить своё законное место в раю – или выжить, став из ангела демоном-хранителем? Анна сделала один раз роковой выбор.
Их было трое: три Грации, три Парки, три Хариты. Зинаида Гиппиус, Анна Ахматова, Марина Цветаева. Человеческая жизнь суждена была одной только Зинаиде. Немного и бурно пожила Марина, а когда человеческая жизнь кончилась, приняла смерть от собственной руки. Но самое страшное ожидало Анну: она жила долго – и жила жизнью непригодной не только для ангела, но и для человека. А начиналось всё так хорошо.
Анна Горенко с весёлой и такой прозаической фамилией родилась в 1889 году в семье морского офицера, инженера и капитана 2 ранга, на станции Большой Фонтан под весёлым городом Одессой. Но через год семья переезжает в Царское Село. А это уже место не слишком весёлое, задумчивое и внушающее нетривиальные мысли.
По аллее проводят лошадок.
Длинны волны расчесанных грив.
О, пленительный город загадок,
Я печальна, тебя полюбив.
Странно вспомнить: душа тосковала,
Задыхалась в предсмертном бреду.
А теперь я игрушечной стала,
Как мой розовый друг какаду.
Грудь предчувствием боли не сжата,
Если хочешь, в глаза погляди.
Не люблю только час пред закатом,
Ветер с моря и слово «уйди».
Это Анна Андреевна напишет в 1911 году. Судьбе было угодно, чтобы сначала сошлись их с Гумилёвым детские тропинки, ещё до того как сойдутся судьбы. Но причудливый, за гранью фола, сверкающий гений Гумилёва прошёл мимо неяркого, строгого, скрытного места. Зато колдовской талант Анны Ахматовой его сразу «вычислил». Чары, полутона, жемчуга, хрустали северного лета… И Анечка – нимфа, русалка, ангел этого рая. Да, она была девушкой в полном смысле слова: чистой, невинной, лукавой, ускользающей, неуловимой, изменяющей и изменчивой, как вода. Всякая девушка – немного русалка. Гумилёв так до конца и не смог определиться: на ангеле он женат или на ведьме? Поэты летают по ночам… Не исключено, что на помеле или на щётке, как Маргарита.
Анечка училась в Мариинской гимназии, и у неё тоже было лёгкое дыхание, как у бунинской Оленьки Мещерской. Два года, с 1908 по 1910-й, она посещала юридическое отделение Киевских высших женских курсов, непонятно зачем. Право её нисколько не увлекало, на курсистку-землеволку, стриженую и в очках, с марксистской литературой в сумке, она совсем не походила. «Не женитесь на курсистках, они толсты, как сосиски», – советовал авторитетный малый из «Республики ШКИД».
А на Анечке многие хотели жениться, и Гумилёв много лет добивался её руки, даже топиться к Ла-Маншу ездил. Хорошо ещё, что его жандармы приняли за бродягу и выслали обратно в Париж. Через семь лет ухаживаний Николай Степанович добьётся своего. Они поженятся в 1910 году в деревенской церкви за Днепром. Медовый месяц они проводят в Париже (правда, половина его достанется Модильяни), а потом Анна возвращается в любимое Царское Село. До 1916 года. Здесь она ещё поучится у Раева, на Высших историко-литературных курсах.
В поисках поэзии, поэтов и места под поэтическим солнцем Анечка добирается до «Башни» Вячеслава Иванова. 1910 год. «Башня» работает, как некий худсовет. Слово мэтра – как билет в VIP-ложу поэтов. От девиц тогда на «Башне» отбоя не было, и Вяч. Иванов бедную Анечку разбранил за «густой романтизм». Только одно стихотворение и одобрил. Но Анечка не пала духом. Она берёт себе псевдоним от прабабки по матери, и вместо резвушки и дилетантки Горенко рождается Анна Андреевна Ахматова. Тяжёлое, трагическое, царственное имя, ещё из Золотой Орды. Имя княжеское, но счастья оно Анне не принесло.
Она начинает печататься в 1911 году (в 1907 году одно стихотворение опубликовал в своем парижском журнале «Сириус» влюблённый Гумилёв). Печатается в приюте снобов и эстетов, в журнале «Аполлон». А тут подоспел «Цех поэтов». Анна становится его секретарем и деятельным участником. Сквозь русалочий смех пробивается нешуточная мощь огромного таланта.
1912 год приносит ей сына Лёву и сборник «Вечер». Не много времени достанется Лёве, всё возьмут стихи. Из больших поэтов выходят плохие матери. А сборник отличный, тронутый закатом мира, эпохи, жизни, со встающей огромной луной. Это действительно вечер: в воздухе разливается печаль, и кажется, что завтра солнце не взойдёт. У юной женщины в 23 года, не бедной, не несчастной, красивой, счастливой матери и жены, многообещающей поэтессы – столько отчаяния, тоски, такое предчувствие беды – откуда всё это? Как могла она знать, что случится через 10, 20, 30 лет? Через 5 лет, в Октябре? Знала. Кожей, кровью, интуицией. Поэт – птица вещая.
«Подумаешь, тоже работа – беспечное это житье: подслушать у музыки что-то и выдать потом за своё». Везде, везде она видит знаки, и её ножки наступают на ножи, спрятанные на английских газонах, на царскосельских аллеях, в лесной траве.
И звенит, звенит мой голос ломкий,
Звонкий голос не узнавших счастья:
«Ах, пусты дорожные котомки,
А на завтра голод и ненастье!»
1911 г.
И не участь ли Гумилёва, Н.Н. Пунина и других своих любимых увидела она в «Сероглазом короле»?
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король…
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.
А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля…»
Это 1910 год – и тогда же вдруг прозрение, на поэтической вечеринке, у эстрады, за бокалом шампанского, прямой выход в 20—50-е годы.
Люби меня, припоминай и плачь!
Все плачущие не равны ль пред Богом?
Прощай, прощай! меня ведёт палач
По голубым предутренним дорогам.
А в 1914 году выйдет следующий сборник «Чётки», и начнётся война. Дело житейское, в истории России было много войн, и эта была не самая страшная. Но Анна восприняла её как преддверие Страшного суда, как начало Конца Света. Ликовал Николай Гумилёв, радовался, как ребёнок: испытанию сил, риску, славе, доблести, воинскому долгу. Мужские радости.
А его жена увидела войну женским взором и через женскую судьбу:
«На продымленных перронах, да с грудными на руках, наши матери и вдовы в русских вязаных платках». Что в 1941-м, что в 1914-м, что в
1812-м, что в 1994-м… «Уходят эшелоны, а ты глядишь им вслед, рязанская мадонна, солдатка в 20 лет»…
Анне – 25 лет, и она тоже царскосельская мадонна, и на руках у неё двухлетний Лева, и муж, Николай Гумилёв, уехал на войну.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
«Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Анна воспринимает войну как злодейство, направленное лично против России. Она опять прозревает истину: России придётся хуже всех.
Низко, низко небо пустое,
И голос молящего тих:
«Ранят тело твоё Пресвятое,
Мечут жребий о ризах Твоих».
Но здесь, почти отождествляя себя с Богородицей (а ведь всё так и будет, Лёву придётся отдать новому Кесарю в 1938 г.), Анна Ахматова берёт на себя все скорби мира и России и предлагает Судьбе жертву. Это нешуточный вызов, Судьба не любит дерзости, она примет жертву, но обманет Анну.
Кому была предложена жертва Авраама, который чуть не заклал Исаака, но Бог не попустил? Кого вопрошала Анна Ахматова, и кто принял её восторженную жертву, не дав ничего взамен? Я склонна думать, что это был скорее Дьявол, отец лжи. Смотрите, что предложила Анна, какую сделку она готова была заключить:
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребёнка, и друга,
И таинственный песенный дар —
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над тёмной Россией
Стала облаком в славе лучей.
А ведь это 1915 год, самое страшное ещё не наступило. Стихотворение называется «Молитва». Но можно ли так молиться? Предлагая за благо страны мужа, ребёнка, друга? Что за гекатомба? И не это ли декларировали большевики, приучая народ отдавать своих близких на заклание во имя грядущего коммунизма? Что-то наш ангел здесь запел не с того голоса. Можно предложить свою жизнь, но не жизнь своего ребёнка. Такой римско-советский стоицизм претит человеческой природе. Сразу вспоминается фрау Геббельс, которая лично отравила своих шестерых детей, чтобы они не достались врагам и не пережили Третий рейх.
Гордыня и решимость принести в жертву государству самое сокровенное, живое сыграли с Анной злую шутку. Судьба подслушала, отняла ребёнка, всех друзей, а тучу над Россией сгустила до уровня катастроф.
А пока к Ахматовой приходит слава. Мэтры Блок и Брюсов признали её. Ей посвящают стихи, с неё рисуют портреты, она становится кумиром салонов.
В 1916 году они с Гумилёвым без скандалов и истерик разводятся. Брак не получился, но Лева хотел иметь отца, и ещё год, и как бы обоим пригодился этот брак, как опора, как якорь в океане страстей и огня, который плескался за гранью 17-го года!
И когда всё полетит к чёрту, Анна совершит ещё одну ошибку, роковую, последнюю. В 1917 году она с той же гордыней и самомнением откажется уехать. Мне очень не нравится жанр её «отказного» стихотворения. До него выйдет в сентябре сборник «Белая стая». А это уже после черты: Октября.
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну чёрный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернялся скорбный дух.
Вот она, развилка. Анна себя переоценила.
Возвращаясь, Гумилёв твёрдо знал, что он погибнет и никого не спасёт. У него была скромная и достижимая задача: достойно умереть, показав большевикам, что такое честь, мужество и непреклонность. Эту задачу он решил блестяще, и смерть его была быстрой, а в те годы – это большая удача. Анна же попала в западню. Она стала заложницей и сделала заложником Лёву. Помощи ждать было неоткуда.
Пыль взметается тучею снежною.
Скачут братья на замковый двор,
И над шеей безвинной и нежною
Не подымется скользкий топор.
Это 1922 год, Гумилёва уже нет, и никакие братья не прискачут. И скорой смерти не будет.
Лучше бы на площади зелёной
На помост некрашеный прилечь
И под клики радости и стоны
Красной кровью до конца истечь.
Нет, придется жить долго, голодать, страдать, отдать сына на муки в НКВД, выживать, писать в стол, становиться понемногу советским поэтом.
Начинается жестокая череда августов, её рокового времени. В августе 1915-го умрёт её отец. В августе начнется Первая мировая. В августе 1921-го на станции Бернгардовка расстреляют Гумилёва. В августе 1946-го её растопчет Жданов в постановлении о журналах «Звезда» и «Ленинград». В августе 38-го в первый раз возьмут Лёву. В августе 1953-го умрёт от голода в лагере её второй муж: Николай Николаевич Пунин.
Той лютой порой, что неверной
В тени разведённых мостов
Моталась она по Шпалерной,
Ходила она у «Крестов»
Ей в тягость... Да нет ей не в тягость!
Привычно, как росчерк пера.
Вот если бы только не август,
Не чертова эта пора.
Ведь так же, наверное, несносен
Был давний тот август, когда
У чёрных бернгардовских сосен
Стрельнула, как птица, беда.
И разве не в августе снова
В ещё не отмеренный год
Осудят мычанием слово
И совесть отправят в расход.
Но это потом, а покуда
В которую ночь – над Невой,
Уже не надеясь на чудо,
А только бы знать, что живой..
И вписана в сумерки чётко,
Как вписана в нашу судьбу
по-царски небрежная челка,
Прилипшая к мокрому лбу.
А. Галич.
Сгоряча власть пропустит ещё два её сборника: «Подорожник» и «Аnnо Domini MСMXXI», оба – 1921 года.
С 1924 года Ахматову печатать перестают вообще. А ведь дар Судьба ей оставила, он растёт, делается грозным, исполненным дыхания Вечности. Но в стол, только в стол…
В 1926 году в типографии уничтожат гранки её собрания сочинений. Её не будут печатать 16 лет, до 1940 года, когда выйдет небольшой дайджест «Из шести книг». Придётся жить переводами, бедствовать, унижаться ради Лёвы, сгибать шею перед советскими редакторами.
В 1938 году возьмут Лёву, по-моему, специально возьмут в заложники, чтобы Ахматова хорошо себя вела. И рождается «Реквием», великая сага о сталинском терроре. Лидия Корнеевна Чуковская будет заучивать стихи наизусть. Записывать нельзя было: за «Реквием» даже всемирно известную Ахматову уничтожили бы.
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В тёмной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе… Не забыть!
Буду я, как стрелецкие жёнки,
Под кремлёвскими башнями выть.
В 1916 году они с Гумилёвым без скандалов и истерик разводятся. Брак не получился, но Лева хотел иметь отца, и ещё год, и как бы обоим пригодился этот брак, как опора, как якорь в океане страстей и огня, который плескался за гранью 17-го года!
И когда всё полетит к чёрту, Анна совершит ещё одну ошибку, роковую, последнюю. В 1917 году она с той же гордыней и самомнением откажется уехать. Мне очень не нравится жанр её «отказного» стихотворения. До него выйдет в сентябре сборник «Белая стая». А это уже после черты: Октября.
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну чёрный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернялся скорбный дух.
Вот она, развилка. Анна себя переоценила.
Возвращаясь, Гумилёв твёрдо знал, что он погибнет и никого не спасёт. У него была скромная и достижимая задача: достойно умереть, показав большевикам, что такое честь, мужество и непреклонность. Эту задачу он решил блестяще, и смерть его была быстрой, а в те годы – это большая удача. Анна же попала в западню. Она стала заложницей и сделала заложником Лёву. Помощи ждать было неоткуда.
Пыль взметается тучею снежною.
Скачут братья на замковый двор,
И над шеей безвинной и нежною
Не подымется скользкий топор.
Это 1922 год, Гумилёва уже нет, и никакие братья не прискачут. И скорой смерти не будет.
Лучше бы на площади зелёной
На помост некрашеный прилечь
И под клики радости и стоны
Красной кровью до конца истечь.
Нет, придется жить долго, голодать, страдать, отдать сына на муки в НКВД, выживать, писать в стол, становиться понемногу советским поэтом.
Начинается жестокая череда августов, её рокового времени. В августе 1915-го умрёт её отец. В августе начнется Первая мировая. В августе 1921-го на станции Бернгардовка расстреляют Гумилёва. В августе 1946-го её растопчет Жданов в постановлении о журналах «Звезда» и «Ленинград». В августе 38-го в первый раз возьмут Лёву. В августе 1953-го умрёт от голода в лагере её второй муж: Николай Николаевич Пунин.
Той лютой порой, что неверной
В тени разведённых мостов
Моталась она по Шпалерной,
Ходила она у «Крестов»
Ей в тягость... Да нет ей не в тягость!
Привычно, как росчерк пера.
Вот если бы только не август,
Не чертова эта пора.
Ведь так же, наверное, несносен
Был давний тот август, когда
У чёрных бернгардовских сосен
Стрельнула, как птица, беда.
И разве не в августе снова
В ещё не отмеренный год
Осудят мычанием слово
И совесть отправят в расход.
Но это потом, а покуда
В которую ночь – над Невой,
Уже не надеясь на чудо,
А только бы знать, что живой..
И вписана в сумерки чётко,
Как вписана в нашу судьбу
по-царски небрежная челка,
Прилипшая к мокрому лбу.
А. Галич.
Сгоряча власть пропустит ещё два её сборника: «Подорожник» и «Аnnо Domini MСMXXI», оба – 1921 года.
С 1924 года Ахматову печатать перестают вообще. А ведь дар Судьба ей оставила, он растёт, делается грозным, исполненным дыхания Вечности. Но в стол, только в стол…
В 1926 году в типографии уничтожат гранки её собрания сочинений. Её не будут печатать 16 лет, до 1940 года, когда выйдет небольшой дайджест «Из шести книг». Придётся жить переводами, бедствовать, унижаться ради Лёвы, сгибать шею перед советскими редакторами.
В 1938 году возьмут Лёву, по-моему, специально возьмут в заложники, чтобы Ахматова хорошо себя вела. И рождается «Реквием», великая сага о сталинском терроре. Лидия Корнеевна Чуковская будет заучивать стихи наизусть. Записывать нельзя было: за «Реквием» даже всемирно известную Ахматову уничтожили бы.
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В тёмной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе… Не забыть!
Буду я, как стрелецкие жёнки,
Под кремлёвскими башнями выть.
Это все о Лёве, взятом в 26 лет, в 38-м году. Или даже так. Тайное письмо Сталину:
Я приснюсь тебе чёрной овцою
На нетвёрдых, сухих ногах,
Подойду, заблею, завою:
«Сладко ль ужинал, падишах?
Ты вселенную держишь, как бусу,
Светлой волей Аллаха храним…
Так пришёлся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?»
Никто не скажет лучше Ахматовой об итоге сталинских десятилетий:
Все ушли, и никто не вернулся,
Только, верный обету любви,
Мой последний, лишь ты оглянулся,
Чтоб увидеть все небо в крови.
Дом был проклят, и проклято дело,
Тщетно песня звенела нежней,
И глаза я поднять не посмела
Перед страшной судьбою моей.
Осквернили пречистое слово,
Растоптали священный глагол,
Чтоб с сиделками тридцать седьмого
Мыла я окровавленный пол.
Разлучили с единственным сыном,
В казематах пытали друзей,
Окружили невидимым тыном
Крепко слаженной слежки своей.
Наградили меня немотою,
На весь мир окаянно кляня,
Обкормили меня клеветою,
Опоили отравой меня.
И, до самого края доведши,
Почему-то оставили там.
Любо мне, городской сумасшедшей,
По предсмертным бродить площадям.
«Реквием» в 70-е, даже в поздние шестидесятые, после смерти Ахматовой, ушёл в самиздат. Его напечатают только в 1987 году, через 50 лет. Этой книги Ахматова уже не увидит. Она осталась и испила всё до дна: и оцет, и желчь, и помои, и цикуту, – чтобы написать «Реквием». Стоила ли игра свеч? Для нас – да, для неё – нет. Лёву выпустят в 44-м году и снова посадят в 48-м, уже до 1956-го.
Ради Лёвы придётся молчать, глотать оскорбления, стать советским писателем, писать, что положено, о войне. И Лёва уйдёт на войну и год повоюет, отчаянно пытаясь стать таким, как все.
В 1946 году новый удар: постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Там Ахматову стали печатать. О, что Жданов пишет!
«До убожества ограничен диапазон её поэзии, – поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной».
«Такова Ахматова с её маленькой, узкой личной жизнью, ничтожными переживаниями и религиозно-мистической эротикой».
А она так старалась приспособиться – ради Лёвы! Слава Богу, не пришлось умереть с голода в блокадном Ленинграде. Вывезли в эвакуацию. Анна голодала и мерзла, но всё-таки ей бросали какие-то крохи, чтоб не умерла: она же осталась, она стала советской писательницей! К вернувшейся по глупости эмигрантке Цветаевой были безжалостны. Ей не кидали ничего. Единственным выходом оказалась петля. А Ахматова станет писать военные стихи, немного невпопад и как-то слишком звонко и натужно. Однако великому поэту да не справиться с агиткой! Эти стихи будут хвалить солдаты и критики, их прочтут по радио.
Но вот опять, после ждановского «наезда», её перестают печатать. Ещё на 15 лет, до оттепели, до 1961 года. Выйдут ещё два сборника: «Стихотворения» в 1961 году и «Бег времени» в 1965-м. Это означало голод, нужду, страх: ведь Лёву опять посадят, когда пойдёт вторая волна Большого террора, в 1948 году. А он не был космополитом, он был евразийцем, он и создал эту теорию. И сидеть ему было до конца, до XX съезда, до 1956 года. (Кому-то свезло: освободили в 53-м, 54-м.)
Я приснюсь тебе чёрной овцою
На нетвёрдых, сухих ногах,
Подойду, заблею, завою:
«Сладко ль ужинал, падишах?
Ты вселенную держишь, как бусу,
Светлой волей Аллаха храним…
Так пришёлся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?»
Никто не скажет лучше Ахматовой об итоге сталинских десятилетий:
Все ушли, и никто не вернулся,
Только, верный обету любви,
Мой последний, лишь ты оглянулся,
Чтоб увидеть все небо в крови.
Дом был проклят, и проклято дело,
Тщетно песня звенела нежней,
И глаза я поднять не посмела
Перед страшной судьбою моей.
Осквернили пречистое слово,
Растоптали священный глагол,
Чтоб с сиделками тридцать седьмого
Мыла я окровавленный пол.
Разлучили с единственным сыном,
В казематах пытали друзей,
Окружили невидимым тыном
Крепко слаженной слежки своей.
Наградили меня немотою,
На весь мир окаянно кляня,
Обкормили меня клеветою,
Опоили отравой меня.
И, до самого края доведши,
Почему-то оставили там.
Любо мне, городской сумасшедшей,
По предсмертным бродить площадям.
«Реквием» в 70-е, даже в поздние шестидесятые, после смерти Ахматовой, ушёл в самиздат. Его напечатают только в 1987 году, через 50 лет. Этой книги Ахматова уже не увидит. Она осталась и испила всё до дна: и оцет, и желчь, и помои, и цикуту, – чтобы написать «Реквием». Стоила ли игра свеч? Для нас – да, для неё – нет. Лёву выпустят в 44-м году и снова посадят в 48-м, уже до 1956-го.
Ради Лёвы придётся молчать, глотать оскорбления, стать советским писателем, писать, что положено, о войне. И Лёва уйдёт на войну и год повоюет, отчаянно пытаясь стать таким, как все.
В 1946 году новый удар: постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Там Ахматову стали печатать. О, что Жданов пишет!
«До убожества ограничен диапазон её поэзии, – поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной».
«Такова Ахматова с её маленькой, узкой личной жизнью, ничтожными переживаниями и религиозно-мистической эротикой».
А она так старалась приспособиться – ради Лёвы! Слава Богу, не пришлось умереть с голода в блокадном Ленинграде. Вывезли в эвакуацию. Анна голодала и мерзла, но всё-таки ей бросали какие-то крохи, чтоб не умерла: она же осталась, она стала советской писательницей! К вернувшейся по глупости эмигрантке Цветаевой были безжалостны. Ей не кидали ничего. Единственным выходом оказалась петля. А Ахматова станет писать военные стихи, немного невпопад и как-то слишком звонко и натужно. Однако великому поэту да не справиться с агиткой! Эти стихи будут хвалить солдаты и критики, их прочтут по радио.
Но вот опять, после ждановского «наезда», её перестают печатать. Ещё на 15 лет, до оттепели, до 1961 года. Выйдут ещё два сборника: «Стихотворения» в 1961 году и «Бег времени» в 1965-м. Это означало голод, нужду, страх: ведь Лёву опять посадят, когда пойдёт вторая волна Большого террора, в 1948 году. А он не был космополитом, он был евразийцем, он и создал эту теорию. И сидеть ему было до конца, до XX съезда, до 1956 года. (Кому-то свезло: освободили в 53-м, 54-м.)
И Лёва не ладил с матерью, он винил её в том, что с ним случилось. Собственно говоря, он был прав: Ахматова должна была увезти его, себя, поэзию ещё в 1917 году. Игра не стоила свеч: отдать всю жизнь за «Реквием»! Стоит ли наше эстетическое наслаждение двух загубленных жизней?
А ведь через что ей придётся пройти! Её станут таскать на встречи с западными филологами и журналистами. Эти идиоты будут спрашивать у несчастной матери, приехавшей в окружении агентов НКВД, как она относится к постановлению о журналах «Звезда» и «Ленинград». Она будет говорить, что полностью с ними согласна. Придёт домой и напишет (потом Лидия Чуковская заучит и порвёт):
Вы меня, как убитого зверя,
На кровавый подымете крюк,
Чтоб, хихикая и не веря,
Иноземцы бродили вокруг
И писали в почтенных газетах,
Что мой дар несравненный угас,
Что была я поэтом в поэтах,
Но мой пробил тринадцатый час.
Поверженный ангел будет лгать во спасение. Став заправским политологом, она продиктует Чуковской: «Сталин – самый великий палач, какого знала история. Чингисхан, Гитлер – мальчишки перед ним».
В писательском посёлке Комарово под Питером её лишат талонов в столовую. Дай Бог счастья и райского блаженства семье Ардовых, которые взяли к себе старую поэтессу и заботились о ней в её последние годы.
А ведь через что ей придётся пройти! Её станут таскать на встречи с западными филологами и журналистами. Эти идиоты будут спрашивать у несчастной матери, приехавшей в окружении агентов НКВД, как она относится к постановлению о журналах «Звезда» и «Ленинград». Она будет говорить, что полностью с ними согласна. Придёт домой и напишет (потом Лидия Чуковская заучит и порвёт):
Вы меня, как убитого зверя,
На кровавый подымете крюк,
Чтоб, хихикая и не веря,
Иноземцы бродили вокруг
И писали в почтенных газетах,
Что мой дар несравненный угас,
Что была я поэтом в поэтах,
Но мой пробил тринадцатый час.
Поверженный ангел будет лгать во спасение. Став заправским политологом, она продиктует Чуковской: «Сталин – самый великий палач, какого знала история. Чингисхан, Гитлер – мальчишки перед ним».
В писательском посёлке Комарово под Питером её лишат талонов в столовую. Дай Бог счастья и райского блаженства семье Ардовых, которые взяли к себе старую поэтессу и заботились о ней в её последние годы.
Последние 10 лет она не носила передачи. Её памятник плачет в снег и в дождь там, где она хотела его видеть: на месте той самой тюремной очереди, где она много раз тщетно пыталась передать Лёве еды.
Она ещё успеет похвалить Бродского и отдать лиру поэту и диссиденту Наталье Горбаневской. Саваном ей станет оксфордская мантия доктора, присуждённая за год до смерти, в 1965 году. Её крестный путь до комаровской могилы был очень долог, она шла 77 лет. Итог её страшной жизни Ахматова начертала своей рукой, алмазным грифелем на Чёрном Квадрате ХХ столетия, который поглотил Серебряный век.
И это станет для людей
Как времена Веспасиана,
А было это — только рана
И муки облачко над ней.
Она ещё успеет похвалить Бродского и отдать лиру поэту и диссиденту Наталье Горбаневской. Саваном ей станет оксфордская мантия доктора, присуждённая за год до смерти, в 1965 году. Её крестный путь до комаровской могилы был очень долог, она шла 77 лет. Итог её страшной жизни Ахматова начертала своей рукой, алмазным грифелем на Чёрном Квадрате ХХ столетия, который поглотил Серебряный век.
И это станет для людей
Как времена Веспасиана,
А было это — только рана
И муки облачко над ней.
Впервые опубликовано в журнале «Медведь» №111, 2007
#АхматоваАА #Новодворская #ПамятныеДаты #РусскаяЛитература
#РусскаяПоэзия
#АхматоваАА #Новодворская #ПамятныеДаты #РусскаяЛитература
#РусскаяПоэзия
Следующая публикация
Комментарии 1