Мои родители купили пианино, и две старшие сестры начали брать уроки игры на нем. Появление и вид этого божественного инструмента произвели на меня такое впечатление, что с тех пор гостиная стала для меня раем. Моей единственной защитой были плач и рев, и я напропалую пользовался этим оружием, лишь только меня пытались выдворить оттуда. Будучи в то время невестой, готовящейся выйти замуж, моя старшая сестра брала уроки игры на фортепиано, чтобы прибавить лоску своему воспитанию. Каждое слово, каждое замечание ее учительницы, толстой г-жи Киянской, находили во мне внимательнейшего слушателя, и какое для меня было наслаждение, когда она шлепала мою сестру по рукам за то, что та брала фальшивую ноту. Порой, когда сестра, упражняясь, делала ошибку, уже я бил ее по руке. Наполовину играючи, наполовину всерьез я выучил названия клавиш и, повернувшись спиной к пианино, называл ноты любого аккорда, даже самого диссонирующего. С этой минуты овладение сложностями клавиатуры сделалось для меня детской игрой, и я вскоре был уже в состоянии играть одной, а потом и двумя руками любой запавший мне в уши мотив. Доводилось мне и играть – вместо сестры – в четыре руки с г-жой Киянской, и в нужный момент я торжественно останавливался, чтобы перевернуть страницу, делая вид, будто действительно читаю ноты.
Все это, конечно, не могло не производить впечатления на моих родных, из которых никто, включая дедушек и бабушек, дядей и теток, не имел – сегодня могу в этом признаться – ни малейших музыкальных способностей. Сначала то, что я проделывал, их забавляло. Потом – ошеломило, когда они поняли, что имеют дело с несомненными признаками таланта.
У моего отца было предрасположение к скрипке, которую он считал инструментом более достойным, более человечным, чем фортепиано. Вероятно, сыграли роль и успешные карьеры многочисленных вундеркиндов. Он подарил мне маленькую скрипочку, которую я тотчас же разломал на куски, за что был вознагражден поркой. Он предпринял еще одну попытку убедить меня в превосходстве этого благородного струнного инструмента, но потерпел окончательную неудачу. Я инстинктивно стремился к многоголосию, гармонии. <…>
Когда мне исполнилось три с половиной года, призвание мое сделалось столь очевидным, что семья решила что-нибудь предпринять, чтобы мой талант не пропал втуне. Мой дядя написал Йозефу Иоахиму, самому знаменитому скрипачу тех времен, тогдашнему директору берлинской Музыкальной академии. Рассказав подробно обо мне, он спросил Иоахима, как, по его мнению, надо поступать перед лицом таких данных. Профессор Иоахим прислал очень любезный ответ. Он посоветовал ничего не предпринимать до достижения мною шестилетнего возраста, а затем отдать меня в руки хорошего учителя. «Если же вы можете устроить так, чтобы привезти ребенка в Берлин, – добавлял он, – я буду рад взглянуть на него». Это привело всю семью в волнение: великий Иоахим проявил интерес к маленькому Артуру! <…>
Через несколько дней мы отправились в Берлин. <…> Однажды утром меня повели к профессору Иоахиму, ожидавшему нас в своем салоне. Знаменитому маэстро было около шестидесяти лет; он был высок ростом, скорее тяжелого сложения, с лицом, почти скрытым седой артистической шевелюрой, округлой бородой, густыми усами, бакенбардами и очень кустистыми бровями. Даже его громадные уши были украшены богатой растительностью. Сначала его гулкий бас испугал меня; но его любезность и ласковое выражение глаз моментально меня успокоили. Иоахим не обратил никакого внимания на изобилующий подробностями отчет о моих талантах, сделанный моей сестрой. Он хотел выяснить все сам и, питая недоверие к вундеркиндам, проэкзаменовал меня «с ног до головы», подобно врачу, осматривающему пациента. Сначала он предложил мне назвать громким голосом ноты целой кучи сложных аккордов, которые он брал на рояле, после чего я должен был множеством других способов доказать совершенство моего слуха; и, наконец, помнится, он заставил меня сыграть напетую им чудесную вторую тему Неоконченной симфонии Шуберта. Я должен был подобрать к ней надлежащие аккорды и затем транспонировать ее в другую тональность.
После того, как я удовлетворительно справился со всем этим, профессор Иоахим поднял меня, расцеловал и дал мне большой кусок шоколада. Немного погодя он сказал моей матери и сестре:
– Этот ребенок безусловно талантлив и станет, быть может, большим музыкантом. Дайте ему возможность слушать хорошее пение, но не навязывайте ему музыку силой. Когда придет для него время серьезных занятий, приведите его ко мне, и я буду счастлив взять под свое наблюдение его художественное воспитание.
Поблагодарив маэстро за его великую любезность, мы ушли, чрезвычайно счастливые, и вернулись в Лодзь, где нас ждал горячий прием. Семья была наэлектризована новостью о том, что мне предвещают большое будущее; весь город находился под впечатлением сказанного Иоахимом; даже в печати появились восторженные сообщения о нашем визите в Берлин. Мне же казался нелепым шум, поднятый по столь незначительному поводу, как моя способность наиграть мотив или угадать аккорд, тогда как никто не восторгался моими действительно отважными подвигами, состоявшими в умении прыгать сверху через три ступеньки лестницы или бегать быстрее мальчиков моего возраста. <…>
В один прекрасный вечер родители повели меня в оперу. Странствующая итальянская труппа давала «Аиду». Певцы и декорации поразили меня; но при первом forte тромбонов я взвыл от страха, и пришлось поспешно увести меня домой. После этого вечера я долгое время не переносил звука тромбонов. <…>
Примерно в то же время некий вундеркинд дал с громадным успехом концерт в нашем городе. Это был скрипач Бронислав Губерман, которому быо тогда двенадцать лет. Его игра восхитила меня, и мои родители пригласили его в гости. Дома мы играли друг другу, и он прелестно вел себя по отношению ко мне. Мы оставались друзьями вплоть до его смерти.
Самым, однако, значительным для меня событием того времени оказался приезд в Лодзь небольшого симфонического оркестра, которым дирижировал голландец Юлиус Кваст. Он исполнил первую сюиту из «Пер Гюнта» Грига, так меня увлекшую, что, вернувшись домой, я, к изумлению семьи, сумел сыграть по памяти большую ее часть. Г-н Кваст был приглашен к нам, послушал мою игру и нашел, что пришло для меня время учиться игре на рояле. Его совету тотчас же последовали.
Моей первой учительницей была некая г-жа Павловская, типичная представительница старой школы; главные усилия этой особы сводились к тому, чтобы заставить меня держать локти у тела и играть гаммы, не уронив монеты, положенной на тыльную сторону моей руки. После трех месяцев напрасных стараний она вынуждена была признать себя побежденной, и давать мне уроки было поручено г-ну Адольфу Прехнеру, личности причудливой и несколько демонической. <…> Он либо сладенько сюсюкал, либо орал во всю глотку; но ремесло свое он знал. В короткое время я сделал большие успехи и вскоре был уже в состоянии играть пьески Моцарта, Мендельсона и Баха.
Однажды утром мой отец вошел в комнату с искаженным лицом. Потрясая газетой, которую держал в руке, он сказал мне трагическим голосом:
– Знаешь, Артур, кто умер?
При этом вопросе я от испуга залился слезами.
– Антон Рубинштейн, – прошептал отец. – Рухнуло твое будущее!
По-видимому, он предполагал отправить меня к этому великому человеку, чьим однофамильцем я был по воле случая, и вот его преждевременная смерть разбила все планы и надежды моего отца. Но я в то время не был в состоянии оценить все значение этой потери. Лишь сегодня я могу отдать себе отчет в том, насколько иначе сложилась бы моя карьера, проживи Антон Рубинштейн несколькими годами больше.
(Продолжение следует)
#АртурРубинштейн #БиографииПианистов
Нет комментариев