Предыдущая публикация
- Тебе уже двадцать второй год, хватит в девках сидеть, а Серафим, несмотря на то, что калека, мужик хороший.
Неуверенным взглядом мать посмотрела на Ольгу. Та ждала, ещё не до конца понимая.
- Слушок до меня дошёл. Кхм! Придёт он к нам свататься.
Ольга так резко вскочила, что мать вздрогнула всем телом и выронила клубок. Клубок закатился Ольге под ноги и его тут же атаковал котёнок.
- Нет! Не пойду я за него! Не люблю! Видеть не хочу!
Мать прикрыла глаза опустила пониже голову... Ольга грохнулась пред нею на колени, крякнула под ними половая доска. Принялась она целовать загрубелые руки матери.
- Пощади, мама, не то сейчас время, чтобы силой выдавать. Мама, мамочка, не губи меня, молодую...
Мать долго слушала мольбы и возлияния. Притихли на печке младшие дети. Хмуро глядела она на дочерино лицо: простое, без изысков, но милое - вроде бы и не за что глазу зацепиться, а смотреть приятно. А Ольга тарахтит, тарахтит о своём, о девичьем, невыплаканном. Волосы её, стриженые по плечи, походили на густую золотистую гриву. Мать погладила их:
- Всё, хватит. Женихов других у нас нет в селе. Ванька целым вернулся, но он бабник известный, Митька есть ещё, но дури в нём много, забьёт тебя, бедную. А Серафим мужчина хороший, рассудительный, он тебя не обидит.
- Да был бы он хорошим, стал бы губить мою жизнь? Что я буду с калекой делать, с нелюбимым? Как жить с ним?!
- Всё, дочка, ты иди, успокойся. Я своё слово сказала, - мягко оттолкнула её мать. - И клубок подай.
Через несколько дней Ольга выходила с яйцами из курятника и увидела через забор, что Серафим ковыляет к их избе. Где была, там и оставила она корзинку посреди вытоптанного двора, а сама забежала за сарай, взлетела по деревянной лестнице и спряталась на сеновале, по-местному на сушиле. Сквозь щель стала она наблюдать за Серафимом. С лица Серафим был красавцем: полные губы, выразительные глаза, ростом тоже удался, да от ноги у него одна культя ниже колена, которая не переставала гноиться, беспокоить его болями. Не о таком муже Ольга мечтала, не нужен он ей совершенно! На что они жить будут? В хозяйстве от Серафима никакого толка, сидит целыми днями на крыльце: ни работника из него, ни добытчика. Какой же дурой надо быть, чтобы взвалить подобный груз себе на шею! Нет и нет!
Мать вышла к Серафиму. Улыбается предательница. Говорили они тихо, спокойно, Ольга слов не разобрала. Мать позвала её. Ольга оставалась сидеть на сене тише мыши. Позаглядывала мать по сараям и углам, покосилась с подозрением на крышу сарая и крикнула опять нетерпеливо:
- Ольга! Оля!
Ни отзвука.
Серафим ушёл. Ольга выждала минут пять и только убедившись, что далеко он, спустилась. Предстала виноватая, но упёртая, перед матерью.
- Эх ты! Бессовестная! Мать во стыд вогнала. Не совестно? Где пряталась?
- На сушиле.
- Так и знала я. Так не красиво поступать с человеком, унижать его... И это я такую тебя вырастила!
Второй раз пришёл Серафим. Ольга опять с ним в прятки играла. Мать в слезы - не придёт он больше, гордость взыграет!
- Вот отдам тебя первому встречному, будешь знать! Ты бы хоть послушала какие речи Серафим говорит правильные прежде, чем носом крутить, мужчина-то какой спокойный, рассудительный! Вилами тебя спущу в следующий раз с этой шушелы! Выходи за него и точка! Никто другой больше не сватается, а в старых девах я тебе сидеть не позволю! Ты думаешь вечная я? Нет, не вечная! Мне тех двоих детей поднимать ещё, и ты тут, кобыла здоровая, на шее болтаешься. Думаешь, легко мне, вдове? Пожалей мать - уходи на свои хлеба!
- Не пойду! Не люблю я его! - ревела Ольга.
- Полюбишь в процессе, - непреклонно заявила мать. - Тебе какая любовь нужна? Как в книгах и кино? Так то сказки всё. Настоящая любовь другая. Поживёшь век с мужем - поймёшь.
И на третий раз пришёл Серафим. Костыли вперёд переставил - шаг сделал, ещё переставил - ещё шаг. Тяжело ему передвигаться, видела Ольга с высоты сеновала, как напрягается его лицо в попытках скрыть боль. Мать вышла встречать его, как дорогого гостя... Взглянула сурово на крышу сарая... и пошла к лестнице. Поднялась. Как и обещала, вилы на Ольгу наставила.
- Выходи, - сказала она не терпящим возражений голосом.
И Ольга вышла. Расписались они по-тихому и забрал её муж в свой дом.
Дом у Серафима был большим, но и людей проживало в нём много: мать, брат и три младшие сестры. Чужой дом - чужие порядки. Каждый день к Ольге претензии от свекрови:
- Не так готовишь, не так чистишь, моешь не так, метешь неправильно!
Должна была Ольга делать всё за двоих: за себя и за мужа, раз он без ноги и ничего не может. Вся работа и дом упали на неё, слова поперёк нельзя молвить - затыкают со всех сторон.
- Хватит, мама! - заступился за молодую жену Серафим, твёрдо повысив голос.
Сидел он, как обычно, на крыльце, думы думал. Повернулся корпусом в сторону входной двери и говорил так, чтобы все услышали:
- Я понимаю, что ты устала от всего, и здоровье у тебя плохое. Хочешь ты, чтобы Оля всё умела, как ты, заменой стала тебе. Только ты по-доброму проси, а не требуй, она тебе не прислужница или рабыня. Накинулись на человека... Пусть делает всё, как умеет и по силам, нечего мою жену загонять. А то и на работу она ходит, и здесь света белого не видит. Выходи ко мне, Оля, посидим с тобой на вечерней неге, птиц послушаем, так славно поют.
Не глядя на свекровь, Оля вышла и села рядом. Серафим взял её руку, Оля одёрнулась сперва, а потом подалась - привыкать-то надо.
- Слышишь как тоненько взяла? Это малиновка. А с другой стороны, из елей, дрозд подпевает.
- А с перерывами кто поёт в саду? и резко замолкает.
- Это зяблик.
- Как же ты различаешь?
- Отец научил. Остался он на Курской дуге.
Ольга робко посмотрела на его культю, обмотанную бинтами. Поверх бинтов проступили жёлтые пятнышки гноя.
- Она болит?
- Беспокоит. Плохо срастается. В госпиталь нужно ехать. Опять будут перешивать или ампутировать выше. Ты не подумай, Оля, что мне в радость здесь сидеть, ничего не делать, быть балластом в семье. Знаешь как совесть сердце рвёт? - он взглянул на неё с такой искренностью и болью, что Оле невольно захотелось обнять его, поддержать. - Дай Бог никогда тебе этого не понять.
Оля по-прежнему его не любила, не чувствовала и не хотела понять. Но она положила голову ему на плечо и вздохнула глубоко, и пряный воздух вечера, коснувшись её легких, неожиданно дал ей мгновение счастья. Что-то да будет ещё. Непременно хорошее. Не может всё быть только плохим.
После двух недель, проведённых в госпитале, Серафим вернулся домой. Ему ампутировали загноившуюся часть кости. Водитель грузовика, его товарищ, достал из кузова швейную машинку Зингер.
- Для чего это? - удивилась Ольга, - у нас кто-то умеет шить на машинке?
- Пока нет, - улыбнулся Серафим. - Но я буду учиться. Хоть какая-то будет от меня польза.
Серафим увлечённо стал обучаться швейному делу. Вначале он обшивал свою семью, но вскоре о его мастерстве узнала вся округа. Тропинка, что вела к их дому, никогда не зарастала травой - люди шли и шли, причём приходили не только за услугой портного, но и за благоразумным советом, потому как оказался Серафим не только мастером шитья, но и человеком умным, рассудительным, мудрым не по годам.
Проведя в общей сложности в госпиталях и реабилитационных учреждениях десять лет, Серафим переносил одну ампутацию за другой. Однажды, не отойдя от наркоза, он проснулся в морге. Ольга даже представить не могла, до чего же твёрд его жизненный стержень, если он, несмотря на боль и неудобства, продолжал все эти десять лет совершенствовать своё мастерство в швейном деле, благодаря которому кормил и обшивал свою семью. Он никогда не роптал, не жаловался, всегда доброжелательно улыбался, выслушивал горести других и давал советы, если его просили. С сирот и вдов Серафим никогда не брал деньги, их он особенно жалел.
- Повезло тебе, Ольга, с мужем, - говорили бабы, - приятнее, рассудительнее и сдержаннее, чем Серафим, нет на селе человека.
И Ольга не могла не согласиться. Прибегали к ним в дом босые одноклассники (ребята, которые учились вместе с их с Серафимом детьми), и матери приходили с ними несчастные, забитые, которых муж то по пьяни гоняет, то за просто так, а Ольгу муж пальцем никогда не тронул, дурного слова ни разу не молвил и так дело в доме поставил, что Ольгу никто и никогда попрекнуть не смел, была она мягкой, ласковой хозяйкой, напитанной добротой мужа, все её любили, даже свекровь. Все деньги, которые зарабатывал Серафим, хранились у Ольги, и что бы она не захотела купить, муж ни в чём не отказывал, но Ольге многого и не надо было, скромная она насчёт вещей от природы.
Ольга давно перестала размышлять над тем любит она мужа или нет. Никто из них по щелчку на шею к друг другу не бросился. Никто не требовал клятв или отдать всего себя без остатка. Никто не стал бы сочинять душераздирающей баллады об их чувствах, где и страсть, и ревность, и судьба, и расставание навек. Никто не снимет фильм и не напишет книгу про их роковую встречу и те звёзды с солнцем, небом и луной, которые он достал и бросил к её ногам, как не споют и про то, что они не смогли прожить друг без друга и дня, поэтому скончались вместе. Ничего этого не было в их жизни, но, тем не менее, все эти сотни раз проигранные сценарии в какой-то момент назовут настоящей любовью. А они не называли. Они просто любили, сами не зная об этом. Любили без баллад, фильмов и романов, без клятв, стихотворений и страстей.
В сорок лет Ольга осталась вдовой, но продолжала быть с Серафимом даже когда его уже не стало. Она разговаривала с ним до конца, рассказывала о прожитом дне и спрашивала мудрый совет. Скажет что-то ему мысленно, а потом кивает, словно слушает его золотые слова. Через несколько лет после смерти Серафима к Ольге пришёл свататься печник. Ольга написала об этом дочери на что получила гневное письмо.
Читая это послание у открытой печной заслонки, Ольга грустнела с каждой строкой. Четыре листа исписала дочь: "Предаёшь память отца!.. Это противоречит комсомолу!.."
Смешная дочь у Ольги... И комсомол сюда приплела, и партию. Ольга смяла письмо, бросила в печь и закрыла заслонку. Она подошла к накрытой простынью швейной машинке Зингер, откинула ткань и погладила полированную поверхность стола. Рядом, у стены, костыли. Сердце заныло, подумала: "Как же мне тебя не хватает, Симушка...". Ольга и не собиралась больше ни за кого выходить.
До шестидесяти пяти лет Ольга держала корову, потом она сломала ногу и корову пришлось продать. Она сидела в гипсе на крыльце и говорила внукам:
- Вот сижу сейчас, как дедушка ваш сидел...
Только сейчас она по-настоящему поняла насколько ему было тяжело - сидеть вот так без дела, чувствовать себя бесполезным, а вокруг - краски, недоступные ощущения... и жизнь.
Внуки хлопали глазёнками, они деда никогда не видели, но по рассказам бабушки, это был самый замечательный человек на свете. И внуки просят бабушку рассказать о нём ещё и ещё.
- Скажи, бабушка, а ты деда любила?
Ольга и не понимала толком этот вопрос.
- Как любила? Как в кино? Нет. Он после войны без ноги пришёл свататься, а я на сушилу спряталась. Второй раз пришёл, а на третий мать сказала: "Выходи". И делать нечего - я вышла".
Внукам было обидно за деда. Получается, такой хороший и жил без любви... А Ольга продолжает о нём думать и разговаривать с ним мысленно, и не возносится до чего-то высокого, обожествляющего...
Эх, любовь, любовь!..
Сколько на тебе заработали и заработают ещё, придумывая незамысловатые песни и фильмы про море, кофе, расставания и паруса! Громкое слово! Фотографии певцов и актёров раскупят сотни рук, но она, Ольга, пройдёт мимо, не объясняя, что разгоревшаяся от искры страсть - это ещё не любовь, но молодое вино, что по сути своей почти уксус... Дорогим это вино может стать только в процессе, настоявшись и отточившись, когда начинаешь принимать избранника таким, каким он есть, когда вы отшлифуетесь друг о друга, проживёте вместе и радости, и потери, и печаль... Вот тогда любовь становится настоящей. Она входит тихо и незаметно в сердце и остаётся не только в вас, но и в детях, и даже внуки могут прочувствовать её непреходящий вкус и сказать:
- А всё-таки, бабушка, ты любила дедушку. И всегда будешь любить.
Рассказ написан по истории любви бабушки и дедушки Карины Кадейкиной. Благодарю Карину за возможность написания!
(Автор Анна Елизарова)
Следующая публикация
Комментарии 1