Предыдущая публикация
Несколько лет назад, еще до появления Федора, в отеле, полном иностранцев, я наблюдала такую сцену.
Мальчик лет четырех нес на стол тарелку с чем-то вкусным, но по пути споткнулся, упал и уронил тарелку. Он не ушибся, но очень расстроился. Рядом с мальчиком шел его папа, и произошло удивительное: он опустился на колени, обнял мальчика и долго-долго гладил его по голове и утешал, пока тот плакал. Все это происходило в лобби, полном народу.
Меня это поразило, до того это было не похоже на тот стиль родительства, который привыкла видеть я. Ребенка не стали стыдить и упрекать его в неловкости. Ребенку никто не сказал «подумаешь, упал, вставай и иди!» На него не шипели, не рычали, никто не пытался сделать вид, что ничего не случилось, произошло что-то совершенно противоположное: малыш расстроился — и папа его поддержал и утешил. Все это было задолго до того, как теория привязанности и необходимость быть на стороне своих детей стали общим местом в родительстве.
Сейчас, когда у меня есть сын, я часто при взаимодействии с ним стараюсь оказаться с ним на одном уровне. Да, я часто сажусь на корточки. Иногда я даже сажусь на улице на землю, представляете? Просто чтобы посмотреть в глаза сыну там, где ему это будет удобно. Чтобы физически продемонстрировать ему, что его чувства и ощущения важны и будут услышаны.
Не буду скрывать, что мне иногда хочется, когда Федор расстраивается или ругается, «промотать вперед». Сказать ему что-то вроде «да не так уж тебе и больно», «у тебя дома есть похожая машинка» или даже «это не повод для нытья». Но я стараюсь так не делать, во многом потому, что тот самый папа с тем самым мальчиком как-то плотно во мне задержались. Тогда эта сцена показалась мне очень трогательной, сейчас я понимаю, что она про то, что ты готов как родитель быть на стороне своего ребенка, даже если тебе кажется, что произошедшее с ним — это ерунда.
Анастасия Красильникова
Следующая публикация
Комментарии 1