Стихия

Смеркается. Пахнет леском перегретым... Но я не об этом! Совсем не об этом. Я знаю, как трудно рождается слово. Когда оно истинно. И безусловно. Прозрачно. Пока что ни в чём не повинно... А ты, надрываясь, грызёшь пуповину и мечешься: — Люди! Вы слово искали. Берите! Пока его не затаскали. Скорее! Пусть кто-нибудь станет пророком... Нависла жара над высоким порогом. Кукушка старается: чёт или нечет. У самого уха стрекочет кузнечик. Шуршит муравейник. Ворона фальшивит. И стебель цветка под пчелою пружинит. Готовятся к полднику жители ясель. Зелёною тучею кажется ясень. Он что-то бормочет надменно и глухо. Он так величав, что становится глупо рядиться в пророка, считаться поэтом... Но я не об этом! Совсем не об этом. Роберт Рождественский

Мне снилось... Сказать не умею, Что снилось мне в душной ночи. Я видел все ту же аллею, Где гнезда качают грачи. Я слышал, как темные липы Немолчный вели разговор, Мне чудились иволги всхлипы И тлеющий в поле костер. И дом свой я видел, где в окнах, Дрожа, оплывала свеча. Березы серебряный локон, Качаясь, касался плеча. С полей сквозь туманы седые К нам скошенным сеном несло, Созвездия — очи живые — В речное гляделись стекло. Подробно бы мог рассказать я, Какой ты в тот вечер была; Твое шелестевшее платье Луна ослепительно жгла. И мы не могли надышаться Прохладой в ночной тишине, И было тебе девятнадцать, Да столько же, верно, и мне. Всеволод Рождественский

Ещё он не сшит, твой наряд подвенечный, и хор в нашу честь не споёт... А время торопит — возница беспечный, - и просятся кони в полёт. Ах, только бы тройка не сбилась бы с круга, не смолк бубенец под дугой... Две вечных подруги — любовь и разлука — не ходят одна без другой. Мы сами раскрыли ворота, мы сами счастливую тройку впрягли, и вот уже что-то сияет пред нами, но что-то погасло вдали. Святая наука — расслышать друг друга сквозь ветер, на все времена... Две странницы вечных — любовь и разлука — поделятся с нами сполна. Чем дольше живём мы, тем годы короче, тем слаще друзей голоса. Ах, только б не смолк под дугой колокольчик, глаза бы глядели в глаза. То берег — то море, то солнце — то вьюга, то ангелы — то воронье... Две верных дороги — любовь и разлука — проходят сквозь сердце моё. Булат Окуджава

Федор Сологуб Не трогай в темноте Того, что незнакомо, Быть может, это — те, Кому привольно дома. Кто с ними был хоть раз, Тот их не станет трогать. Сверкнет зеленый глаз, Царапнет быстрый ноготь, — Прикинется котом Испуганная нежить. А что она потом Затеет? мучить? нежить? Куда ты ни пойдешь, Возникнут пусторосли. Измаешься, заснешь. Но что же будет после? Прозрачною щекой Прильнет к тебе сожитель. Он серою тоской Твою затмит обитель. И будет жуткий страх — Так близко, так знакомо — Стоять во всех углах Тоскующего дома.

Было время глупейших ошибок и вечной любви, и мозаика жизни казалась подвижной, как ртуть. Ночь стояла в окне, как скупой на слова визави, и надежда, живущая в пульсе, мешала уснуть. На промашках своих никогда ничему не учась, я не спас утопавших, а также гонимых не спас... Так и сталь закалялась, и так познавалась матчасть, убавляя незрелой романтики хрупкий запас. Это было смешно: я играл в саркастичный прикид в мире радостных флагов и детских реакций Пирке. Я был словно учитель из старой «Республики ШКИД», кто хотел говорить с гопотой на ее языке. Опыт крохотный свой не успев зарубить на носу, на дорогах своих не найдя путеводную нить, я всё слушал, как «лапы у елей дрожат на весу» и мечтал научиться с любимою так говорить. Всё прошло и пройдёт: звуки плохо настроенных лир, ожиданье чудес да июльский удушливый зной... Репетиции нет. Есть прямой беспощадный эфир. То, что было со мной — то уже не случится со мной. Александр Габриэль

Я тебя ни к кому не ревную, Ни к грядущему, ни к прошедшему, Ибо каждый любит иную — Так вот кажется мне, сумасшедшему. Так мерещится мне, сумасшедшему, Сумасшедшее счастье нашедшему... Ты ее ведь не знаешь сама — Ту, что сводит меня с ума. Борис Заходер

Откуда ни возьмись — как резкий взмах — Божественная высь в твоих словах — как отповедь, верней, как зов: "за мной!" — над нежностью моей, моей, земной. Куда же мне? На звук! За речь. За взгляд. За жизнь. За пальцы рук. За рай. За ад. И, тень свою губя (не так ли?), хоть за самого себя. Верней, за плоть. За сдержанность, запал, всю боль — верней, всю лестницу из шпал, стремянку дней восставив — поднимусь! (Не тело — пуст!) Как эхо, я коснусь и стоп, и уст. Звучи же! Меж ветвей, в глуши, в лесу, здесь, в памяти твоей, в любви, внизу постичь — на самом дне! не по плечу: нисходишь ли ко мне, иль я лечу. Иосиф Бродский

Помнишь, в юности преходящей Чувства путаный разворот: «Неужели я настоящий, И действительно смерть придет?» Но в последней ночи ледащей Опыт взращивает ответ: «Неужели я настоящий? Это значит, что смерти нет». Евгений Кольчужкин

спрашиваю: ты дух? — отвечает: дождь, спрашиваю: ты дождь? — отвечает: камень, — в белом саду, обещает, меня найдешь у голубятни синей за облаками, видишь, с семи холмов над равниной свет, там и сойдемся мы на последней тризне... что остается от жизни? — ответа нет, что остается от смерти? — спроси у жизни... Сергей Шестаков

Евгений Евтушенко Любимая, и это мы с тобой, измученные, будто бы недугом, такою долголетнею борьбой не с кем-то третьим лишним, а друг с другом? Но прежде, чем... Наш сын кричит во сне! расстаться... Ветер дом вот-вот развалит! Приди хотя бы раз в глаза ко мне, приди твоими прежними глазами. Но прежде, чем расстаться, как ты просишь, туда искать совета не ходи, где пустота, прикидываясь рощей, луну притворно нянчит на груди. Но прежде, чем расстаться, как ты просишь, услышь в ночи, как всхлипывает лёд, и обернётся прозеленью просинь, и прозелень в прозренье перейдёт. Но прежде, чем... Как мы жестоко жили! Нас бы с тобой вдвоём по горло врыть! Когда мы научились быть чужими? Когда мы разучились говорить? В ответ: «Не называй меня любимой...» Мне поделом. Я заслужил. Я нем. Но всею нашей жизнью, гнутой, битой, тебя я заклинаю: прежде, чем... Ты смотришь на меня, как неживая, но я прошу, колени преклоня, уже любимой и не называя: «Мой старый друг, не покидай меня...»