Предыдущая публикация
ЗАРИСОВКИ О СЛОВАХ.
Невыдуманные истории из жизни
Инна Сапега
О суждении и осуждении
Моё воцерковление началось с поездки в один далекий женский монастырь со студенческой группой. Целый месяц мы жили в этой восстанавливающейся обители и помогали сестрам в их хозяйстве.
На второй день по нашему приезду, к нам подошла благочинная и спросила, знает ли кто из нас церковно-славянский язык? Нужна помощь в чтении Псалтыри по ночам. Естественно, на тот момент я не знала ни языка, ни Псалтыри, но по какому-то мановению, я подняла руку. Не знаю, что мною тогда двигало, наверное, желание быть полезной, и мысль, что раз уж я знаю иностранные языки, мне не составит особого труда прочесть церковно-славянский. А может, просто моё невежество или гордыня. Так или иначе, я оказалась в числе четырех девочек, которые три раза в неделю ночевали в храме, чтобы по очереди читать положенные Кафизмы. Мы разделились по двое, и по два часа читали: одна девушка — кафизмы, другая — помянник. Затем наоборот. Через два часа нас сменяла другая пара сестер. Затем снова мы. И так до утра.
В храм вместе с нами часто приходила одна пожилая насельница монастыря. Немного блаженная, как нам тогда казалось. Её звали Анна. Анна рассказывала нам про страхования и необычные явления, которые происходят ночью в монастыре. Про бесов, ангелов, про спасительную силу молитвы и просто про жизнь.
Поначалу читать мне было сложно, я делала ошибки, но девочки мне помогали, где надо исправляли, где надо объясняли. И я читала, и потихоньку открывала для себя удивительный мир Царя Давида и его Псалмов. На ближайшей исповеди, я поведала духовнику монастыря о своей лжи, но он перекрестил мою голову и сказал: «Читай, читай!» И я продолжила читать.
Утром после завтрака нам давали несколько часов на сон. А затем мы подключались к другим студентам выполнять наши ежедневные послушания.
Монастырь был небольшой, и мы почти всегда работали вместе с насельницами. Скоро мы знали не только их имена, но и их нравы. Кого-то мы сразу полюбили, а кого-то наоборот. Особенно же мы боялись благочинную — женщину лет сорока, которая всегда была чем-то недовольна, и как мы решили, имела весьма неприятный характер. Она постоянно кого-то отчитывала, ругалась и была неспокойна.
Как-то, когда мы ночью читали в храме Псалтырь, дверь отворилась, и фигура в черном монашеском облачении быстро прошла к главному иконостасу. Мы читали Псалтырь в маленьком приделе и не видели, кто это и что там делает. А фигура приходила почти каждый день. Мы поняли, что это — одна из сестер. И что она приходит в храм на ночную молитву. Она вставала около иконы Спасителя и клала поклоны. Иногда мы слышали, как она плачет, что-то причитает, снова молится, снова кладет поклоны. Она молилась долго, сосредоточенно и очень искренне.
Невольно мы зауважали ночную гостью и решили расспросить о ней у старенькой Анны.
— Да это же наша благочинная! — сказала та. А потом помолчала и добавила: — Кто-то из святых отцов сказал, не судите о человеке по его делам, пока не увидите его покаяния.
Прошло много лет, а я до сих пор помню эти слова.
О восприятии
Маленькие дети весьма похожи на маленьких зверят. Они ползают, кусаются, забираются в разнообразные места и просто балуются, как львята, щенята, поросята и другие зверушки.
Когда у меня подрастал сыночек и лез ко мне в неподходящее время, я невольно говорила ему: «Брысь!» Это слово ему нравилось, он начинал хохотать и забывал про своё кусание.
Но вскоре сынок запомнил полюбившееся слово и сам стал его применять. К месту или нет.
Однажды, когда мы гостили у нашей очень хорошей знакомой, хозяйка зашла в комнату, а мой сын ей громко заявляет: «Брысь!» И она очень расстроилась. Мне же было крайне стыдно, неловко. Одним словом — вышел конфуз. И мы просили прощения и ругали двухгодовалого сына за его грубость и невежливость.
Прошло совсем немного времени, может пару недель, и помню, мы с сыном шли в храм. Там на ступеньках мы столкнулись с одной бабушкой. Она улыбнулась нам и сказала что-то ласковое, а сынок ей также громко отвечает: «Брысь!»
«Ой-ой-ой! — говорю я. — Вы уж простите нас!» А бабушка та плечами пожимает и улыбается, как ни в чем не бывало: «А что с маленьких взять? Дети еще и не такое сказать могут!»
Через некоторое время сынок забыл про забавное слово «Брысь!». Он словно наигрался с ним и бросил, за ненадобностью. А я запомнила. Я запомнила, что не всегда человек, даже говоря что-то обидное, имеет желание нас расстроить. Возможно, он просто не понимает, что говорит. Так зачем нам обижаться?
О разговорах
Когда-то давно я завела разговор с одним знакомым о смысле жизни. Этот человек на тот момент недавно пришел из армии. Был день рождения моей сестры и, кажется, он был немного пьян. А я была совсем девчонка, младше всех, и почему-то стала говорить ему о смысле жизни.
Я помню, спрашивала, для чего мы живем? Зачем вот это веселье? Разве оно приносит радость? А он сидел и слушал. Слушал-слушал. А потом встал и ушел из комнаты.
Минут через десять кто-то как закричит, что он там во дворе, сорвался с веревки. Вешаться собрался.
И тогда я поняла, что до некоторых разговоров надо дорасти. Причем как говорящему, так и слушающему. Что не обо всем полезно и хорошо говорить. И даже беседы о смысле жизни могут принести огромный вред, если к ним не готовы.
О поощрении
Когда Оленька принесла мне свою первую работу, мне не хотелось её обижать своими словами, и я просто кивнула.
Оля хотела писать иконы. Ей было семнадцать, она мыла полы у нас в храме, помогала на кухне, и мечтала когда-то стать иконописцем. Как-то она рассказала мне о своем желании, и я попросила её показать мне что-то из своих работ. Вот она и принесла.
Это был карандашный рисунок. Очень детский, наивный. И слабый.
Надо было ей тутже сказать: «Знаешь, ты — хорошая девочка, но вряд ли — художник, найди себе лучше другую мечту», но я не решилась. Словами можно сделать очень больно, а нужно ли причинять боль? Может, лучше пусть она сама поймет однажды, что иконопись — не её путь.
— Знаешь, Оленька! — говорю я. — Давай так. Я дам тебе задание. Срисовать вот этот домик на иконочке, видишь? А ты сделаешь и еще мне покажешь.
Оля стала рисовать. Каждый день, вернее ночь, когда у неё было свободное время, она рисовала. Потом приносила показать. Один рисунок или несколько. Они также были слабыми, неуверенными, нечеткими, но в них была видна сама Оля. Оля — хрупкая, милая Оля. Оля — трудолюбивая и Оля — целеустремленная.
А потом она уехала в другой город. Но иногда мне звонила и поздравляла меня с праздниками. Я знала, что она продолжает рисовать, что она занимается с художником (с настоящим!), и что она, наконец, поступает в иконописную школу, и там успешно учится.
Через несколько лет Оля была проездом в Москве и заехала в гости. У неё была с собой папка с работами, и она выложила их передо мной. Чистые цвета, тонкий рисунок. Живые эскизы.
— Вот это Оля! — сказала восхищенно я.
А она ответила:
— Знаете, Инна, я Вам очень благодарна, что Вы тогда не остановили меня. Но воодушевили своим словом.
Это её благодарность очень тронула меня. Я знаю, что моего участия не было никакого, лично я ничего не сделала для этой девочки. Это её труд и любовь дали свои плоды. С моей стороны было только доброе слово. Точнее даже не так — я лишь не сказала ей однажды слова, которое бы лишило её надежды.
Следующая публикация
Нет комментариев