Он пришёл на время, ненадолго,
Он пришёл, чтоб нас предупредить –
Разобьётся сердце на осколки,
Если мы разучимся любить.
(Е. Огонькова «Гриневия»)
* * *
Грин говорил о себе:
"– Я, видишь ли, по природе очень рассеян и неловок. Но жизнь научила меня некоторой находчивости. А, кроме того, мне кажется, что в трудных случаях самое важное – найти такой выход, который больше действует не на логику и не на здравый смысл, а на то, что у каждого человека бьётся где-то там в левой части грудной клетки..."
(Н. Вержбицкий. «Светлая душа»)
* * *
"Маленький это капитал на нынешнюю расценку — честность, но он мой.
Пусть за время моего писательства обо мне ничего не говорили, так как я человек, никогда не лизавший пяток современности, — никакой, но я цену себе знаю. Знаю, что мое настоящее будет всегда звучать в сердцах людей, смотрящих вглубь себя. Да и сам я сколько радостей испытал от своего творчества! Всякому ли выпадает такое великое счастье — всегда быть самим собой?"
* * *
«Я видел его тогда в первый и в последний раз. Я смотрел на него так, будто у нас в редакции, в пыльной и беспорядочной Москве появился капитан «Летучего Голландца» или сам Стивенсон.
Грин был высок, угрюм и молчалив. Изредка он чуть заметно и вежливо усмехался, но только одними глазами – темными, усталыми и внимательными. Он был в глухом черном костюме, блестевшем от старости, и в черной шляпе. В то время никто шляп не носил.
Грин сел за стол и положил на него руки – жилистые сильные руки матроса и бродяги. Крупные вены вздулись у него на руках. Он посмотрел на них, покачал головой и сжал кулаки, – вены сразу опали.
– Ну вот, – сказал он глуховатым и ровным голосом, – я напишу вам рассказ, если вы дадите мне, конечно, немного деньжат. Аванс. Понимаете? Положение у меня безусловно трагическое. Мне надо сейчас же уехать к себе в Феодосию.
– Не хотите ли вы, Александр Степанович, съездить от нас в Петроград на проводы «Товарища»? – спросил его Женька Иванов.
– Нет! – твердо ответил Грин. – Я болею. Мне нужно совсем немного, самую малую толику. На хлеб, на табак, на дорогу. В первой же феодосийской кофейне я отойду. От одного запаха кофе и стука бильярдных шаров. От одного пароходного дыма. А здесь я пропадаю.
Женька Иванов тотчас же распорядился выписать Грину аванс.
Все почему-то молчали. Молчал и Грин. Молчал и я, хотя мне страшно хотелось сказать ему, как он украсил мою юность крылатым своим воображением, какие волшебные страны цвели, никогда не отцветая, в его рассказах, какие океаны блистали и шумели на тысячи и тысячи миль, баюкая бесстрашные и молодые сердца.
И какие тесные, шумные, певучие и пахучие портовые города, залитые успокоительным солнцем, превращались в нагромождение удивительных сказок и уходили вдаль, как сон, как звук затихающих женских шагов, как опьяняющее дыхание открытых только им, Грином, благословенных и цветущих стран,
Мысли у меня метались и путались в голове, я молчал, а время шло. Я знал, что вот-вот Грин встанет и уйдет.
– Чем вы сейчас заняты, Александр Степанович? – спросил Грина Новиков-Прибой.
– Стреляю из лука перепелов в степи под Феодосией, за Сарыголом, – усмехнувшись, ответил Грин. – Для пропитания.
Нельзя было понять, – шутит ли он или говорит серьезно. Он встал, попрощался и вышел прямой и строгий. Он ушел навсегда, и я больше никогда не видел его. Я только думал и писал о нем, сознавая, что это слишком малая дань моей благодарности Грину за тот щедрый подарок, какой он бескорыстно оставил всем мечтателям и поэтам.
Если бы не Севастополь, то вряд ли так остро и, пожалуй, безошибочно я видел бы выдуманные, но безусловно существующие в пределах вселенной гриновские города, такие, как шумный Зурбаган и зарастающий травами Лисе»,
(Константин Паустовский. «Книга скитаний»)
* * *
«Есть вещи, сила которых в их содержании. Шепот на ухо иногда может потрясти, как гром, а гром - вызвать взрыв смеха.» (А.Грин)
В № 17 газеты «Эхо» за 1918 год было напечатано стихотворение «Заря», подписанное женским именем «Виктория Клемм». Автором был Грин.
«За рекой, в стране туманной
Разгорается костер.
Удивительный и странный
Рыцарь едет из-за гор.
Ржет пугливо конь багряный,
Алым заревом облит.
Тихо едет рыцарь рдяный,
Поднимая алый щит.
И заря лицом блестящим
Спорит в алости луча
С молчаливым и разящим
Острием его меча.
Взор застыл. Смеются губы.
Под конем смеется бес.
И над ним играют трубы
Опечаленных небес.»
* * *
Незадолго до смерти, в день двадцатипятилетия своей литературной деятельности, уже безнадежно больной Грин высказал такую мысль:
"Когда я осознал, понял, что я художник, хочу и могу им быть, когда волшебная сила искусства коснулась меня, то всю свою последующую жизнь я никогда не изменял искусству, творчеству; ни деньги, ни карьера, ни тщеславие не столкнули меня с истинного моего пути; я был писателем, им и умру, я никогда не забывал слов Брюсова поэту «Да будет твоя добродетель — готовность взойти на костер!»
* * *
"ПАМЯТИ ГРИНА"
Спишь, капитан? Блистающего Мира
Вокруг тебя поникла тишина,
И в синеве зенита и надира
Тебя колышет звездная волна.
Из края, где в болотах гибнут бури,
Где в слякоть вырождается туман,
Ты наконец отплыл в твой Зурбаган
Взглянуть на голубой каскад
Теллури.
Над шлюпкою, бегущей по волнам,
Задумавшись на старом волнорезе,
Ты вымечтал несбывшуюся Фрези,
Как вечную надежду морякам.
Но все мечтанья подлинного мужа
Сбываются. Они сбылись — твои!
И стала солнцем мировая стужа,
Тебя качая в вечном бытии.
О, доброй ночи, доброй ночи, старый!
Я верю: там, где золотой прибой
На скалы Лисса мчит свои удары.
Когда-нибудь мы встретимся с тобой!
(Георгий Шенгели 1932)
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Нет комментариев