Предыдущая публикация
НЕДОСКАЗАННАЯ СКАЗКА...
По лесной дороге, заросшей бурьяном, он ехал на своем старом мотоцикле. Утро было раннее, солнце только-только взошло, но сухость, опавшая на их таёжные места, уже наваливалась. Жужжали шмели и пчелы, глаза приходилось щурить от мошки.Он приостановился, натянул свои старые мутные уже очки на резинке. На нем была старая, пропахшая костром фуфайка, засаленные брюки и резиновые сапоги. Рыжая пакля бороды торчала из-под шлема.
Его старый мотоцикл давно издавал чрезмерные запахи от горения топлива, принюхался он и сейчас... Пахло сгоревшей проводкой. Неужто...
Да, это должно было когда-то случиться. Столько лет никакая техника не протянет. Он осмотрел мотоцикл и вдруг понял, что запах этот идёт откуда-то извне.
Он проехал ещё чуток, дорога вела выше. И вот отсюда, с холма, вдруг, и правда, увидел широко разлегшийся над вершинами деревьев дым. Торфяники?
Но что-то его насторожило. Там, в той стороне, не было торфяных болот, да и дым от торфяников другой – сизый, прозрачный. И запах здесь был совсем другой, не такой ядовитый, не торфяной...
Веня открутил крышку бензобака, заскорузлыми серыми пальцами снял с багажника баклашку с бензином, долил – решил все же сделать крюк. Если это серьезное пожарище, надо сообщить в поселке. Сообщить, чтоб потушили, а то не дай Бог до большой беды.
Не то чтоб Веня переживал за селян, нет. Гори они... Их он недолюбливал скорей. Как и они его. Когда вваливался в магазин, бабы расходились в стороны.
– Помылся бы ты что ль, Веня, – сказал в прошлый приезд отдаленно знакомый мужичок.
Веня отмолчался, взял, что нужно ему и уехал. Да пошли они все! Веня уж давно не мылся, не брился, да и дом не убирал. Топил печь, кормился сам и кормил скотину, чтоб не пропасть, убирал за собой все, что может сгнить, да и только. Кому нужна уборка эта? Все равно один...
И пусть бы горели все эти людишки, вот только там ведь и дети... Да и отовариваться где-то нужно.
В общем, Веня повернул в тайгу по узким, едва различимым тропинкам. Клокотал его старый Иж, распугивая живность незаглушенным звуком мотора. И вот выехал он на широкую грунтовку среди нависших сосен, двинулся по ней. Дым нависал все больше, но Веня двигался. Впереди слышал вой – не то собак, не то волков. Уж ругал себя, собирался повернуть, когда ветер вдруг сменился, и дым, отвернув, оголил ему пепелище.
Это была деревня, но тихая, без крика петухов, без мычания коров и людского гомона. Выли лишь собаки.
Ох, неужто погорели? Беда...
Веня проехал по дороге села, оглядывая сгоревшие срубы, черные столбы и остатки печей. Уж не понять было – где тут дома, где сараи – сгорело всё. Веня, тряпьем, которое нашел в люльке, замотал себе лицо, проехал по селу разок другой. Народу тут уже не было. И тогда Веня решил чуток поживиться.
Он начал искать погреба. Он выискивал – где б тут были ямы, подполья, зная, как местные любят заготовки.
Жил он один, отшельником в глухой тайге. Когда-то там была метеостанция, и они с женой на ней работали подсобными рабочими. Потом метеостанцию ликвидировали, вывезли оборудование и людей. А их вывозить не стали, и они остались, потому что здесь уже был их единственный дом. Здесь они обросли хозяйством – козы, овцы, куры.
За пятьдесят километров ездили в поселок, чтоб закупить все необходимое. Пенсия была у жены – на нее и жили. Жена любила шить, всегда в доме были куски материи, одежду она мастерила сама. Детей Бог не дал.
Но жена умерла, схоронил он ее сам, и остался один. Целый год жил он вообще без денег, ел запасы, охотился, берег каждую спичку, разводя огонь на старых углях. А потом уж и он стал пенсионером, и казалось ему – богачом. Спички, бензин, минимум продуктов – ездил в поселок он раз в месяц, а зимой и вовсе не ездил по три месяца, к зиме готовился заранее.
Сейчас он искал подвалы, грибы и ягоды его не интересовали, их у него достаточно и у самого, а вот соленья б и картошку взял. А ещё знал он, что мог быть в подвалах селян самогон. Хотя, деревушка всего скорей была староверская, а у староверов с этим не густо.
Он уже перемазался в золе, раздвигая горелые бревна, когда нашел, наконец один подвал. Открыл крышку и ахнул – и капуста в бочках, и картошка, и даже несколько бутылей какого-то вина. Радостный, он взвалил мешок картошки на плечи, загрузил его в люльку. Долго утрамбовывал, привязывал и укладывал свою добычу. Мотоцикл осел, но исправно тянул.
Веня решил, что вернётся сюда ещё завтра. А поездка в поселок подождёт. Тут и денег не нужно – бери не хочу, затаривайся на всю зиму. Ехал в волнении, мотоцикл его давно не тягал таких грузов. Решил Веня так больше не затариваться... Уж лучше понемногу.
Но, когда, усталый, разгрузился дома, не выдержал, долил бензину и поехал в сгоревшую деревню опять. И опять нагрузил мотоцикл доверху.
Уже смеркалось, когда на выезде из деревушки увидел он тех трёх собак, которые наводили тоску своим воем. Он спешился, взял дубину и направился к ним – может мертвец там? Чего воют-то?
Собаки лаяли, но не набрасывались, испуганно разбежались. Он пробирался к тому месту, где сгрудились собаки, осторожно ступал по ещё дымящейся кое-где земле. Здесь выгорело все, даже сама земля была обуглена, будто сам ад бушевал здесь накануне.
Он ухватился за черный остов печи, затих и вдруг явно услышал звук. Обошел печь, перелезая руины, зев печи был завален обгорелыми бревнами. И тишина. Но он был уверен – звук там был. Крысы? Но они уходят от огня вперёд всех. Может щенок?
Он заглянул сквозь доски в зев и отпрянул. Оттуда явно на него кто-то смотрел – он поймал взгляд.
– Эй, есть кто?
Но никто не ответил.
Веня решительно начал растаскивать доски, отбрасывать их в сторону. Наконец, пространство у печи освободилось, он заглянул – в печи нагой, черный от сажи, на животике лежал ребенок. Он подвернул под себя коленки, засунул черный кулачок в рот, но смотрел на Веню ясными светлыми глазками. Смотрел и моргал.
– ...мать! – вырвалось у Вени, – Чего этоть? Господи!
Он ещё внимательно посмотрел на дитя, огляделся в волнении. Никого, кроме лающих поодаль собак рядом не было.
– Как ты тут?
Ребенок вдруг закрыл глазки и запищал тихонько и протяжно, не вынимая кулачок изо рта.
– Ты чего? Сейчас я... Чего ты? – Веня ещё резвее раздвинул подход к печи, стянул с себя фуфайку, бросил ее на обугленную землю и засунул руки в зев.
Он брал ребенка с боязнью, два раза положил обратно, обронил неудачно, на острые угольки печи, на обгорелую железяку. Ребенку было больно, он плакал, но негромко. Веня себя ругал, старался как мог:
– Вот я дурак. Дурак – дядька, дурак... Сейчас сейчас...
И когда удалось дитя завернуть кое-как в фуфайку, обрадовался своей ловкости невероятно. Девонька. Это была девонька – увидел мельком. Волосинки даже не обгорели. Это же надо! Он взял ребенка бережно и понес к мотоциклу, осторожно переступая через бурелом пепелища. На шее девочки на верёвочке болтался крестик, черный от золы.
Люлька мотоцикла была занята. Он положил притихшую девочку на обочину, вытащил мешок с картошкой и долго укладывал девчушку. Она очнулась, опять начала плакать. Веня догадался – достал фляжку с водой, приподнял головку девочки плеснул на ротик воды. И вдруг девочка сама сложила ротик как надо – трубочкой. Вода лилась мимо, на шейку, на фуфайку, но Веня поил и поил ребенка, поил, пока девочка не закрыла глазки, задремала. Он закутал ее плотнее, по-мужски заткнув с боков, заложил так, чтоб не упала и завел мотор.
А собаки кружили, лаяли. Они явно не довольны были таким вмешательством. Они все трое побежали за ним, но вскоре две отстали, и только белая с черными подпалинами сука продолжала бежать следом.
Ехал Веня не быстро, аккуратно объезжал ухабы, берег свою находку. Он вез ее к себе домой, до поселка была много дальше. Собака уже не лаяла, устала, но не отставала. Так и прибежала в Венино подворье вместе ним. Заборов у него не было, лишь куры огорожены плотно переплетенным частоколом, а остальная живность – в сарае. Коз и овец Веня выводил на выпас. Пёс его сдох, но зверья опасного тут не водилось, и нового пса он заводить не стал.
Веня аккуратно занёс девочку в дом.
– Ая-яй, ая- яй, – причитал он, – Вот так да, вот так да...
Он оставил девочку, побежал доить козу, но спешил обратно, подоил всего чуток, скоренько растопил остывшую печь, хоть в доме и держалось тепло. Поставил во дворе на огонь ведро с водой.
Девочка завозилась, захныкала.
Веня сел рядом, развернул фуфайку, смотрел. Девочка плакала, дёргая грязными ручками. Этот плач резал душу. Веня подскочил, достал жёлтый от налета стакан, налил в него козьего молока со дна ведерка. Потом опять сел рядом с плачущей девочкой, аккуратно подтянул ее на руки, стараясь не поцарапать о бляху военного ремня. Он приподнял ее и наклонил стакан к ротику. Девочка плакала, а Веня наклонял стакан. Она поперхнулась, закашлялась, Веня испугался, а малышка начала плакать ещё громче, из глаз текли горькие слезы.
– Ох ты, матушка! Чего ж ты так! Пить что ли не умеешь! Ох ты.
Он придумал. Никакого опыта управления с детьми у Вени не было. Все, что помнил он – так это, как старшая его сестра лет этак пятьдесят назад нянчила своего ребенка. Оттуда и всплыло – тряпочку с хлебом окунуть в молоко и дать. Веня полез в тряпье, оставшееся от швейных дел жены, быстро нашел что-то подходящее, соорудил мешочек, сунул его в молоко, дал ребенку. Девочка тут же присосалась, но больше выдавила молока себе на шею кулачком.
На время девочка успокоилась и Веня вздохнул.
Уложил девочку обратно на фуфайку и взял маленькую ложку, а потом встал перед скамьей на колени, приподнял головку и влил девочке в ротик молоко уже аккуратнее. И тут она зачмокала. Веня скорей сунул вторую ложечку. Девочка охотно глотала теплое молоко, стучала десенками по твердой ложке.
– Вот и поедим, вот и поедим, матушка ты моя..., – приговаривал он, улыбаясь сквозь бороду.
Когда девчушка, насытившись, уснула, выпустив тряпичный мешок из кулачка, так на полу, привалившись к скамье и вытянув ноги, Веня просидел ещё долго, обдумывая ситуацию.
Как так оказалось, что девчушку оставили? Ведь и не видел он там обгорелых тел. Неужто все тела уж убрали, а ее не заметили? А ведь вполне может быть. Человек, даже маленький, в небольшой этот зев печи не пролезет. Он и девчушку-то с трудом вытащил. А если б не пошевелилась она, если б спала, к примеру, и он бы тоже прошел мимо. Это мать что ль ее туда от полыхающего огня запихнула? А там труба, может, задохнуться дитю не дала. В таком пожарище уцелеть – дело сложное. А она, ты смотри, уцелела.
Он ещё раз внимательно осмотрел девочку, но понять, есть ли обгорелости, было сложно. Ребенок весь в саже. Веня направился за ведром с кипящей водой на двор.
Белая собака, лежащая у плетня, вскочила на ноги, посмотрела на него больными тоскливыми глазами.
– Ох! Ты тут ещё. Увязалась...
Собака присела, продолжая смотреть на Веню. Она уже не лаяла.
– Ну, ладно-ладно, накормлю. Только быстро. Некогда мне – ребенка купать буду.
Веня, от нахлынувшей какой-то радости, от прилива сил, не пожалел даже банку рыбных консервов. Смешал их с оставшейся пшенной кашей и вынес собаке миску. Миска была вылизана дочиста. Собаке перепал ещё и кусок сала.
А Веня готовился к помывке дитя. Он достал самую большую кастрюлю, которая была у жены, и которой он лет сто не пользовался. Помнится Любаша кипятила в ней воду и рассолы. Веня навёл теплой воды, долго пробовал, добавлял то горячую, то холодную. Кастрюля наполнилась слишком.
В доме стало темно – наступал вечер. Веня зажёг керосинку. И как только девочка закряхтела, Веня наклонился над ней, зацокал языком, и даже не сразу заметил, что на его фуфайку девочка уж испражнилась.
– Вот те и на! Эх ты! Кулемина! Я ж к тебе... А ты...
Только сейчас Веня понял, что не приготовил ничего, во что он завернет ребенка после купания, чем оботрет.
Веня открыл шкаф, где лежало белье жены. Тут были и простыни, и пододеяльники, но Веня после смерти жены бельем пользовался лишь поначалу, а потом это дело бросил. Стирать не любил. Спал на голом матрасе под засаленным ватным одеялом, и подушка его давно уж почернела.
На палке ещё висели платья жены. Что-то шила она сама, что-то отдавала ей знакомая работница прежней метеостанции. Тут даже висел костюм для Вени – настоящий шерстяной костюм с пиджаком и брюками, который Веня ни разу не надевал. Он достался Вене от начальника станции, который просто подарил за ненадобностью, когда уезжал. Вообще многие вещи тут оставались от работников станции, люди переезжали, не хотели увозить лишнее.
И вот теперь достал он полотенце и простынь – самое то, чтоб завернуть дитя. Белье слежалось, запах от него шел не особо приятный.
Чадившая керосиновая лампа отбрасывала тени, Веня, держа девочку вертикально, тихонько ножками опускал в кастрюлю. Она притихла, вытаращила глазенки.
– Не горячо ведь? Не горячо тебе, матушка?
И тут вдруг она упёрлась ножками в дно и радостно запрыгала, отталкиваясь так сильно, что Веня испугался, выругался, перехватил ее.
– Что ты! Что ты! Вот те и на... Попрыгушка какая!
Девочка была до того мила, била ручками по воде, подпрыгивала, морщилась от брызг и гулила что-то своё. Веня расслабился, опустил одну руку, поливал девочку из ладони. Он смотрел на розовое тельце ребенка и на свою серую ладонь – определенно нужна и ему баня. Вот завтра и затопит – подумал.
Он уж решил – завтра он находку свою в поселок не повезет. Подержит чуток у себя.
Взял кусок приготовленного мыла, намылил тряпицу и начал девочку мыть, как положено. Она не давалась, играла, весело покрикивала, рассеивала серую тьму этого дома. А Веня привыкал к ответственности – сейчас это его девочка, и никого боле.
Когда вода уж начала остывать, он замотал девчушку в простынь, перенес на кровать. Грязная постель не гармонировала с белой простыней и розоватой нежностью ребенка. Веня выкрутил фитиль в лампе поярче, осмотрел девочку – есть ссадинки, но ожогов нет. На этот раз молоко он решил скипятить. И печь ночью подтопить. Так будет надёжнее.
Ох, дел-то теперь сколь!
И до того на сердце было хорошо, и душа пела от блаженства.
– Котенька-коток, котя – серенький хвосток, баю-бай, баю-бай. Хвостик серенький, лапки беленькие, баю-бай, баю-бай, – пел ночью. И откуда знает он эти песни?
В памяти всплывали старые добрые сказки, прибаутки, то, о чем уж давным давно забылось. Веня и не думал, что так много всего помнит.
И начал он рассказывать девочке дивное сказание. Конечно, о маленькой девочке, которая жила в чудесной удивительной стране, в стране, которую придумывал сам Веня. Там на деревьях цвели цветы и висели плоды, там все люди были сказочно добры и богаты, и только один – злой. Дракон, который утащил девочку в свое ущелье.
А на следующий день опять ездили они в погорелую деревушку, опять Веня запасался.
Несколько дней Веня с азартом убирал дом, стирал и сушил постель, таскал и таскал с реки воду. Веня стирал на улице, но в дом заглядывал то и дело. Эх... было б во что одеть... Он уже облазил шкаф, но ничего подходящего, конечно, не нашел.
Хотелось вынести на улицу малышку. Дни стояли хоть и теплые, но все же осенние. Нужна была одежка. Но как только девочка просыпалась, требовала, чтоб ее от замоток освободили – горько плакала, никак не хотела лежать спелененная. Веня расстелил у печи одеяло, она раскачивалась там на коленках, тянулась за игрушкой – пластмассовой миской и старым маленьким испорченным давно будильником, и была спокойна и игрива.
Собака так и бегала за новым хозяином по пятам.
– Лучше б ты воду таскала. Как звать-то тебя? Дай угадаю, – он долго гадал, а потом выдал, – Вот и будешь Угадайкой. Чем не имечко? А вот девоньку нашу с тобой как звать не знаю. Крещеная ведь, знать есть имя уж. Но поди – угадай. Придется самим нам с тобою додумывать.
Девочку стал звать Любушкой, так звали его жену.
И лишь через три дня, когда уж поубрал дом и выскоблил даже пол досветла, затопил Веня баню. Любушка бултыхалась в банном тазу на выходе, подальше от жара.
***
Осень пронеслась, как один день. Веня скрыл от всех свою находку. Сделать это было не трудно. Сейчас он уставал, приспосабливался, переживал за девочку.
Достал шитье жены – Любушке нужна была одежка. Он никогда не шил сам, но много наблюдал, как делает это жена. Вот и сейчас он разглядел какие-то выкройки, пролистал книжку про швейное дело, и решил, что вполне себе справится. Ручная машинка долго не поддавалась, инструкции не было, и Веня начал шить руками.
Он так увлекся этим творчеством, что уж у Любы появились и излишки. Из простыней и пододеяльников выходили из рук Вени отменные рубашонки и широкие штанишки. Резинки он вытащил из штанов жены. Из теплого с начесом костюма жены, который она, казалось, и не носила, сшил Веня теплый комбинезон Любаше. Был он большим, болтался на ней, но теперь девочка гуляла с ним во дворе. Бельевая корзинка стала переноской, а Угадайка любимой подружкой. Любаша хваталась за холку собаки и поднималась уже на ножки.
Они ходили гулять к реке. Рыбалка – один из способов выжить здесь. Ловил Веня своей воспитаннице лягушек и рыбех. Любаша пыталась засунуть лягушек в рот – только следи. Веня уже привык. Он стал отличной нянькой.
– Ты посмотри, Угадайка, смотри... Как это она? Ох ты! Уползла ведь! А ты, сторожиха, куда глядишь?
Там на речке, на расстеленном одеяле, Любаша, выползая из штанин неудобного комбинезона, первый раз поползла. Это прибавило хлопот.
– Так и пойдешь у меня, пойдешь, Любушка... Матушка ты моя...
"Матушку" уж кормил он бульонами и супчиками –резал курочек, коих было у него множество, делал ей мучную и картофельную болтушку, варил пшенную кашу, давал куриный желток с водичкой.
Скрыть свою находку было трудно всего однажды, когда пришлось ехать в поселок – без запасов на зиму оставаться было нельзя.
Он долго готовился, думал, как сделать правильно. Спрятать девочку в люльке легко, но как гарантировать, что не закричит она, что будет спать, пока Веня забегает в магазины. А сказать, что, мол, чужая, что временно – не получится. Все знали Веню – он живёт один, на старой метеостанции, и никакой родни у него нет.
Но недалеко от поселка находилась заброшенная деревушка, где жила у него знакомая – полуглухая старушка Татьяна. Когда-то она тоже работала тут на метеостанции поварихой. Вот ей и завёз Веня девочку. Угостил рыбой и грибами сушеными, объяснил, что родня, что оставили присмотреть. Сунул старушке трешку и взял наказы на покупки в поселковых магазинах.
Всё удалось. Снял пенсию, набрал провианта себе и старушке, поехал за бензином, по дороге заскочил в придорожную аптеку. Он все время переживал, что Любашка разболеется.
– Племянница просила лекарства для ребенка взять. А что есть у вас?
– Да все есть, – а сколько ребенку-то?
– Так ведь ... И не знаю. Ползает уж.
– А... Ну, а надо чего?
– Все давайте, что надо. А там уж разберётся она.
– От температуры надо? А от поноса? А от простуды? – аптекарша обрадовалась такому покупателю, была словоохотлива, проговаривала, как принимать.
– Ох, не запомню. Разе тут запомнишь..., – вздыхал Веня.
– Так там инструкции есть, читайте.
Бутылочку с соской прихватил. Вот бы раньше чуток, но все равно пригодится. А ещё уболтала его аптекарша взять кольцо для зубов. Затраты удивили, но наличие лекарств успокоило – впереди зима, мало ли.
Аптекарша улыбалась, хихикала над темнотой Вени по -доброму, объясняла с охотой, и так ему понравилась, что решился он спросить:
– А я тут услышал, сгорела что ль деревня какая?
– И откуда ж Вы? С луны что ли? Уж давно ведь. Да, Вересаево сгорело дотла. Староверы же там жили, говорят. До сих пор следствие. Но поговаривают, что кто-то генератор привез, вот от него и загорелось. Сухость-то какая... Шесть человек заживо сгорели, даже останки ... Ну, чё нашли, а чё до углей... Такие дела...
И вроде б успокоиться можно. Видать, считают его Любушку сгоревшей. Но накатило на Веню на обратной дороге волнение, такое, что остановился посреди пути и – хоть обратно поезжай, отдавай девочку. Он вытащил ее, проснувшуюся, из люльки, взял на руки и все ходил и ходил, широко шагая, по грунтовой полевой дороге туда-сюда, метался, как злой дракон из его сказки. Он ходил, приговаривая и спрашивая Любашу, а в общем, самого себя:
– Ты ж моя девочка? Моя? Конечно моя, я тебя из печи вытащил, если б не я, уж и померла бы там. Кто б тебя нашел? Ну, домой поедем или ... Домой или....
Он и думать не мог и не хотел о том, что Любушки у него не будет.
Никак не мог он представить, что вернётся сейчас в дом без нее, без такой родной своей не то дочки, не то внучки. Без нее, разве что – помирать.
Но он понимал: зимой, пока снега, с нею он уж не выедет. Это одному можно было – на лыжах, и то по молодости. А уж теперь – мотоцикл спасал. Вот только не зимой.
Любашка теребила его бороду, дёргала за ремешки шлема. Слюни текли по подбородку.
– Ох, что купил-то я тебе! А ну-ка, – он покопался в поклаже, достал кольцо для десен, полил на него из фляжки и протянул Любушке, – И сгущенки сладкой купил. Ладушки, ладушки, будем есть оладушки. И чего, зря что ль тратился? Вырастим ещё зубы тебе. Поехали домой, там Угадайка ждёт, да и Белку доить пора. Перезимуем, Любонька моя, перезимуем...
***
Зима выдалась морозной. Веня не успевал протапливать избу, подкидывал без конца в очаг поленья, благо, что с дровами проблем не было – когда-то оставили им метеорологи целую поленницу под навесом, сложенную рабочими, но они с женой брали оттуда немного, заготавливали сами, поленница почти не таяла. Языки пламени жадно поглощали сухую потрескивающую древесину, топил Веня старательно.
– Гори гори ясно!
И опять он рассказывал свою сказку, и героиню конечно, звали Любушка. А дракон уж и не был таким злым.
С одеждой у Любушки проблем не стало. Сшил ей Веня из ватного пальто жены махонькое пальтишко. Получилось куце, толсто, дитю в нем неловко, но вынести погулять было можно без опаски. Шапочку тоже сшил – из вязаного шарфа, украсил хвостом белки, попавшейся в силки. Любушка была, как барыня. Вот только с обувью проблема. Очень Веня переживал по этому поводу. Не догадался купить ребенку валеночки. Но держал Веня овец, вот из их шерсти и соорудил ей что-то типа набитых носочков. И дома она ползала в таких, периодически стаскивая и теряя.
– Ах ты, кулема! Опять стащила, уж ведь плотно завязал...
Любашка ругалась точно также, как он. С той же интонацией, на только ему одному понятном языке. Веня любил с ней "поругаться". Сейчас, в мороз, в дом пустили и Угадайка, в сени завели и коз. Лишь куры да овцы оставались на морозе, но и за них Веня переживал.
Однажды Веня сильно поскользнулся. Он нёс ведра с водой – возле мостков они делали специальную полынью, и вот тут-то Веня и упал. Ушибся сильно затылком, да ещё и чуть не соскользнул в полынью. Пришел домой испуганный донельзя. А если б...а если б... Чтоб тогда с Любушкой было? И представлял и представлял страшные картины, накручивая себя. Сомнения грызли сердце, жалость выматывала душу.
После того случая стал он осторожен. Теперь не за себя уж боялся.
А потом начались частые оттепели. Солнце припекало, снег таял. И вот в этот период вдруг разболелась Любашка первый раз. Поднялась температура, она закашляла. Как он радовался, что есть у него лекарства. Лечил ее старательно, по инструкции, отпаивал малиновым отваром.
Обошлось. Но сколько нервов потратил он, сколько ночей слушал дыхание девочки. Когда понял, что страшное позади, отлегло.
Однажды ночью вышел Веня из дома. Небо над ним было ясное, звездное и на удивление огромное. Он долго глядел в его прозрачную глубину. И стало ему казаться, что небо это вбирает в себя его душу, и делает ответственным за весь этот мир, за жизни людские, за каждого, кто живёт под этим небом. И за Любоньку... За девочку его, перед которой он сейчас вдруг почувствовал вину. Это небо принадлежит и ей, и весь мир принадлежит, а он спрятал ее тут, в своей норе, спрятал себе лишь на потеху, себе на счастье. Как тот дракон – в ущелье. И так страшно ему стало за нее. На этот раз обошлось, а что если...
Любашка росла, уже двигалась по периметру, держась за стенки и скамейки, гулила, безобразничала, как и все дети, мучилась зубами, а порой и животиком, радовалась самодельным куклам, Угадайке и козочкам. А вечерами слушала сказку Вени.
Наступила весна. На лугах уже кое-где растаял снег, стал грязным ноздристым, похожим больше на крупную серую соль в больших кучах. Но в лесу снег ещё лежал.
Однажды ночью Веня проснулся от повизгивания Угадайки. Она лизала ему руку. Веня поднялся, хотел открыть дверь, но тут кольнуло странное предчувствие. Он оглянулся на Любашу, которая спала с ним, потрогал лоб – она горела.
– Любонька, Люба!
Девочка едва открыла глазки и опять закрыла их, тихонько заплакала. Веня бросился за лекарством. Кое-как влил, раскутал горячую, как уголёк Любу, охлаждал сырым кончиком полотенца. Сунул градусник – сорок. Через час температура спала, а потом поднялась опять.
Полдня прокрутился возле нее Веня, а потом решился – надо везти к врачу. Что он делает! Помрёт ведь.... Голова соображала уже туго, но он натянул новый шерстяной костюм, который висел в шкафу, принес из сарая свои широкие самодельные лыжи, еловые, лёгкие, положил в рюкзак воду, лекарства и одел Любушку. Она плакала, была вялой и податливой.
– Как же так? Как ты так, матушка моя! Потерпи, Любушка, потерпи... Я свезу тебя к врачу, свезу... Ты только потерпи малек...
Плетеные широкие санки привязал он к поясу. Угадайка увязалась следом. Он встал на лыжи, нахлобучил шапку, поглядел в ясное зеленоватое небо, оттолкнулся и покатил.
Тайга перед ним стояла в безветренном оцепенении, торжественно замерла, приняла в свои еловые лапы. Как беговой конь Веня легко побежал в чащу по пёстрому от синих теней снегу. В глазах тревога. Иногда он останавливался, брал девочку на руки, качал и всё говорил и говорил свою сказку.
– Ты не думай, тот дракон не страшный, он отпустит Любушку, отпустит...
Час за часом, махая палками, он шёл по тайге, упрямо карабкался на холмы, скользил в распадки, взявшись за санки, летел по нетронутым чистым снегам и по грязному месиву. Пару раз он чуть не упал, испугался, что сломает лыжу и начал идти осторожнее. Он взмок, ноги уж не чувствовали ничего, но он всё шёл и шел.
Нужно было выйти на дорогу, нужно было... а там может быть и попутка.
Любашка то тихонько плакала, то забывалась сном. Иногда Веня куда-то проваливался, продолжал скользить по лесу, по опушке, но сам себя не осознавал. Он теперь был просто машиной, несущей свой груз. И этот груз нужно было просто вывезти к людям, просто вывезти, чтоб спасти.
Потом приходил он в себя, останавливался, склонялся над Любушкой, брал ее на руки и сквозь хрипоту приговаривал:
– Скоро будем на месте, Любушка. Скоро. Чудесная там страна, чудесная... Он продолжал свою сказку, и сам верил в нее.
Перед глазами плыли темные круги, он выбросил или потерял где-то шапку, гудел в ушах ветер, но Веня ничего не замечал. Теперь он и правда казался себе огнедышащим драконом – в груди все клокотало.
Перед ним вытянулась долина. Снег был сырой, он плавился от солнца и снега казались уже красными. Веня слышал только стук собственного сердца собственное дыхание, он уже не чувствовал бегущий пот, на бороде его повисла слюна. Он рвался вперёд.
И только рёв машины привел его в себя. Порожняком вниз по дороге грохотал грузовик. Он приветственно погудел ему дважды и проехал дальше. Веня не сразу и сообразил, что это спасение, а когда сообразил, замахал палками.
– Девчушка у меня, девчушка помирает..., – прохрипел молоденькому водителю Веня.
И вскоре грузовик летел в местный фельдшерский пункт. Как нашли фельдшерицу, которая ходила в это время по вызовам, как прибежала она, забрала у Веню полуживую Любушку, он уж и не помнил. Сидел, привалившись к зелёной крашеной стене в каком-то оцепенении один.
Фельдшерица вышла.
– Сейчас скорая приедет, госпитализируем вашу девочку. Похоже на воспаление лёгких. Чего это она у вас одета как странно? А Вы чего не разделись-то? Тепло же у нас, – круглолицая молодая фельдшерица вышла из кабинета.
Он только сейчас пришел в себя, огляделся, снял фуфайку.
– Данные мне скажите. Фамилия имя отчество.
– Мои?
– Да нет, ребенка, конечно. А Вы ей дед? И Ваши данные давайте. Говорите.
– Самохин я Вениамин Борисович.
– Так, а девочка? – она подняла глаза на деда, – Да не волнуйтесь Вы так. С ней все хорошо будет, жаропонижающее уколола, спит она, приедут сейчас врачи. Диктуйте данные, – она достала ручку, села рядом.
– Данные? Так это... Самохина Любаша, Любовь то есть. Вениаминовна.
– Так Вы ей кто? Дед?
– Вроде как...
– Хорошо, дата рождения, дедушка.
– Моя?
– Да что Вы! Девочки, конечно.
– Так ведь...
– Не помните, да? Ну, ладно. Мать-то знает, что девочка тут. Документы нужны, свидетельство о рождении. Вы откуда? Что-то и не помню вас.
Веня помотал головой.
– Мы не местные, с метеостанции мы, – сказал обречённо.
– С какой метеостанции? Там же ... Там же старик только живёт один, отшельник.
– Я и есть.
Фельдшерица видела того старика – бомж опустившийся. А этот моложе – в костюме, с аккуратно стриженной бородой.
– Да ну... Шутите?
И тут он поднял на нее покрасневшие глаза, посмотрел, как в душу заглянул:
– Любушку, Любушку мою спасите. Спасите, пожалуйста. Век за Вас молиться буду...
Фельдшерица вдруг поняла, что случай тут какой-то особый. Она молча вернулась к девочке, проверила ее ещё раз, ребенок упитанный и ухоженный. Ничего подозрительного. Она осмотрела одёжку. Самошитое всё, довольно грубо, но старательно. Даже бантик пришит на рубашонке. Неужели...?
О, Господи... Участковому позвонить? Но что-то ее остановило. Она вышла к старику.
– Откуда у Вас девочка? Вы же не дед ей, да?
– На пепелище нашел, в Вересаево. В печке была, – говорил он глядя куда-то мимо нее.
– Дедушка.... Как Вас? – она заглянула в записи, – Вениамин Борисович, так ведь пожар-то ещё летом там был, а сейчас уж весна. Ах! – она всплеснула руками,– С тех пор что ли?
– С тех...
– Господи, и как же вы..., – она не верила своим ушам, – Это ж дело подсудное.
– А можно мне к ней? – он смотрел так просяще, что фельдшерица позволила.
В кабинете суетилась, измеряла температуру, звонила на скорую опять, а сама все думала и думала, что ж тут предпринять? Но почему-то спешить не хотелось.
Старик гладил и гладил ножку девочки.
– Скорая уж подъедет скоро. А Вы куда?
– А с ней никак?
– Так ведь... Все равно нельзя без документов-то, – она понимала, что в больницу его с ребенком все равно не положат. Да и ситуация– ох, ещё разбор предстоит.
– Точно говорите, хорошо все будет? Чего-то спит уж больно долго.
– Так укол же, – фельдшерица посмотрела на потерянного старика, и поняла какая вселенская любовь объединяет его, одинокого, живущего дикарём на хуторе, с этим ребенком.
И решила, что сейчас особый случай, очень нужна тут ее человеческая помощь. Она, искренне жалея его, произнесла четко и громко:
– Хорошо всё будет, дедушка, я сама поеду с ней. Меня Тоня зовут. Антонина Демидова. Здесь все меня знают. Поеду. А Вы приезжайте, как сможете, и ко мне приходите. Я на Степной в десятом доме живу, синий дом большой. Найдете, знают все.
Веня проводил свою Любушку до скорой, и только лишь когда унесла машина его девочку, очухался.
– Вот такая она, сказка, Любушка ты моя. Вот такая...., – грустно произнес и направился к старушке Татьяне.
Он уж не мог встать на лыжи, шел так. Угадайка тоже грустила, семенила рядом. А он волоча ноги, еле добрел.
Спал плохо – так хотелось знать – как там его Любушка. Но ведь эта Антонина, вроде, добрая. Обещала – не бросит. Как же без него-то его девочка? Проснется, а его и нету. И некому бороду потеребить. Он возился на неудобной скамье у Татьяны, так и не отдохнул. Чуть рассвело, направился домой.
И вот эта дорога была мучительной. Он то и дело останавливался, выискивал сухостой, искал место для отдыха. В безразличии и словно не думая ни о чём, не чувствуя ничего он шёл к своему дому. Ничего не хотелось, он засиживался в лесу. Он то медленно шагал, вытягивая лыжи из снега, то падал и долго сидел в холодных сугробах.
Наст с неприятным хрустом ломался, лыжи тонули, нужно было балансировать, а сил и желания делать это – не было. В груди – нехорошо. Угадайка вокруг крутилась юлой, и когда он засиживался, мёрзла, начинала противно выть. Веня с недоумением глядел на нее, злился, вылезал из снега и шел дальше.
Вернулся он домой под вечер, когда уж смеркалось, едва живым с чёрным закаменевшим лицом. Гудевшие ноги в тяжёлых мокрых штанах, едва затащил на крыльцо. В избе было непривычно тихо и чисто. На него пахнуло сыростью и холодом. Не хотелось ни огня зажечь, ни обогреться. Он, держась за стену, шатаясь, беспомощно заглянул в темноту комнаты.
На кровати Любушкины куклы. Чувствую мёртвую усталость, он повалился на постель, смял в руке тряпичную куклу и горько заплакал. Сказка осталась недосказанной...
***
У каждого человека есть особые вехи. Бывает, что длившийся очень долго порядок нарушается чем-то, и какие-то процессы, о которых вовсе не подозревали активизируются, выходят на поверхность, меняют жизнь совершенно. Но однажды эти самые процессы уходят, и тогда человек возвращает всё былое с лихвой.
Так и Веня. Тогда весной он надолго захворал. Помогли Любушкины таблетки. А когда вычухался, ничего уж не хотел. Если раньше смотрел он за скотиной, копал хоть немного огород, поддерживая хозяйство, вялил рыбу и ходил по ягоды, то теперь и это ему стало не интересно. Коз отпустил, овец продал, куры разбрелись по подворью, искали себе пропитание сами, а он потихоньку их рубил. Варил себе какую-то похлёбку на костре, а иногда и вовсе ничего не варил, жевал картошку сырой, разводил муку водой, да хлебал.
Он убедил себя, что скоро за ним приедут, арестуют. Поглядывал в сторону дороги, в ожидании. Но никто не ехал. Вот уж наступало лето, а за ним все не приезжали. Очень хотелось узнать о Любушке, но Веня никак не мог решиться поехать в поселок к фельдшерице. Плохих вестей боялся – понимал, тогда и ему конец, а хороших... Ну, так ведь, тогда все равно не быть ему рядом. Пусть уж живёт, Любушка...
В этот июньский день он поймал несколько рыбин, развел огонь на кострище у реки и жарил рыбу прямо на углях. И тут, сквозь тихие всплески реки, услышал звук мотора. Он приближался. Ну, вот и за ним приехали... Милиция, – подумал сразу. Но с места не встал, встречать не пошел. Пущай сами найдут.
Лаем зашлась Угадайка, но потом вдруг успокоилась. Веня насторожился, привстал, оглянулся. И тут увидел, что предательница Угадайка спокойно крутит хвостом перед молодцеватым мужичком в клетчатой рубахе, ведёт его по тропе прямо к нему. На милиционера мужичок был совсем не похож.
– Здравствуйте Вашему дому, – приветливо крикнул ему мужичок ещё издали.
– Здорово, коль не шутишь, – Веня не мог понять, зачем тут этот незнакомец. Гостей у него сто лет уж не бывало.
– Вы ж Вениамин Борисович Самохин?
– Я...
– Ну, и славно. Я помоложе Вас представлял только, – мужичок мостился рядом, усаживался на бережок, – Клюет?
– Да понемногу..., – Веня всё ещё пребывал в растерянности, – Жарю вот, прям в чешуе, хотите? Только за солью идти надо... Я так ем.
– Да, без соли-то не вкусно, наверное. Но попробую... А я кругаля дал. Заблудился слегка. Еле нашел Вас. И как Вы тут один-то? Ведь прям в дебри запрятались.
– Живу... А чего искал? – Веня взял рыбу с углей, и не почувствовал ожога, до того весь превратился в слух.
Мужичок хотел взять рыбину также, но ожегся, бросил, схватился за ухо, засмеялся:
– Ох! Вот ведь, что значит привычка, а я... Чего искал? А я от Тони, помните такую?
– Помню, как не помнить.
– А я муж ейный. Нам Вашу Машеньку отдали, опекуны мы. У нас, дед, беда такая – своих детей нет и не будет. Вот мы и ...
– Какую Машеньку?
– Так Вы же в Вересаево-то ее нашли, в сгоревшей деревне.
– Любушку?
– О, да... Верно. Только она Машенькой оказалась. Там вся семья сгорела, и бабка. В общем, есть родня, конечно, но Тоня моя прям упёрлась, все пороги пообивала – нам отдали. И удочерим может скоро.
– Любушка жива, значит, – Веня расцвел, разулыбался, а на глаза выплыли слезы. Он застеснялся этих слез, поднялся, пошел к удочке, вытащил ее и начал менять наживку.
Гость молчал, с аппетитом ел рыбу, поглядывал на старика. Потом встал, подошёл ближе.
– А можно я Вас дядь Веней называть буду?
– Называй.
– А я Павел. Дядь Вень, а я ведь за Вами. Тонька моя очень Вас ждёт. Говорит, что так нашу Машу никто любить не будет, ни одна нянька. Говорит, Вы ей и одежду сами шили, да такую, что загляденье. Она бережет. Тонька добрая у меня, вот увидите.
– Как это? Как – за мной?
– Ну, тут... Да работаем мы же оба. Тоньке ФАП не на кого оставить. Фельдшеров вообще нет. Вот она с Машей вместе и ведёт приемы, но ведь ещё и по домам ходит, а там больные разные. Разве можно! Говорю ей, куда ты с дитем-то? А ей что делать? А я водитель, тоже дома мало бываю. Дом у нас большой, а рядом старый домишко, но тоже с нормальной печкой. Соглашайтесь, дядь Вень. Очень нас выручите.
Веня смотрел на реку, на лес за ней. И казалось ему, что там, за этим лесом, и есть та чудесная страна из его сказки.
– Ну, что, Угадайка, соглашаемся?
Угадайка вертела хвостом.
– Да согласна она. Мы уж подружились, – ответил за нее Павел, – А Вы? Вы согласны?
– Так ведь... Так ведь не досказал Любушке моей ... Маше вашей, мою сказку. Досказать бы надобно ...
По лесной таёжной дороге ехали два мотоцикла. Впереди – Ява, а позади старый Иж с люлькой, а в люльке перед мешком, обдуваемая ветром, белая собака.
=========================================================
....... автор - Рассеянный хореограф (орфография автора)
Следующая публикация
Комментарии 62
Пишите. Оценим.
========================
И так все понятно.
Молодцы, что старика забрали, вот это прям замечательно.
Не гоже одному жить в глуши таежной.
С людьми все надежнее.
Со своим спасителем.