Предыдущая публикация
Прощание с фашистской Россией
27-02-2022
Дмитрий Быков
· WomanРодина-мать -Медея
Дорого бы дал я, чтобы не вести сегодняшний эфир, но вот это было с моей точки зрения дезертирством. И если я в день смерти матери с вами говорил, то, наверное, и сегодня — в день, сопоставимый по трагизму, — я не имею права отказываться от этой вахты. Равным образом как и огромное количество людей, начиная с Зеленского и кончая, я думаю, Джонсоном и Байденом, предпочли бы сегодня не занимать своих постов, потому что им сегодня приходится делать весьма сложные выборы и отвечать за эти выборы потом придется, — но нет вариантов. На нашу долю выпала еще одна война. Подозреваю, что с серьезными тенденциями превращения в глобальную катастрофу. И нам предстоит понять, что жили мы не в послевоенный, а в межвоенный период и расслабились, а расслабляться не надо.
Кроме того, нам предстоит осознать ряд печальных вещей относительно нашей родины. Я не знаю, какой Россия выйдет из этой войны и когда она из нее выйдет. Судя по всему, это очень надолго. Очень катастрофично, и катастрофично не в силу санкций. Санкции… Их тут шведский посол с присущим ему мужеством прямо оценил, прямо оценил и наше к ним отношение. Российский посол в Швеции, я имею в виду. Проблема в том, что это для России обернется войной с собственным народом, тут никаких сомнений нет. Потому что тысяча задержанных в Москве, потому что совершенно откровенные и неизбежные репрессии, которые коснутся остатков прессы, которые сейчас уже выражаются в походах по частным квартирам и выявлении потенциально несогласных.
Я не могу не зачитать замечательное письмо, которое получил я от Марины Бородицкой — частого гостя нашего эфира, одного из моих любимых поэтов. «А ко мне сейчас приходили даже двое из полиции — один даже в чине майора, кажется. В квартиру не рвались, переминались возле щитка, зачитали бумагу с предостережением. До их начальства дошло, что я могу совершить правонарушения, предусмотренные статьей 212, а еще штук пять вплоть до статьи «мелкое хулиганство». Так чтобы я этого ничего не совершала, а то для меня наступит ответственность. И окинули сочувствующим взглядом мою некрупную фигуру, представили, что останется, если ответственность все-таки наступит. Подписывать эту прелесть я не стала, но очень просила оставить на память или хотя бы сфотографировать — не дали. «Все равно в суде вы это не оспорите». Да я не в суд — я в книжку вставлю, это же документ эпохи, начальство проникло ко мне в мозг и догадалось, что я замышляю нарушить полдюжины статей УК. Нельзя, ушли, не забыв сказать, что приятно было познакомиться. Прошу зачесть, сочту за честь».
Вот такие враги у нынешней российский власти и полиции. В свое время Василий Аксенов демонстрировал urbi et orbi фотографию Ирины Ратушинской, говоря: «Вот с кем воюют — вот с такими девочками, пишущими стихи, воюет советская власть». Кстати, они были киевлянками. Но надо сказать, что современная российская власть (теперь уже, кажется, все это поняли и написали) с беззубым и дряхлым Брежневым не имеет ничего общего. Она будет воевать и с женщинами, и с детьми, и с миниатюрными, и с рослыми, не важно, с чужим народом или со своим, — она пошла вразнос. Мы понимаем, что Владимир Путин пребывает в состоянии крайней злобы; злобы, которая кажется мне какой-то трансцендентной, какой-то метафизической по своему происхождению. Тут впору уверовать в Даниила Андреева и его не только фантазийные допущения, но и напрямую в его идею о том, что они заряжаются от подземных страшных хранилищ. Это довольно ужасно, и самое ужасное — эта перспектива для России надолго.
Я уже успел написать незадолго до событий, что с образом России, которая вдохновляла весь мир, которую обожал весь мир, к которой он стремился, невзирая на русофобию, кем-то где-то наблюдаемую, — от этой России ничего не осталось. Это больше не Лара из «Доктора Живаго». Теперь это костяная нога, это страшная старуха, которая вымещает свои обиды; это наследница «Слова и дела» и своих спецслужб, это опричнина. И я уж не говорю о том, что Украина в глазах всего мира теперь сделается святой, и теперь говорить о каких-то ее ошибках так же невозможно, как в 2000 году критиковать телеканал НТВ. Впрочем, сейчас ситуация гораздо страшнее, гораздо радикальнее. Тут говорить не о чем.
О том, какие репрессии будут применены ко всем протестующим… Понимаете, я не хотел бы никого пугать. Я сейчас уехал преподавать, у меня же на этот год и на следующий контракт, я преподаю в американском университете. И как-то из американского университета мне не очень хочется никого поучать о том, как выходить на площадь, как не выходить на площадь. У меня здесь есть только возможность выйти в центр моего кампуса. Не говоря уже о том, что у всех у нас в России остались заложники.
Но я не могу не сказать одного — я не могу не обратиться к своим украинским друзьям. Понимаете, я довольно часто бывал в Киеве, последний раз — в начале февраля. И у меня там очень много людей, для меня важных; не просто важных, а людей, на чье мнение я оглядываюсь; людей, кому я хочу нравится — их вообще очень мало. Людей, чье одобрение для меня дорого; людей, с которыми я могу говорить о главном, не опасаясь, не дрожа за выбор слов. Потому что в России мы все время выбираем слова, как бы не показаться экстремистом, как бы не подставить работодателя, как бы не выдать военную и государственную тайну, как бы не попасть в либерал-фашисты (чудовищное словосочетание, которое вы на «Эхе» только что слышали из уст Максима Шевченко, — не очень себе представляю, как мы с ним после этого будем разговаривать). Ну вот, и все эти люди, которых я люблю, сейчас или ночуют в подвалах, опасаясь бомбежек, или боятся, что российская власть, войдя в Киев, будет там устраивать возмездие по своему умыслу вплоть до расстрелов публичных на площадях за то, что они поддерживали «либерал-фашистскую хунту». А это нам обещают постоянно: то в Одессе навести порядок, то в Киеве выявить всех сторонников Майдана.+
Мы слышим это от людей, более откровенных, чем власти, среди людей, среди радикал-фашиствующих молодчиков — вот так их можно назвать уже с полным основанием. Так вот, я не хочу каяться перед своими украинскими друзьями, потому что в таком покаянии будет фальшь. Я лишь хочу сказать, что от них сегодня зависит спасение мира — от их мужества, от их воли. И я люблю их, я преклоняюсь перед ними. А говорить о своем стыде — ну что это? Да, мне стыдно. Но, видите, как говорила мать: «Я из твоего «извини» шубы не сошью». Это правильно.
Я, кстати, рад очень — ужасно это звучит, это кощунство, — что она до этого не дожила. Потому что Киев — это город, где у нее было много друзей, когда-то любимых. Страх и отчаяние — отчаяние еще и потому, что рухнула наша жизнь, не только украинская, не только счастье Украины топчут сейчас, но и наше счастье, нашу жизнь. Она рухнула, вот итог, к которому мы пришли, вот все, чего мы добились. И это не только участь поколения, это участь огромной нации, которая переживает рак. Может быть, от рака не бывает страховки. Понимаете, ведь не зря же говорят, что через свой фашизм, как через свое пубертатное поведение должны проходить все, и борьба с этим фашизмом, искоренение его каким-то образом является признаком зрелости.
Я не хотел бы в это верить, мне думать так не хотелось, но тем не менее, пока все на это похоже. Пока противопоставить что-то сознанию этого страшного ресентимента совершенно немыслимо. А знаете, какая самая страшная мысль приходит мне в голову? Что в Киеве тоже образуется партия войны, которая будет непрощающей, у которой будут уже полные основания для так называемой русофобии, которая будет настаивать на полном разрыве традиций, корней, любых связей (а корни эти переплетены), и эта партия войны будет долгое время выигрывать любые выборы, и это страшно, ничего не поделаешь. Как сегодня почти 70-процентного одобрения (если доверять ВЦИОМу), добивается партия войны в России.
Ввергнуть мир в такую бездну, до такой степени испортить жизнь чужому и своему населению, до такой степени отвлечь людей от всего, что имеет смысл — от поисков бога, от ответов на вопросы, от искусства, от всего, чем славен человек, превратить его в дрожащую мерзкую тварь, которая одновременно сотрясается от страха и ненависти, — неужели это цель проникших во власть так называемых силовиков и сырьевиков, неужели этого они добивались? Неужели им надо вытереть ноги о саму человеческую природу, потому что они с этой человеческой природой сталкиваются в основном во время допросов, когда большинство отвечает им, обгадившись? Да, у них такое представление о человеческой природе. Они считают, что если наступить человеку на гениталии, он все подпишет, от всего отречется, жену, сына и мать сдаст. И, в общем, спрашивать надо не с тех, кто ломался, а с тех, кто ломал.
Вот чем чреват приход к власти людей с таким представлением о человеческой природе; людей, которые сегодня всепланетно уверяют, что их, оказывается, вынудили, что их заставили, что у них, оказывается, не было никаких вариантов избежать войны, потому что проклятое НАТО обступило их со всех сторон. То, что эти люди будут прокляты, — это совершенно очевидно. Но никакие проклятия ни от чего не спасут и ничего не гарантируют. Мы получили довольно страшное откровение насчет человеческой природы. Тут, кстати, интересно именно науке будущего (именно будущего, науке настоящего тут делать нечего) последить будет за всем этим. Оказывается, фашизм возможен без всякой идеологии, на одном голом ресентименте. То есть фашизм — это явление не идеологическое, не культурное, а это явление психологическое. Даже, я бы сказал, в каком-то смысле психиатрическое. Это эмоциональная вещь, и многим приятно испытывать эти эмоции.
Я вижу в ленте огромное количество… Причем, почему-то, как ни странно, простите меня за сексизм, это исходит от женщин, которым служить в российской армии покамест не приходится. Но именно женщины на таком странном возрастном переломе от молодости к зрелости в огромном количестве поддерживают души силовиков и души военных. «И в воздух чепчики бросали». Неслучайно именно бабы в «Поднятой целине» (это термин Шолохова) так сильно избивали Давыдова, с такой злобой страшной. Потому что действительно ресентимент, видимо, гендерно определенная, женская эмоция. Она совпадает с запоздалой визгливой мстительностью. И вот когда я читаю этих женщин, которым по природе положено быть матерями, носительницами милосердия, а они впадают в геополитический транс, ¬— здесь, конечно, становится по-настоящему нехорошо.
Правда, мужчины тоже не отстают. Что я, действительно, впадаю в какие-то гендерные различия, когда на самом деле все гораздо страшнее и универсальнее. Сама человеческая природа способна присоединяться к крупному злу, впадать в истерику вседозволенности, в некоторое такое искреннее вполне наслаждение «мы можем, а поэтому сделаем», «у нас вся таблица Менделеева, нам деды завоевали самую большую в мире территорию, и вы на брюхе приползете, руки нам лизать будете, чтобы мы вам отпускали дешевый газ». Да, это очень соблазнительная эмоция. Это такая пьянящая ярость. Помните, как Пьер, любуясь и наслаждаясь собственным гневом, замахивался на Элен мраморной столешницей. Нормальные дела.
Мне, конечно, хотелось бы сегодня призвать к единению всех противников войны в России, да и в мире. Но это сложное такое чувство, потому что, во-первых, между нами лежат слишком непреодолимые различия и мы все успели друг с другом перессориться. Вот эта атмосфера сероводорода, атмосфера тотальной враждебности, злобы, подозрительности, страха непрерывного, который отравляет вообще все чувства, — эта сероводородная атмосфера глубоко вошла в наши легкие. И я не очень верю в возможность объединиться даже на такой универсальной почве, как ненависть к войне, тем более что очень многие войну-то любят.
Я, кстати, думаю, вот Гумилев: великий же был поэт, но как же ему в аду припеклось за слова
И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.
То, что сегодня неразборчиво цитируют безумные поклонники его сына. Не могу себе представить, каким органом для шестого чувства должен обладать поэт, написавший такие стихи о войне. Любитель большой войны. И главное, где сегодня найти человека, о котором он сказал:
Но тому, о Господи, и силы
И победы царский час даруй,
Кто поверженному скажет: «Милый,
Вот, прими мой братский поцелуй!».
Что-то я не слышу ничего подобного, и никакого рыцарственного благородства я не наблюдаю. Но тут ладно, если уж тут такая моральная катастрофа, о чем тут говорить.
Что касается будущего, то прогнозы сейчас невозможны, кроме очевидной вещи: а) это катастрофично для России, прежней она из этого не выйдет. Все империи, где пытались пустить время вспять и удерживать власть, кончают катастрофой, но громко хлопают дверью. Это главное последствие.
Второе — это, очевидно, надолго, очень надолго, потому что Украина не так проста и удержать ее в состоянии завоеванном будет нелегко.
Конечно, будет попытка насадить там марионеточное правительство. Конечно, по всей вероятности — как это мне представляется — все затеяно с таким советским символизмом: начать 23 февраля, а закончить 9 мая, чтобы принять на Крещатике парад победы. Мне кажется, они так планируют. Не знаю, удастся ли им это, не знаю, есть ли стратегия блицкрига. Вы понимаете, что никаких аналогий между сталинской Россией и гитлеровской Германией не только по закону не может быть, но и их теоретически не может быть. Это были две совершенно разные страны с совершенно разными стратегиями. А вот аналогия между гитлеровской Германией и сегодняшней Россией проведена уже многими и вполне оправдана. Я не знаю, это пока законно или нет… Именно потому, что речи после Гляйвица и речи перед атакой поразительным образом совпадают. Совпадает их риторика, совпадает их построение. А главное — совпадает эта, описанная Ремарком в «Ночи в Лиссабоне», интонация грозной обиженности на весь мир. «Ну мы же так ст
Понимаете, ладно были бы талантливые спичрайтеры. Но ведь и спичрайтеры такие, что либо приходится стыдиться за лексику дипломатов, либо за чудовищные параллели в риторике современной России и самой ненавистной нам страны. Ненавистной именно потому, что самая тяжелая война в российской истории была как раз с ними. Гитлеровская Германия — это самое страшное, что было в истории человечества. Но, кажется, кому-то хочется этот рекорд побить.
Понимаете, разговоры о том, что случилась какая-то неожиданность… Да, я тоже надеялся, что войны не будет. Я говорил на «Эхе», что я бы очень не хотел, что я бы очень хотел ошибаться, что она вот-вот. Стыдно своего оптимизма идиотского, потому что действительно, если уж что-то крякает, как утка, то это, скорее всего, утка. А все, абсолютно все тенденции развития путинской России они приводили к этому. Начиная, простите, с фильма «Брат-2», вот с этой интонации: «Мальчик, ты понял? Водочки нам принеси, мы домой летим!» и заканчивая вот этим упоением ненавистью, которое здесь последние восемь лет царило. Я уже не говорю о том, что шельмовали грубейшим образом, бессовестным, подлейшим образом шельмовали честь этой страны. Всех, кого не стоит уважать; всех лучших людей — какой они травле подвергались, каким унижениям они подвергались. Так, что им самим начало уже казаться, что они враги народа, ведь это так легко внушается всем людям, у которых есть хоть какая-то рефлексия. Это было со стороны самых недостойнейших персонажей — свист, улюлюканье, злорадство, и это продолжалось не восемь последних лет, а двадцать. Да и в девяностые по этой части, прямо скажем, хорошо постарались. Так что все к этому подводило. Но все равно это оказалось шоком, который мы все пытаясь избыть, каждые полчаса прерываясь на новости.
Д.Быков― Продолжаем разговор. Меня просят прочитать балладу «Тень». Я обычно свои стихи в эфире «Одина» стараюсь не читать, но сейчас я прочту ее, потому что это баллада 2015 года. Написанная тоже здесь, я в Принстоне тогда преподавал. Ну и тоже у меня было чувство бессилия дикого — это сразу же после убийства Немцова было. Вот я и написал ее тогда и сейчас прочту. Ни единого слова я не хотел бы в ней изменить. Прошло семь лет, а все пока сбывается неуклонно.
Страшна не сама по себе хренотень
В российских редеющих кущах,
Но то, что ложится зловонная тень
На восемь веков предыдущих,
С их русской идеей про русский Эдем,
С их вечной Вандеей, владеющей всем,
Со всеми мечтами и снами,
Которые кончились нами.
На карту поставлены реки, леса,
Просторы с ветрами, полями,
История вся и поэзия вся –
Никак не уйти в пополаме!
Под знамя поставлены Пушкин, Колчак,
Романовы, Сталин и старший Собчак,
И жертвы, и те, что пытали,
Скрываются в общем портале.
Не сам ли Державин, державен и хвор,
Был предан престолу без лести?
Не Пушкин ли молвил, что все это спор
Славян меж собой – и не лезьте?
Не Сталин ли нам возвратил РПЦ?
Не Жуков ли с нами во вражьем кольце?
Под ними трещащая льдина,
На ней они все заедино.
…У нации тоже случается рак –
Поистине худший из раков;
Стоял у истоков его не дурак,
А чинный мыслитель Аксаков.
Языков, Самарин, Попов, Хомяков
Писали на лучшем из всех языков –
Не их ли ветвистые фразы
Пустили в него метастазы?
Все было – и Грозный, и глад, и Бирон,
И пытки, и бунты с коммуной,
Но вызовы, лезшие с разных сторон,
Сжирались системой иммунной.
Но время себя ухватило за хвост,
А клетки решили, что рак – это рост,
И все накрывается крепкой,
Рехнувшейся раковой клеткой.
Историю русскую, выскажем вслух,
Венчает не птица, а крыса.
Так дух нибелунгов и Шиллера дух
Когда–то нацизмом накрылся,
Легенда о Фаусте так умерла
В тени хакенкройца, под сенью орла,
И фюрером кончился Дюрер,
И Лютер от этого умер.
Ужасен злодей, но ужасней дебил,
Парашливый пафос острожный.
Хоть Пушкина Сталин еще не добил –
Теперь его шансы ничтожны.
Чего там – и Тютчев, и Блок, и Толстой
По полной вложились в текущий отстой,
А Федор Михалыч особо –
Такая в нем буйствует злоба.
Тут все состояло из двух половин –
Из ангелов и негодяев;
Читались, допустим, не только Ильин,
Но также и Франк, и Бердяев;
Однако в процессе стремленья на дно
Все эти тенденции слиплись в одно,
А жажда покоя и воли
Сегодня свелась к «Мотороле».
Глядишь ли в окно на весенний пейзаж:
Он скалится алчно и подло.
Сквозь крымскую даль проступает «крымнаш»,
И море предательством полно.
Услышу ли поезд в ночи, например, –
А поезд стучит: ДНР! ЛНР!
Вот так побеседуешь с немцем –
А в нем проступает Освенцим.
Люблю амфибрахий, державный разбег!
Сама набегает цитата:
Как ныне сбирается вещий Олег –
Та–та–та, та–та–та, та–та–та.
– Куда ты ведешь нас? Не видно ни зги!
Шибанов молчал из пронзенной ноги.
Случайно средь шумного бала
Шипя между тем выползала…
Пространство, родство, большинство, торжество,
Горючая жидкость и рухлядь…
Но что нам останется после того,
Как эта конструкция рухнет?
Как только эпоха свершит самосуд,
Название «русский» к чему отнесут?
Ведь все эти рожи, о Боже, –
Развитье традиции тоже?
…Как только рассеялся черный туман,
Тогда, в назиданье внучатам,
Остатки спасти вознамерился Манн,
И «Фаустус» был напечатан.
По правде сказать – ничего он не спас:
Остался от фауста ржавый каркас.
В преддверьи последнего часа
У нас уже нет и каркаса.
Вот в это уперлись слова и дела
Искателей правды и света.
Победа – их общей победой была,
И общим вот этим – вот это.
Меня утешает лишь то, что иду
Ко дну в этом общем бескрайнем ряду,
Где все как в наброске любимом –
Россия кончается Крымом.
Если кто-то помнит этот набросок Мандельштама — это слова: «Где обрывается Россия над морем черным и глухим…». Вот нечего мне добавить к этому стихотворению. Одно могу только сказать — сегодня бы я так не написал, и это не возрастное. Это въевшийся в кровь страх. Конечно, приходится сейчас отвечать на вопрос: «А что же вы молчали, когда убивали донецких детей?» Мы не молчали. Мы и тогда говорили, что эта война в Донецке нужна уж никак не Донецку. И развязана она была — по его собственному признанию — Стрелковым. Ну не стал бы я возвеличивать одного Стрелкова или валить на одного Стрелкова. За ним стояла огромная традиция, она и сейчас за ним стоит. Всем, кто мечтал о ресентименте, нужна была эта война, и не наш ли президент пообещал, что мы будем стрелять, поставив пред собой женщин и детей? Что-то я такую фразу отчетливо припоминаю.
Страшно это звучит, и не очень я понимаю, какие у Украины были сценарии к действию. А перед кем мне всего стыднее — мне ночью написал Ваня Макаров, гениальный 19-летний поэт, написал: «Крыша едет, не понимаю, что делается. Вас все равно люблю, но у нас взрывы, нас бомбят». Ну вот, Ванька! Ты понимаешь, из всех людей, кого я знаю сегодня, ты — самый талантливый, без дураков. И ты в Днепре, и по тебе лупят эти спецоперанты, эти проводители операций возмездия. Ванька! Береги себя, береги мать; в конце концов, на тебе это будет стоять, на тебе это будет восстанавливаться, когда состоится возрождение. В общем, думаю я, что, хотя в таких испытаниях и закаляется гений, лучше гений без этих испытаний. Берегите там, кто может, Ваньку Макарова. А впрочем, Господи, какие все это жалкие слова. Книжка у него выходит сейчас в Питере.
Следующая публикация
Комментарии 1