На Западе любят рассуждать о героизме. Вся гигантская мощь буржуазного искусства нацелена сейчас на героизацию гангстеров и полицейских, заносчивых суперменов и профессиональных убийц в зеленых беретах, шерифов и детективов, диверсантов, шпионов и авантюристов всех мастей. Не во имя объективности, а с вполне субъективной и конкретной задачей: лишить героизм нравственного начала.
А ведь героизм не бывает да и не может быть абстрактным. Героизм всегда национален и социален, потому что он опирается на народную н социальную нравственность. Героизм есть высший взлет человеческого духа, мгновение, когда человек становится нравственно гениальным.
Поэтому мы решительно отказываем убийцам в героизме. Найдите для него любую кличку, но никогда не называйте его героем. Никогда.
Героем может быть только Человек.
В «Войне и мире» Лев Толстой говорит о «скрытой теплоте патриотизма». Выявить эту скрытую теплоту, согревавшую сердце каждого советского человека, сконцентрировать ее на единой цели, превратить в грозную всесокрушающую энергию борьбы за независимость Родины — такова была задача народа, партии и правительства. Залог победы был в единстве этих сил, и война подтвердила и многократно умножила это единство.
На Западе любят толковать об особых условиях России, о бесконечных дорогах, непролазной весенней распутице, о снегах и морозах. Да, у нас есть дороги длиною в четверть экватора, у нас яростные весны, а снега — по пояс деревьям. Все это так, но это факт географии, а не аргументация поражения мощнейшей армии мира. Может быть причины стойкости следует искать в нашей истории? Да, лестница, по которой восходили народы нашей страны к вершинам цивилизации, была особой: она горела под ногами. Мы карабкались по ней, одной рукой хватаясь за липкие от крови перекладины: вторая рука— правая — была занята мечом. Когда каравеллы Колумба бороздили Атлантический океан, над нашей Родиной еще свистели каленые стрелы крымчаков и по три раза в год дотла сгорали города.
Размышляя о нашей истории, великий поэт России Александр Блок написал «Скифов». Там есть такая строфа:
Для вас — века, для нас — единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы.
Через четыре столетия последний великий завоеватель напрасно ждал ключей от нашей столицы. Вместо хлеба и соли Москва встретила его пожаром. «Скифы!» — сказал император.— Они жгут собственный город…» И приказал отступать.
А русские войска шли за ним по пятам неотвратимо, как возмездие. И веселые донские казаки, разъезжая по Парижу, кричали хозяевам таверн: «Вина! Быстро!». Чубатые кентавры вскоре уехали, а словцо осталось, и прижилось, и живет до сих пор, чуть смягчившись от частого употребления.
Да, далекая история поможет ответить на многое, но о главном она все-таки умолчит. Не из скромности, а по незнанию, потому что главный ответ дала совсем другая История. Молодая, горластая, в разбитых сапогах и буденовке с огромной красной звездой. Она промчалась на яростном коне, сокрушив армии четырнадцати держав, и только тогда остановила запаленного коня.
Перед юной Историей лежало великое пространство, иссушенное пожарами и обильно политое кровью. Остановимся и мы. Остановимся для того, чтобы оглянуться, а оглянемся, чтобы задуматься.
Двадцатый век вплел в лавровый венок нашего Отечества еще одну загадку для Европы. Необъяснимую для всего буржуазного мира победу в мучительно длинной, жестокой и бескомпромиссной гражданской войне. Человечество было потрясено, но это потрясение оказалось далеко не последним.
Через четверть века великое, дотла разоренное пространство стало Великой Державой. Путь от победы в Гражданской войне до победы над фашистской Германией есть путь от великого пространства до Великой Державы. Понять, что двигало нами на этом пути — значит понять и оценить нашу победу 9 мая 1945 года.
У человека, где бы он не жил, есть только два нравственных пути — либо он усваивает, что жизнь дороже истины, и тогда его ждет тупик — даже, если и собственная вилла на нежном побережье Калифорнии или Ниццы. Тупик потому, что во имя собственной жизни он предаст самую святую Истину, отречется от Родины, донесет на родного брата и проклянет учителя своего.
Но человек может избрать иную дорогу. Не по традиции и не по семейной привычке, а только по личному убеждению он открывает, что истина дороже жизни. Во имя этой истины он идет на каторгу и на эшафот, восходит на костер и вмерзает в ледяные глыбы. Бой за истину он предпочитает обывательскому стремлению уцелеть, любой ценой уцелеть.
Мы обладаем этой истиной. Основы ее заложены Марксом и Лениным, а партия донесла ее до сознания народа, вооружила его этой основной глобальной идеей двадцатого века и воспитала в служении ей. Овладев массами, идея стала материальной силой. Именно эту материальную силу не учли — да и не могли учесть! — стратеги и политики фашистской Германии. И именно она в конечном итоге сломала хребет самой профессиональной, самой вымуштрованной и самой технически оснащенной армии мировой реакции.
Таковы факты.
Мы привыкли к фактам. Исторический миг, схваченный фотоаппаратом или кинокамерой на улицах Белфаста, в каменистых пустынях Палестины, во льдах Антарктиды или в джунглях Индии, с помощью печати, кино и телевидения становится достоянием человечества в считанные часы. Мы безоговорочно верим фактам, а журналисты и комментаторы, представляя их нам, с особым удовольствием подчеркивают документальную бесстрастность запечатленного техникой события.
Все это так, только… Только факт — это далеко не Вся правда. Факт — кусочек правды, ибо у зафиксированного навеки факта обрублены причинно-следственные связи. Отвечая на вопрос «Как?», он не отвечает на вопрос «Почему?». Бесстрастность фотоаппарата оборачивается недостаточностью факта, его ограниченностью, превращая факт в частный случай.
Сила художественного документа — а настоящее искусство всегда есть документ истории — заключена в ином: в страстности художника, в его сугубо личном отношении, понимании и представлении того или иного события. Содержание фотографии есть сама фотография, содержание художественного полотна всегда выходит за его рамки, заставляя нас не только видеть, но слышать, не только чувствовать, но и думать.
Картины кричат и шепчут, рыдают и смеются, любят и ненавидят. Разве вы не слышите топот сапог Верещагинского «Смертельно раненного», глухие, разрывающие сердце рыдания сыноубийцы Грозного или исступленный завет боярыни Морозовой?
Картины живут, как живут герои великих произведений литературы, но рафаэлевская мадонна по-прежнему протягивает нам, сегодняшним людям своего младенца. Как и столетия назад, воюет со злом и несправедливостью Дон Кихот Ламанчский, Тарас Бульба расстреливает за измену своего сына, а Григорий Мелехов до сих пор рыдает на могиле Аксиньи, глядя на черное солнце.
Мир, увиденный художником, осмысленнее, резче и глубже реального человеческого существования.
И в этом сила, необходимость и бессмертие искусства.
Комментарии 1