Предыдущая публикация
Ей было восемьдесят два,
давно шли дни на убыль...
Не для себя она жила,
считая каждый рубль.
Жила для внука и детей,
носки крючком вязала,
Но часто не спала ночей,
ворочалась, вздыхала.
Да, очень больно, хоть убей,
и бесконечно грустно,
Но для своих родных детей
она слыла обузой.
Ей место дали в закутке,
кормили старой гречкой,
И клали спать на сундуке
за шторкою у печки.
Зять часто дочери твердил:
«Ну, сколько можно, Настя?
Нет никаких мужичьих сил
терпеть мне это «счастье»!»
Молчала дочь, лишь иногда
перечила с тоскою:
«Мы будем старыми, когда,
нас то же ждет с тобою».
Отрадой бабкиной был внук (его так долго ждали!),
Он ей читал тихонько вслух, пока все сладко спали.
Носил ей в закуток обед и сладкое печенье,
Расспрашивал, каким был дед, делился настроением.
«Ба, расскажи мне про войну!
Ты тоже воевала?
Ты немцев видела орду,
у них в плену бывала?»
«Орду!» - какой же ты смешной,
«орда» - у ханов только.
Дед воевал твой под Москвой.
И не вернулся, Колька...
Не научилась я, сынок,
под сердцем горе прятать.
Война, Колюня, .. не дай Бог!»
«Ну, Ба, не надо плакать!»
Она прижмет к себе внучка,
и он ее обнимет.
И жизнь уже не так горька
в бездушно черством мире.
Но часто снится бабке дед.
Зовет ее с собою.
И все трудней ответить «Нет!»
и под ребром так ноет…
… Ушла старуха налегке
на небо, как на волю.
В ее старинном сундуке
нашли записку «Коле!»,
Две пары вязаных носков,
запас сухого хлеба
И пряжи несколько клубков,
и фото бабки с дедом.
Никто не плакал. Только внук,
стеная и рыдая,
Сидел, обняв большой сундук,
старуху вспоминая.
Он сухари к груди прижал
(старухин клад бесценный),
И боль пронзила, как кинжал.
И будто ток по венам.
Мальчишке лишь двенадцать лет.
Но он других мудрее:
Не страшно, когда черствый хлеб.
Когда душа – страшнее.
Светлана Чеколаева
Следующая публикация
Нет комментариев